[116] по проекту неких учеников Бускета, поскольку других архитекторов в Тоскане не было. К наружному фасаду этой церкви примыкает, как мы видим, мраморный портик со многими украшениями и резьбой, выполненной в память папы Александра II, который незадолго до своего понтификата был епископом этого города; о строительстве этом и о самом Александре все полностью сказано в девяти латинских стихах. О том же говорится, как можно увидеть и в некоторых других древних надписях, высеченных на мраморе под портиком между дверями. На названном фасаде есть несколько фигур, а под портиком много мраморных полурельефных историй из жития св. Мартина в греческой манере. Но лучшие, расположенные над одной из дверей, были выполнены сто семьдесят лет спустя Никкола Пизано[117] и завершены в 1233 году, о чем будет сказано на своем месте, и попечителями вначале были Абелленато и Алипрандо, как это ясно видно по некоторым надписям, высеченным там же на мраморе. Фигуры, выполненные рукой Никкола Пизано, свидетельствуют о том, насколько им было улучшено искусство скульптуры. Сходны с этими были все почти или, вернее, все постройки, возведенные в Италии с названных времен до 1250 года, ибо на протяжении стольких лет, как мы видим, архитектура не улучшилась и не приобрела ничего или почти ничего, но оставалась на том же месте, и та неуклюжая манера, в коей мы и теперь еще видим многое, продолжала существовать; но сейчас я об этом упоминать не буду, ибо вернусь к этому ниже при случаях, которые мне представятся.
Произведения скульптуры и живописи, равным образом хорошие, погребенные в руинах Италии, оставались до тех же времен скрытыми или же неизвестными людям, огрубевшим в неуклюжестях новых обычаев той поры, когда в ходу были лишь те произведения скульптуры и живописи, которые выполнялись оставшимися старыми греческими художниками в виде изваяний из глины и камня или же чудовищных написанных ими фигур, в которых краской были заполнены только первые контуры. Художники эти, как лучшие и единственные в своей профессии, и приглашались в Италию, куда вместе с мозаикой завезли скульптуру и живопись в том виде, в каком они были им известны, и так они и обучали им итальянцев, то есть грубо и неуклюже. Итальянцы же, как сказано и как будет говориться, пользовались этим только до определенного времени.
И люди тех времен, отвыкшие видеть что-либо лучшее и более совершенное, чем то, что они видели, дивились и почитали наилучшим даже то, что было только убожеством. Однако души нового поколения в некоторых местах под влиянием легкого воздуха очистились настолько, что в 1250 году небо, сжалившееся над прекрасными талантами, порождаемыми повседневно тосканской землей, вернуло их к первоначальному состоянию. И хотя предки их и видели остатки арок, колоссов, статуй, столпов или же резных колонн в годы, последовавшие за разграблениями, разрушениями и пожарами Рима, они не умели ни оценить этого, ни извлечь оттуда какую-либо пользу, и лишь во времена, упомянутые выше, таланты, появившиеся позднее, прекрасно отличая хорошее от дурного и отказавшись от старой манеры, вернулись к подражанию древности со всем своим прилежанием и талантом. Но, дабы легче было понять, что я называю старым и что древним, скажу, что древними были вещи из Коринфа, Афин, Рима и других славнейших городов, созданные до Константина при Нероне, Веспасианах, Траяне, Адриане и Антонине включительно, старыми же называются все выполнявшиеся от св. Сильвестра и позднее некими оставшимися греками, которые умели скорее малевать, чем писать красками[118]. Ибо во время упомянутых войн умерли, как уже говорилось, превосходные первые художники, оставшимся же грекам старым, но не древним, не осталось ничего другого, кроме общих контуров на цветном фоне, о чем свидетельствуют и поныне бесчисленные мозаики, выполненные этими греками, кои по всей Италии можно видеть в каждой старой церкви любого итальянского города и главным образом в Пизанском соборе, в Сан Марко в Венеции, а также и в других местах. И таким образом и продолжали они выполнять в той же манере многочисленные живописные работы с фигурами, стоящими на цыпочках, с безумными глазами и распростертыми руками, какие мы можем все еще видеть в Сан Миньято за Флоренцией между дверью, ведущей в сакристию, и другой, ведущей в монастырь, и в Санто Спирито в том же городе вдоль всей стороны двора, обращенной к церкви, и равным образом в Ареццо — в Сан Джулиано и в Сан Бартоломео и в других церквах, а в Риме в старом Сан Пьетро — все истории вокруг всей церкви между окон с лицами, похожими в своих очертаниях больше на чудовищ, чем на изображения чего бы то ни было[119].
Скульптурных произведений они сделали также множество, как это можно до сих пор видеть над дверями Сан Микеле на Пьяцца Паделла во Флоренции в виде барельефов и в Оньисанти и во многих местах в виде гробниц и украшений церковных дверей, в которых консолями служат некие фигуры, несущие крышу, столь неуклюжие, дурные и выполненные в столь плохой и грубой манере, что чего-либо худшего и вообразить невозможно[120].
До сих пор я рассуждал, как мне казалось нужным, о началах скульптуры и живописи и, может быть, более пространно, чем в данном случае следовало. Я все же это сделал не только побуждаемый любовью к искусству, но и для блага и общей пользы наших художников. Увидев, как искусство от малых начал достигло до величайшей высоты и со столь благородной ступени низверглось до крайней своей гибели (и что, следовательно, природа этих искусств сходна с природой и других, которые как человеческие тела, родятся, растут, стареют и умирают), они смогут теперь легче понять поступательный ход возрождения[121] искусства и то совершенство, до коего оно поднялось в наши дни. И на тот случай также, если приключится, что оно когда-либо (чего не дай боже) на какое-либо время по нерадивости людей, по злосчастию времен или же по повелению небес, коим, как кажется, не угодно, чтобы земные вещи долго оставались в одном состоянии, снова будет претерпевать тот же самый беспорядок упадка, пусть эти труды мои, каковы бы они ни были (если судьба их будет счастливой), при помощи изложенного выше и того, что будет сказано ниже, поддержат его жизнеспособность или хотя бы вселят бодрость в умы более возвышенные, которые окажут ему лучшую помощь; и тогда с моей легкой руки и при наличии их творений оно в достаточной мере получит помощь и украсится, чего ему (да позволено мне будет откровенно сказать правду) до сей поры недоставало.
Однако пора уже перейти к жизнеописанию Джованни Чимабуэ: подобно тому, как он положил начало новому способу рисования и живописи, так справедливо и прилично будет им положить начало и этим жизнеописаниям, в коих я постараюсь, насколько возможно, соблюдать порядок манер художников в большей степени, чем временной.
При описании же обличия и наружности художников буду кратким, ибо портреты их, собранные мною с затратами и трудом не меньшими, чем прилежанием, лучше покажут, каковы художники эти были с лица, чем это сделает любое описание; и если чей-либо портрет отсутствует то это не по моей вине, а потому, что негде его было найти. Если же названные портреты кому-нибудь, возможно, не покажутся вполне сходными с другими существующими, мне хотелось бы напомнить о том, что портрет кого-либо, когда ему было восемнадцать или двадцать лет, никогда не будет похож на портрет, сделанный пятнадцать или двадцать лет спустя. К этому следует добавить, что нарисованные портреты никогда не бывают столь же сходными, как написанные красками; не говоря уже о том, что граверы, не владеющие рисунком и не умея или не будучи в состоянии точно выполнить те тонкости, которые и делают лица правильными и похожими, всегда лишают их совершенства, которым портреты, гравированные на дереве обладают редко или же не обладают вовсе. В общем же, каковы были труды, издержки и старания, потраченные мною для всего этого узнают те, кто, читая, увидит, откуда я все это по мере своих возможностей добыл.
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ДЖОВАННИ ЧИМАБУЭфлорентийского живописца{1}
Нескончаемым потоком бедствий, затопившим и низвергшим в бездну несчастную Италию, не только были разрушены памятники архитектуры, которые по праву таковыми могли именоваться, но, что еще существеннее, как бы уничтожены были совершенно и все художники. И вот тогда-то, по воле божией, и родился в городе Флоренции в 1240 году[122], дабы возжечь первый свет искусству живописи, Джованни[123] по фамилии Чимабуэ, из благородного рода тех времен Чимабуэ. Когда же он подрос, отец, да и другие признали в нем прекрасный и острый ум и для усовершенствования в науках он был отдан в Санта Мариа Новелла к учителю, его родственнику, обучавшему тогда грамматике послушников этой обители. Однако Чимабуэ, чувствуя к тому влечение своей природы, вместо того чтобы заниматься науками, проводил весь день за рисованием в книжках и на всяких листочках людей, лошадей, построек и всего, что только ему ни приходило в голову. Этой склонности его натуры благоприятствовала и судьба, ибо тогдашними правителями Флоренции были приглашены несколько живописцев из Греции[124] именно для того, чтобы вернуть Флоренции живопись, скорее сбившуюся с пути, чем погибшую. Наряду с другими работами, заказанными им в городе, они начали капеллу Гонди[125], своды и стены коей ныне почти целиком повреждены временем, что можно видеть в Санта Мариа Новелла рядом с главной капеллой, где капелла Гонди и находится