В следующие дни встречи с высокопоставленными представителями финансового мира продолжались. Раковский убеждался, что деловые люди склонны к уменьшению русского долга, хотя по вопросу, в какой пропорции это произойдет, разброс мнений был очень большой: наиболее скромное сокращение могло составить 25–30 %, хотя высказывалось мнение, что можно потребовать одну десятую. С особым вниманием выслушивалось сообщение Раковского о том, что СССР намерен 60 % предоставленного займа использовать для закупки товаров в Великобритании. При этом неизменно подчеркивалась связь между предоставлением займа и уплатой долгов. Во всех беседах с людьми Сити вставал вопрос о гарантиях займа, имея в виду как гарантию его предоставления правительством Великобритании, так и материальные гарантии выплаты процентов и возвращения средств правительством СССР. Что касается советских гарантий, то, будучи связанным московскими инструкциями, Раковский делал очень неопределенные заявления, что СССР не сможет дать обязательств, затрагивающих его суверенитет, вроде таможенных поступлений, но обяжется дать «банковскую гарантию».[605] Что это означало, было не совсем ясно.
Одновременно с официальными межгосударственными переговорами были начаты переговоры с британскими частными держателями русских ценных бумаг – бонхольдерами. Они, однако, не сдвигались и так до конца и не сдвинулись с мертвой точки. В одном из выступлений Раковский заявил: «Комитет (бонхольдеров. – Авт.) изображал из себя собрание богов, которых мы должны умилостивлять новыми и новыми жертвоприношениями. Мы не могли согласиться на такую унизительную роль. Наоборот, мы заявили, что если держатели русских бумаг рискнут ничего не получить, то ответственность за это будет падать исключительно на комитет бонхольдеров».[606]
Переговоры занимали почти все время Раковского. Текущими делами полпредства и торгпредства в апреле – мае 1924 г. он все еще занимался, хотя в ряде случаев даже заседания торгового представительства проводил Ф. Я. Рабинович, его заместитель.[607] Лишь в некоторых случаях Раковский присутствовал и выступал на заседаниях. 26 апреля он сообщил о результатах работы комиссии СНК СССР, проверявшей личный состав торгпредства; 6 мая проинформировал о предстоящем создании инспекционного отдела.[608]
Тем не менее, будучи до предела добросовестным человеком, Раковский понимал, что реально продолжать совмещение трех функций – полпреда, торгпреда и руководителя делегации на переговорах – он не в состоянии. Формально оставаясь торгпредом, он с 1 июня прекратил получение зарплаты по торгпредству, то есть фактически все функции торгпреда были возложены на Ф. Я. Рабиновича.[609]
Как уже известно, Х. Г. Раковский поддерживал постоянную связь с Москвой, докладывал о всех перипетиях переговоров, содержании бесед, характере контактов с деловыми людьми, государственными деятелями, представителями прессы, запрашивал советы. Впрочем, нехватки в инструкциях не было, причем носили они подчас противоречивый и непоследовательный характер, что крайне затрудняло работу Раковского, а в некоторых случаях только опытность, чувство ответственности и мужество избавляли его от полного отчаяния.
Но полпред держал себя в руках и брал смелость вступать в полемику с М. М. Литвиновым, который своей позицией по отношению к переговорам с Великобританией, выраженной в ряде инструктивных писем Раковскому, отнюдь не способствовал их успеху. Создается впечатление, что в значительной степени Литвинов в то время был рупором Сталина, и весьма острая полемика с ним со стороны Раковского косвенно направлялась по адресу генсека.
У М. М. Литвинова были некоторые черты характера, предопределявшие острые схватки с Раковским, как и с другими советскими деятелями относительно независимого образа мысли и поведения. Литвинов интриговал против наркома Чичерина. Американский журналист Луис Фишер писал, оценивая, впрочем, в основном его деятельность в следующие годы: «Литвинову никогда не нравились крупные люди рядом с ним, и, когда он стал наркомом, приняв в 1930 г. дела у Чичерина, он избавился от Григория Сокольникова и Льва Карахана, двух заместителей наркома, тесно связанных с высшими советскими кругами».[610]
Споры между Раковским и Литвиновым, носившие конфликтный характер, возникли во время пребывания полпреда в Москве в конце февраля – начале апреля 1924 г. и уточнения позиции советской делегации на переговорах. Судя по материалам следующих месяцев, Литвинов (и соответственно Сталин) скептически относился к возможности достижения на них положительного результата и предлагал держаться твердой линии, не идя на значительные уступки. Занимая то скрыто, то почти открыто враждебную позицию по отношению к переговорам, он не оказывал Раковскому необходимой помощи.
Возвратившись в Лондон, Раковский в письме Литвинову, к сожалению нами не обнаруженном, изложил свои претензии. Ответ выглядел довольно беспомощно. «Меня нисколько не смущает, – писал заместитель наркома и член делегации, единственный не выехавший в Лондон, руководителю делегации, – Ваше голословное утверждение, будто НКИД и, в частности, я не облегчаем Вашу работу. Эту песню Вы затянули еще здесь, в Москве, характеризуя как отказ Вам в помощи несогласие НКИД с теми или иными из Ваших предложений. Если речь идет о том, что мы бы всегда и во всем с Вами соглашались и выполняли все Ваши предложения, то в этом случае Вы на нашу помощь действительно не должны рассчитывать. Я оставляю за собой право по-прежнему спорить с Вами и не соглашаться с теми предложениями, которые противоречат нашим представлениям о правильности тактики делегации».[611]
Резкое, хотя по форме и сдержанное письмо направил Раковский Литвинову – с копиями Чичерину, Сталину, Красину, Крестинскому и членам Политбюро – 6 мая 1924 г. «В нашей международной политике имеется большой внутренний контраст, – писал он. – Иногда мы неудержимо бросаемся вперед, а в других случаях проявляем невероятную беспомощность. Я считаю, что пора возвратиться к более хладнокровному и в то же самое время к более благожелательному отношению к настоящим переговорам».
Раковский укорял советские руководящие инстанции – Политбюро ЦК РКП(б), Наркоминдел – в том, что принятые директивы заменяются новыми директивами, нечеткими и неясными. Он не мог, например, получить ясного ответа по вопросу о применении в ходе переговоров с англичанами советского закона о внешней торговле. Сам Литвинов в своих письмах высказывался по-разному, и Раковский, по существу дела, уличал его в этом. Приводил он пример с пятью российско-британскими договорами, которые поначалу были признаны Наркоминделом, и полпред сообщил об этом на переговорах. «Вы не возражали. Имея эту директиву, мы соответствующим образом вели переговоры в комиссии о договорах, но несколько дней назад мы получили от Вас директиву, что Вы нам рекомендуете принять только один договор, а о других должен высказаться Совнарком. При такого рода противоречивых действиях, если мы добьемся какого-либо положительного результата, это будет чудо».[612]
4 июня 1924 г. Раковский писал Чичерину: «Я вчера получил письмо тов. Литвинова, но его содержание и тон таковы, что, если оно отвечает его настроению, я боюсь, что от его приезда не будет ничего хорошего ни для нашей делегации внутри в ее работах, которые протекали до сих пор дружно и согласованно, ни для наших переговоров с англичанами».[613]
Х. Г. Раковский был весьма взволнован тем, что в значительной мере по вине советских руководящих инстанций переговоры с Великобританией оказывались под угрозой срыва.
В высших кругах СССР продолжали господствовать не только недоверие, но и ненависть ко всем течениям рабочего движения, которые не относились к коммунистическому направлению. Провозглашенный за полтора года до рассматриваемых событий курс единого рабочего фронта все более рассматривался лишь как маневр, направленный на разоблачение социал-демократов. Свойственная большевикам нетерпимость к инакомыслию, подмена логической полемики грубыми оскорблениями продолжали доминировать. Все это в полной мере распространялось на Лейбористскую партию Великобритании, ее правительство и ее лидера. Однажды, еще 25 января 1924 г., Раковский позволил себе оттенок иронии по поводу такого рода умонастроений Литвинова: «Сегодня я получил Ваше письмо от 19 января, проникнутое чрезмерным пессимизмом… Одна из добродетелей коммунизма – относиться с недоверием не только к буржуазии, но и к соглашателям и в особенности даже к последним… Немного, может быть, я преувеличиваю впечатление от Вашего письма, но, читая его, как будто бы можно сделать один вывод – вообще нечего делать в Лондоне… Вы предлагаете мне быть только категорическим».[614]
Раковский буквально высек Литвинова и вместе с ним тех, кто, как и он, догматически пренебрежительно относился к возможности нормализации советско-британских отношений, следующими горькими словами: «Я считаю, что метафизический уклон мысли в дипломатии еще меньше даже пригоден, чем во всех других областях нашей деятельности… Я лично не могу относиться с пренебрежением к факту, что все те, с которыми я здесь встречаюсь, из всех лагерей, являются сторонниками безоговорочного признания».[615]
Приведенные документы позволяют, между прочим, существенно пересмотреть, по крайней мере применительно к середине 20-х годов, возникающие по