– Давайте, давайте, ребята, армия сегодня гуляет – за приказ, яти его шешнадцать, за счастье в доме, за голубые глаза, что нас ждут! – сержантик пока только сгребал пространство рукой, всех зазывая, и, конечно, нашлись еще желающие – два водилы-перегонщика и какой-то рыбачок, и еще некто залетный, и натащили домашнего сала, огурцов, колбасы, соленой рыбы, хлеба и даже пятилитровую канистру перегретого пивка со специфическим горьким запахом. Сержантик не унимаясь балагурил и, заметив свешивающуюся Хорькову физиономию, залез наверх, специально пригласил спуститься. – Охотник? Эт здорово! Куда едешь? В тайгу? А у нас, брат, какие леса, веришь – нет, медведей что мышей, в каждом малиннике двое-трое сидит. Не веришь? Ну, спускайся, брат, прими – перед лесом оно полагается, там же не нальют, а? – он залился таким нагловато-приятным смехом, что отказать, отвертеться было б верхом неприличия, не по-мужски вовсе, и Хорек, чтоб не накликать грозы, решил спуститься и скоро уже сидел посередке, включенный в их беседу.
Обсуждали как раз поведение прыщеватого, что, зажавшись в уголок, отнекивался от поднесенной алюминиевой кружки.
– Не, мне нельзя, никак нельзя.
– А что, тебя мамка боком рожала или вообще, может, в капусте нашли?
– Не, нельзя нам, – тут парень напустил на лицо торжественную мину, – колдунам пить нельзя – энергия пропадает.
– Чего-чего? – ахом заспрашивало застолье.
– Я у корейца учусь, в самой Москве, – пояснил парень. – Он такой кореец, настоящий, не из наших будет. Приехал вот с два года и теперь в Академии паранормальных явлений преподает.
– Паранормальных? Это про тарелки, что ль? – спросил один из водил.
– Ну, там и тарелками занимаются, только в другом отделе, а у нас мануальная терапия и акупунктура. Руками, значит, лечим и иголками.
– Иголками, хе-хе, – хрюкнул бродяжка-чмо, – это как?
– Ты что, не знаешь? – вступился за парня сержантик. – Колют в нервные сплетения и снимают стрессы, ревматизмы. А ты вот, к примеру, ревматизм можешь?
– Ревматизм – это параша, – паренек был явно доволен всеобщим вниманием, – учитель наш рак лечит, лучевую болезнь, бесплодие. Он даже дождь может назвать.
– Как это? – не понял сержантик.
– Ну, это даже мой дед умеет – я ведь поначалу у него учился, а после в Москву поехал. Нам сперва надо долго чиститься, накопить энергии, а после разрешают и отдавать, но не до дна – умереть можно.
– Ясное дело, как аккумулятор, – вставил водила и разлил водку. – Значит, ничего тебе нельзя, кушаешь травку и орешки, копишь энергию, а если бабу, к слову?
Паренек зарделся и обиженно промолчал сперва, но, не выдержав, словно для себя, а на деле для Хорька, сидящего рядом, пробормотал: «Злит меня, идиот, а я ж на него могу и порчу наслать».
Предостережение его потонуло в грохоте сдвигаемых емкостей, и следом, занюхав едва, уже наливали по второй, и Хорек, незаметно сам для себя, вдруг включился в застолье. Не хотелось ему быть похожим на этого недоделка колдуна. Очень скоро сержантик махал пачкой денег, рвал картинно с нее облатку и, исчезнув на миг, враз вернулся с четырьмя новыми пузырями и двумя развесело-жеманными девахами, коих, раздвинувшись, приняли в круг и стали поить и потчевать от души. Попойка понеслась и вовсе лихо. Купе то наполнялось неведомыми пришельцами, то неожиданно пустело – кто-то, понятно, уже храпел по койкам, кто-то приносил новые бутылки: напоили, как водится у приличных, и проводницу, и один из водил пошел с ней в купе, хапая руками больше воздух, чем хохочущую тетеху, и они там затворились, предоставив веселой компании догуливать сердечно уже без официального присмотра.
В какой-то момент Хорек вырубился и, когда очнулся, обнаружил, что в уголке сидит колдун и что-то нашептывает одной из девах, причем та откровенно зевает и все спрашивает: «А деньги-то, деньги тебе большие платят?»
– А то как, зачем бы я пошел, только, знаешь, деньги эти мои заговоренные, их стянуть нельзя, гляди, – он вытащил из-за пазухи мешочек и тайком ото всех показал ей его содержимое.
– Ого! – деваха проявила наконец интерес.
Хорек заметил, что и чмо в ту же секунду бросил острый взгляд на мешочек, но быстро отвернулся и привалился к сержантику и вроде как захрапел. Сержантик же «окучивал» другую подружку: расстелив на коленях альбом со своими фотками, что-то пояснял ей, одной рукой пытаясь обнять и привлечь к себе. Деваха, разумеется, руку его сталкивала, но в альбом глядела, растопырив глаза, – все ей там явно нравилось. Основная часть компании – собственно, со всего вагона понабежавшая – к тому времени уже рассосалась. Хорек опять задремал и очнулся, когда сержантик настойчиво затеребил его за плечо. Старичка чмо уже не было, верно где-то сошел; не было и жеманных девах, только полусонный и недовольный чем-то колдун таращил набухшие глаза из своего уголка.
– Давай, давай, Даня, очнись, выпьем по последней, мне ж сходить скоро. – Сержантик едва держался на ногах, но был так же добродушен и счастлив, как накануне попойки. – Давай-давай, этот паук нам не товарищ, ему надо энергию копить, вишь ты, – сержантик щелкнул пальцами перед носом колдуна. – Что буркалы выставил? Не дала? Ой, – он прыснул в кулак. – Даня, он тут Ленку кадрил-кадрил, а та, как сходить, так его костерила – допек, значит. Ну ничо, не печалься, накопишь энергии – устанет левая, помоги правой, верно?
Обиженный колдун отвернулся к стенке, притворился спящим, а сержантик, вмиг о нем позабыв, опять принялся за Хорька:
– Давай-давай, в пятом вагоне есть еще водочка, я счас, мигом сбегаю, через полчаса моя Глубинка, мне сходить. Возьмешь на грудь? – он полез в карман, потом в другой, потом принялся шарить в чемоданчике. – Хрен знает, где они, не могли же три тысячи пропить, – лицо его стало озабоченным и каким-то виноватым. – Мне, понимаешь, братан прислал, чтоб домой въехать как полагается, а тут, похоже, стянули.
– Ты б больше размахивал ими, – буркнул Хорек, – ищи лучше, сунул куда.
Но и повторные поиски ничего не дали.
– Слушай, слушай, – озаренный идеей, сержантик накинулся на колдуна, – ты-то не видал чего?
– Не-е, – с неохотцей отвечал тот и закрыл глаза.
– Постой! А дедка где? Ну, чмо в шляпе. Ему ж до Архангельска ехать, как он говорил, а?
– Сошел в Пустом Бору, – отозвался из угла колдун.
– Во! Я так и чуял! Я это бичевье на дух не перевариваю. Он небось и стянул. Ну и че теперь делать? Как же мне домой-то? – парень заметно погрустнел и протрезвел даже.
– Эх ты, горе-горе, – Хорек вдруг решился. Залез наверх на полку, вытянул из-под какого-то спящего свой ватник, достал из внутреннего кармана завернутую в тряпочку пачку. – На, – протянул сержанту, – бери.
– Ты че, спятил?
– А что мне их, солить, в лесу не надо, а встретимся – отдашь.
– Даня, ты правда? – сержантик вмиг повеселел. – Ты знаешь, я ж приду и сразу на лесовоз, мне эти деньги что вода. Слушай, а может, махнем вместе, а? У нас знаешь, какая охота, я тебя с егерем сведу, он мне крестный, ну?
– Не, ты бери так.
– Слушай, Даня, я всерьез, давай со мной!
Но Хорек только мотнул головой. Поезд стал сбавлять ход, и сержантик засуетился, прибрал нехитрые свои шмотки, чиркнул адресок на бумажке, записал Хорьков, клятвенно пообещав через месяц-другой переслать. Потом полез обниматься и все звал с собой: «Глубинка, Глубинка, а не глубинка. Вальку Шорникова спросишь, любой тебя приведет. Приедешь, а, кент? Нет, ты гляди – не приедешь, я сам тебя разыщу, и тогда – каюк тебе. А я приеду – жди. Девахи-то старгородские, у меня их адресок, я обязательно прилечу – вот увидишь! Ну, давай краба и не горюй, значит – ты из леса выйдешь, а я тут как тут, заметано, да?»
– Заметано-заметано, – Хорек не знал, как от него отделаться.
Наконец шумливый сержантик исчез в проходе, но стоял еще под окошком, молотил по нему кулаком, кричал до тех пор, пока поезд не тронулся.
– А деньги у него старичок снял, я сам видел, – сказал вдруг из угла колдун.
– А ты, сука, не боишься, что я тебя сейчас подрежу? – спросил вдруг с блатной интонацией Хорек.
– Не-а, я людей знаю, если деньги отдал, значит, тоже навроде этого сержантика, из блаженных, – денежки, они потом не для того зарабатываются, чтоб враз их спускать, – видно было, что «колдун» напуган, но и промолчать не мог, и Хорек подивился его характеру.
– Ну, вонючка, козел ты недоделанный, тебя ж раздавить – что муху хлопнуть, ну да живи, копи свои денежки.
Он завалился на койку, отвернулся к стенке, но не засыпал, хотя был здорово-таки пьян, в первый, пожалуй, раз так по-настоящему, и, слушая, как колдун-прыщатик что-то бубнит под нос, ощутил вдруг прилив такого счастья, такой легкости – наконец-то он избавился от этих денег и снова был чист и невинен, как в раннем-раннем детстве.
2
На свой полустанок прибыл он к концу следующего дня. В блеклых сумерках белой ночи отыскал место, вырыл одностволку и припасы к ней – обильно смазанное, укутанное бережней новорожденного, ничего не пострадало. Углубился в лес, отмахал от жилья километров с десять и, запалив костерок, принялся очищать ружье от масла. Пороху, дроби и пуль было предостаточно – ему ведь осталось богатое наследство от Виталия, и сейчас, готовя ружье в дело, он вспоминал ту зиму, охотника, страхи и болезнь, накатившую вдруг и так же вдруг отступившую прочь. Теперь, он надеялся, будет по-иному. Нет, как и прежде, он не боялся одиночества, но, повзрослевший, набравшийся лесного опыта, осознавал, что неплохо б было приискать себе напарника. Впрочем, он загадал на рыбаков, и чутье, пока его не подводившее, подсказывало: так и случится, а что его примут в артель, не могло быть и сомнений – в лесу людьми не кидаются.
Кончался июнь, птица еще учила первым навыкам выведенных птенцов, и он поклялся по возможности бить только самцов, выполнивших свою главную функцию, хотя те из-за линьки прятались теперь по укромным закуткам, но и это было хорошо для него – значит, придется побегать, поискать – зуд погони начинал забирать его, а уши, так часто бездействовавшие в городе, ловили теперь мельчайшие звуки-шорохи.