Когда работа эта была закончена, она получила величайшее одобрение и его превосходительства и самого мессера Сфорца, который, будучи человеком весьма обходительным и щедрым, пожелал вознаградить труды и таланты Кристофано каким-либо ценным подарком, но тот отказался от этого, удовлетворившись благодарностью сего синьора, который всегда благоволил ему так, что и выразить трудно. Во время выполнения работы этой Вазари, поступая как и раньше, держал при себе Кристофано в доме синьора Бернардетто деи Медичи, для которого, как для большого любителя живописи, Кристофано написал в углу сада две истории светотенью[3407], изобразив на одной из них Похищение Прозерпины, на другой Вертумна и Помону, богов сельского хозяйства, а помимо этого, Кристофано выполнил там же украшения с гермами и путтами столь разнообразными и прекрасными, что лучших не увидишь.
Между тем, получив распоряжение приступить к росписям в самом дворце, он первым делом принялся за одну из зал в новых помещениях, шириной в двадцать локтей, высотой же не более девяти, как ее построил Тассо; Вазари же поднял ее хитроумно еще на три локтя, доведя высоту до двенадцати локтей, не трогая крыши, которая наполовину была шатровой[3408]. А так как до начала росписей там нужно было и в этом помещении и в других перестроить потолки и произвести другие работы, берущие немало времени, Вазари отправился на два месяца вместе с Кристофано в Ареццо. Однако отдохнуть ему там не удалось, так как ему пришлось тогда же отправиться в Кортону, где для сообщества Иисуса он расписал фреской свод и стены вместе с Кристофано, показавшим себя с лучшей стороны, особенно в двенадцати разных жертвоприношениях из Ветхого завета в люнетах между распалубками сводов[3409]. Точнее же говоря, почти всю работу эту выполнил собственноручно Кристофано, поскольку Вазари сделал лишь несколько набросков, кое-что прорисовал по известке и кое-где по мере надобности прошелся кистью.
Покончив с этой работой, которая и в самом деле была большой, похвальной и отлично выполненной в рассуждении огромного разнообразия вещей, в нее включенных, оба они в январе месяце 1555 года вернулись во Флоренцию, где приступили к росписи залы Стихий[3410]. И в то время как Вазари расписывал потолок, Кристофано выполнял герцогские эмблемы, которые по отвесу связывали друг с другом фризы на потолочных балках, а именно головы козерогов и черепах с парусом. Но где он показал себя чудесным, так это в гирляндах с плодами, украшавших балки снизу: они так прекрасны, что ничего написанного лучше и более естественного увидеть невозможно, особенно и потому, что перемежаются они масками, причудливее и разнообразнее которых не увидишь и во рту которых ленты, связывающие друг с другом эти гирлянды; так что можно сказать, что Кристофано превосходил любого другого в работах подобного рода, которые сделались его главной и особой специальностью. Покончив с этим, он отлично написал на той стене, где Рождение Венеры (здесь, однако, по картонам Вазари), несколько крупных фигур, а в пейзаже много мелких фигурок, и подобным же образом на стене, где Амуры в виде маленьких детей готовят стрелы Купидону, он изобразил трех Циклопов, кующих молнии для Зевса. А над шестью дверями он написал фреской шесть больших овалов в обрамлении светотенью, а внутри них истории под бронзу, получившиеся прекрасно, и в той же зале между окон написал таких же прекрасных Меркурия и Плутона.
Работая же в соседней зале богини Опы, он написал на потолке фреской четыре времени года, где помимо фигур изобразил несколько дивных по красоте и разнообразию гирлянд: так, у Весны они были усыпаны тысячами различных цветов, у Лета с многочисленными плодами и злаками, у Осени с виноградными листьями и гроздьями, у Зимы с луковицами, редькой, репой, морковью, пастернаком и сухими листьями, а помимо этого, он написал маслом на средней картине четырех львов, впряженных в колесницу Опы, таких прекрасных, что лучше не сделаешь, и, надо сказать правду, в изображении животных равных ему не было. Далее в зале Цереры, что рядом с предыдущей, он написал по углам несколько гирлянд и путтов поистине прекрасных, а на средней картине, там, где Вазари изобразил Цереру в поисках Прозерпины на колеснице, влекомой двумя змеями и с горящим факелом в руке, Кристофано многое закончил собственноручно, поскольку Вазари в те поры занемог, оставив эту и другие работы незавершенными.
Когда же дело дошло до террасы, что за залой Зевса и возле залы Опы, то было приказано изобразить в ней все, что касается Юноны. И вот после того, как были закончены все лепные украшения с богатейшей резьбой и разнообразными фигурными композициями по картонам Вазари, Вазари поручил Кристофано выполнение всей работы фреской самостоятельно, высказав свое пожелание, поскольку все это должно было рассматриваться вблизи и фигуры были не больше локтя, чтобы тот изобразил там что-либо прекрасное в той области, в которой понаторел особенно[3411]. И Кристофано написал тогда на своде в овале Свадьбу Юноны на небесах, и с одной стороны в обрамлении Гебу, богиню юности, с другой же стороны Ириду, указывающую на радугу на небе. На том же своде он написал еще три картины, две насупротив друг друга и одну больших размеров прямо под овалом со Свадьбой, где Юнона восседает на колеснице, влекомой павлинами. А на одном из тех двух, между которыми находится эта, изображена богиня Власти, а на другой Изобилие с рогом изобилия у ног. Ниже на стене, над входными дверями, на двух картинах изображены еще две истории, относящиеся к Юноне: превращение Ио, дочери реки Инако, в корову и Калисто в Медведицу. За время выполнения этой работы его превосходительство очень полюбил Кристофано, видя, как прилежно и старательно он работает: Кристофано являлся ежедневно чуть свет и работал с таким усердием и с таким увлечением, что часто, уходя на работу, одевался кое-как, и порой, вернее постоянно, случалось так, что в спешке надевал он непарную обувь (а держал он ее под кроватью), разного фасона, и еще чаще накидывал плащ наизнанку, капюшоном вовнутрь.
И вот однажды, когда явился он в свое время на работу, а синьор герцог и синьора герцогиня, отъезжавшие на охоту, были уже там, поджидая дам и свиту, и рассматривали работу Кристофано, они заметили, что он, по обыкновению своему, надел плащ наизнанку, капюшоном вовнутрь. Оба они рассмеялись, и герцог спросил Кристофано: «Что это значит, что ты всегда носишь плащ наизнанку?» «Синьор, — ответил Кристофано, — не знаю, почему так получается, но хочется мне как-нибудь найти такой покрой плаща, чтобы у него не было бы ни лица, ни изнанки, а чтобы он был с обеих сторон одинаков, иначе у меня ничего не получается: ведь я одеваюсь и выхожу из дома по утрам, чаще всего затемно, а кроме того, у меня поврежден один глаз, так что я ничего им не вижу. Но лучше бы ваше превосходительство смотрело на то, как я пишу, а не на то, как я одеваюсь». Герцог ничего не ответил, но не прошло и многих дней, как он заказал ему плащ из тончайшего сукна, и чтобы его скроили и сшили так, чтобы незаметно было, где лицо и где изнанка: чтобы воротник был обшит позументом изнутри так же, как и снаружи, и чтобы также с обеих сторон была вся отделка. И когда плащ был готов, он послал его Кристофано со стремянным, наказав, чтобы тот передал ему плащ от его лица. Итак, получив в одно прекрасное утро плащ, Кристофано примерил его без дальнейших разговоров и заявил стремянному: «Герцог толк в этом знает, скажи ему, что плащ сидит хорошо».
А так как Кристофано одевался небрежно и терпеть не мог одеваться в новое платье или носить что-нибудь узкое и тесное, Вазари, который знал его привычки, примечал, когда тот нуждался в какой-нибудь одежде, заказывал ее тайком от него и как-нибудь рано утром приказывал положить ее к нему в комнату, а старую оттуда унести. Кристофано начинал одеваться в то, что было под рукой, и что же это была за потеха невероятная стоять и слушать, как он в ярости натягивал новое платье: «Вы только посмотрите, — приговаривал он, — ну разве это не убийцы? Не дают жить как хочется на этом свете. Черт, что ли, советует этим врагам всяческого удобства эдак изощряться?»
И вот в одно утро, когда Кристофано надел пару белых чулок, живописец Доменико Бенчи[3412], также работавший во дворце с Вазари, уговорил его вместе с молодыми людьми пойти к Мадонне дель Импрунета. Там они весь день гуляли, танцевали и веселились и вернулись домой вечером после ужина. Кристофано же, который совсем уморился, отправился домой спать, но когда он начал стаскивать чулки, то, поскольку они были новые, а он вспотевши, ему удалось стянуть только один. Когда же Вазари зашел к нему посмотреть на него, как он себя чувствует, он нашел его спящим, и одна нога была в чулке, а другая голая, и вот один из слуг схватил его за ногу, а другой начал стягивать чулок, и чулок в конце концов они с него стащили, он же проклинал и платья, и Джорджо, и всех, кто выдумал моды, которые заковывают людей, как рабов, в цепи. И мало того: он кричал, чтобы его отпустили ради Господа Бога, что он немедленно уедет в Сан Джустино, где ему давали жить, как ему хочется, и где он в таком рабстве не был, успокоить его было дело нелегкое.
Говорить много он не любил, и ему нравилось, когда и другие выражались кратко; ему хотелось бы, чтобы и собственные имена людей были самыми короткими, как, например, у одного из слуг мессера Сфорца, которого звали М. «Вот это красивое имя, — говорил Кристофано, — не то что Джован Франческо или Джован Антонио, — над ними целый час промучаешься, пока не выговоришь!» А так как от природы был он шутником и все это говорил на своем языке, каким говорят в Борго, он мог рассмешить кого угодно, даже плачущего. Он любил в праздничные дни ходить туда, где торговали житиями святых и печатными картинками, проводил там целые дни, одну покупал, другие разглядывал, и часто забывал их там, к