В центре и вверху на престоле восседал Спас-Христос – Грозный Судия. Слева и справа, припадая к подножью, тянулись к нему Адам и длинноволосая Ева. В стороны расходились, а точнее, стекались к центру, как в иконостасе: Богородица, иссушенный пустыней Предтеча, Петр и Павел и весь длинный ряд за ними.
– Деисус – моление о будущем, – следовало очередное пояснение.
Под троном мощный Моисей, в одной руке зажав свиток, другой тянул за бороду истошно вопящего фарисея с выпученными рыбьими глазами, запутавшегося в полах одежды. На них спокойно взирали толпы – народы сходящиеся, готовящиеся к Суду. С левой стороны толпились, им под стать, чинные, замеревшие рядами святые, первосвященники, священники, мученики за веру. С двух боков, как поле подсолнухов, посаженных ствол в ствол, устремляли они внимающие глаза свои к престолу.
От подножия его истекала огненная река, и рядом с ней, повторяя ее течение, толстобрюхий, кольцами завитой, низвергался страшный змий, на каждом кольце его помечен был особый грех, как-то: гордость, зависть, объедение, сребролюбие, сквернословие, любодеяние, насильство, вероломство, оклеветание, пьянство, кощунство, скупость, тщеславие, самолюбие и хула на Духа Святого – последнее кольцо перед тем, как распухшее тело достигало огненной главы, разевающей пасть от нестерпимого жара в геенне огненной. Там, в Аду, в языках неистовствующего огня, сам красный, большой, с выпирающими ребрами, сидел Сатана с маленьким человечком на коленях – то была черная душа предателя Иуды. Здесь же, в этом царстве огня, в четырех кругах, бесновато поводя очами, разевая пасти, подняв угрожающие лапы, находились четыре страшных зверя – четыре царства Антихриста. Чуть поодаль, отдельно, тоже обособленные в струящихся медальонах, Земля и Море отдавали своих мертвецов, исторгая их тысячи и тысячи: тела скрюченные и распластанные, летящие в какую-то страшную, кошмарную бездну, на Суд. В самом же низу, в самом чреве, в черно-коричневых острошипых цветках, нагие, похохатывающие, мерзкие черти и чертенята мучили грешников – вопящих, стонущих, с вываливающимися от боли глазами, с закушенными, раздутыми языками: их били, рвали, кусали, пилили пилами специальные остропилатели с шерстистыми брюшками, им прижигали каленым железом живую и страждущую плоть. С левой же стороны над мерзким, опаленным, провонявшим серой и испражнениями Адом Ангел копием поражал корчащуюся, как червяк на углях, змееподобную Смерть. И уже над ними и чуть сбоку буйство сатанинское исчезало вовсе, уступая место тихим тонам, спокойно льющимся линиям Рая, где Даниил, младенчески прислонившийся к Архангелу Гавриилу, взирая на ужас под своими ногами, внимал его объясненьям, перстом указывал Архангел на каждого и на всех вместе: на горящих вечно еретиков, индусов в тюрбанах, негров с вывороченными тубами, луноликих и коварных басурманов в парчовых халатах, архиереев в клобуках, преступивших данный обет, поганцев отступников – Ария, Нестория, Македония – козлобородых, с всклокоченными, тлеющими уже прядками у висков.
Спокойное, объемлющее, струящееся, как виноград на столбе, рядом с Даниилом вписалось ложе Авраамово, с сонмом возлежащих на нем праведников, что попали в Рай до сотворения Царства Небесного: Сив среброволосый, Моисей и первая душа – Pyx-разбойник с умиленным лицом кондитера-пирожника. Над ними, еще выше, поднимаясь к верху доски, в благоухающих чертогах восседала Матерь Божия – Богородица, на шитых речным жемчугом подушках, под легкими, как шелковый балдахин, небесно-голубыми сводами.
С самых уже боков, в тянутых, точеных клеймах возносились на облаках преподобные монахи, и всех первей густобровый и хиннобородый Варлаам, и крещенный им и постриженный индийский царевич Иосаф в чалме с аграфом, раздавший родительскую казну нищим и ушедший с учителева благословения в целебный затвор. Возлетали и Зосима и Савватий Соловецкие, и святой Сергий Радонежский – чудотворец, и младые местночтимые Иоанн и Иаков Менюжские, по недоразумению погибшие, и отрок Артемий Веркольский, молнией чудно убиенный во поле. Возносились они к и вовсе недосягаемой красоте, к Небесному граду Иерусалиму, в чертогах и палатах которого расположились мудрые небесные старцы. И, вровень с ними, как по лестнице ступая, окруженный сияющим облаком, восходил Христос ко Отцу, чтоб занять место одесную Его.
Тут же рядом, но чуток пониже, Архангел Михаил в схиме, в образе монаха, поражал воинство Сатаны, низвергая его в Ад, весь окруженный поющим небесным воинством.
Так по неспешной, плавной, а порой по стремительной ниспадающей прямой путешествовали эти небесные люди и мерзостные, нагие, срамные черти, все это было закольцовано, как ход неумолимого времени, и была, была в левом верхнем углу дверка, там, где открывался Небесный Иерусалим, но над ним уже и за ним – там место было новым небесам, осиянным, не доступным ни взору, ни пониманию.
Сергей методично покрывал доску лаком, аккуратно проходился по ней широкой кистью, и все увиденное вдруг засияло сильней, с большей еще мощью навалилось на глаза, притягивая и отталкивая мимо воли. Тетка Вера, замерев от ужаса, с посеревшим лицом, не сводила глаз с иконы, да, видно, и Хорек был хорош, потому как реставратор вдруг не выдержал и шикнул на них:
– Ну, болезные, что вылупились, страшно?
Тетка Вера, как всегда, приняла вопрос к сердцу, близко, и отвечала по обыкновению слезинкой и вздохами, выводящими ее из оцепенения. Хорек же, наоборот, как-то вдруг обиделся, забрался в глубь трапезной, сел в креслице и уставился в пустые глазницы деревянного, лакированного до блеска Адамьего черепа в подножии распятия, засунув по привычке палец в рот.
10
Тут случилось с ним нечто неописуемое, кажется, похожее на сон, но и не сон вовсе.
Сперва он хорошо видел обидевшего его своим пренебрежением и насмешкой реставратора, склонившегося у длинноногой лампы, но вот свет начал меркнуть, истаивать, и словно завеса встала перед взором. Да это и вправду была завеса, или, скорее, некий стеклянный колпак – прочный на ощупь и скрипящий, как оконное стекло под ногтем. Он оказался замурованным в стекле и поначалу трепыхался, бился руками, ногами, даже головой о стенки своей тюрьмы, но они не поддавались, и, помаявшись, утомленный и напуганный, он отступил, сел на каменный пол – креслице тоже исчезло – и вдруг ощутил себя в кромешной тьме.
Нет, при этом явно светило солнце – он телом, голой шеей, кожей лица ощущал его лучи и духоту, непереносимую, адскую жару, но не видел, ничего не видел вокруг – ослеп. Странно, он не испугался, принял все как есть, доверился вдруг возникшему чувству, что так и положено было случиться – ведь взамен зрения по-особому ожили уши и ноздри, вдыхающие необычный воздух, они подсказали, что где-то рядом море или океан – так сильно, не спутать с другим, запахло йодисто-солеными водорослями.
Море-океан было недалеко – он слышал шум валов и пошел к нему какой-то тропинкой, проложенной по обрывистому берегу. Глина под ногами была твердая, местами только промытая сбегавшей дождевой водой, и он шел, уверенно ставя ноги, но не спешно, чтоб не попасть носком в промоину и не слететь под откос. Тяжесть тела переместилась на носки, в них больно врезались камешки, но он спускался ближе, ближе и, миновав очередной поворот, ощутил всей грудью соленый ветер – сильный, упрямо бьющий в лицо, и понял, что стоит на пляже.
В море-океане начинался шторм, нет, скорее штормец, но вода ревела, волны с шумом хлопали по песку и с шипеньем уносились обратно. Он задержался на пляже, ступил на песок, ноги сразу увязли в нем, снял кроссовки, чтоб босыми ногами ощутить его жар, и песчинки сразу налипли на потную кожу. Вдруг что-то зашуршало и осыпалось; над ним кто-то стоял, и незамедлительно, едва успел он отпрянуть от берегового обрыва, сверху разнесся душераздирающий, низкий, надсадный вой. Ветер слегка сносил его, но все равно было ясно, что там, наверху, откуда он спустился, нечто отвратительное стережет и выглядывает, а может, и охотит его – беспомощного в своей слепоте.
– Кто там? – спросил пустоту перед собой, не рассчитывая получить ответа. Но ответ прозвучал прямо в голове, мягкий, добрый голос ответил с протяжечкой: «Остро-пила-атели».
Хорек уже различал голоса – не один, целая стая тянула песню погони, кончающуюся отвратительными, скрежещущими похохатываньями. Он вдруг отчетливо представил себе их: получеловеков-полусобак, стоящих на четвереньках на краю обрыва, шерстистых с брюшка, склизко-голых со спины, с худыми, длинными крысиными хвостами. Ветер гнал смрад из их пастей. Хорек даже уловил тяжелое дыханье и содрогнулся от клацанья больших клыков.
– Что же мне делать? Что после этого будет? – спросил он нерешительно своего невидимого поводыря.
– Иди без боязни, иди к твоему концу и упокоишься, и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней, – странно отозвалось в голове.
Назад дороги не было, значит – в море! И просто сам стал не свой, так потянуло к воде, так захотелось пережить невиданное доселе ощущение схватки со стихией – благоразумие покинуло его. Он не думал уже о странных словах, вовсе ни о чем не думал, отважно ступил вперед, и море окатило каскадом соленых брызг, а набежавшая волна едва не сшибла с ног, захлестнула по колени и потащила за собой. Тогда он отпрянул, скинул одежду – вой и хохотанье за спиной увеличились, словно звери оплакивали ускользающую жертву.
Он бросился в волну, почувствовал всем телом удар, и вот уже его жало ко дну, обдирало галькой кожу, и казалось, глупый и бесславный конец близок, но в последнее мгновение он ухватился за большой валун, глубоко вросший в землю. Хорек держался крепко, обеими руками и ногами охватив этот случайно подвернувшийся камень, плотно закрыв глаза и сомкнув губы. Нельзя было ни встать, ни сесть – волна налетала за волной, крутила, перекрывала на миг воздух, дергала, тянула на глубину, скользила по телу вперед и назад с грудой песка и камней, словно пыталась не оторвать, так надраить его до блеска. Казалось, вот сейчас накатит особенная и сорвет, и перемелет, и он напрягал последние силы, и стихия опять отступала. Ему становилось жутко, но вместе с тем и безумно весело – казалось, он несется куда-то на мокром камне, невесть куда и зачем. Он вволю наглотался соленой воды, продрог, и пора было бежать на берег, но не покидало ощущение, что только здесь, на камне, с ним ничего не случится, а иначе его обязательно смоет и утянет на дно. Сильно болело тело, мускулы задеревенели, но он все лежал (или плыл?) на своем корабле, и сколько это продолжалось, пока наконец он не набрался мужества, не расцепил рук и на подгибающихся ногах побежал-запрыгал на берег в тот момент, когда особо свирепая волна отхлынула назад.