уда случайно облокотился. Верхом он не ездил никогда, разве только в силу необходимости, несмотря на то, что происходил из семейства благородного и весьма богатого. В конце концов, когда умер его брат Боргоньоне и ему нужно было ехать в Борго, Вазари, который скопил за него много заработанных им денег, которые хранил у себя, сказал: «У меня столько ваших денег, хорошо бы вам захватить их с собой и употребить на ваши нужды». На это Кристофано ответил: «Не нужно мне денег, оставьте их у себя, а мне достаточно будет, если позволите, остаться при вас, жить и умереть с вами». «Нет у меня обыкновения, — возразил Вазари, — пользоваться чужими трудами, и если вам деньги не нужны, я отошлю их вашему отцу Гвидо». «Вот этого вы не делайте, — сказал Кристофано, — у него они дуром пойдут, таков уж его обычай».
В конце концов деньги он взял и отправился в Борго нездоровым и в дурном расположении духа. А приехав туда, он, расстроенный смертью брата, которого любил бесконечно, а также от жестокого воспаления почек, по прошествии немногих дней, приобщившись всех таинств церкви, скончался, завещав домашним и беднякам все привезенные деньги и успев заявить перед смертью, что не она его печалит, а то, что он оставляет Вазари в таких больших хлопотах и трудах, какие он на себя взял в герцогском дворце[3413]. Вскоре узнал и его превосходительство о его смерти, что, конечно, его огорчило, и по его приказанию была высечена из мрамора голова Кристофано, которую герцог отослал из Флоренции в Борго, где она и была установлена в церкви Сан Франческо с нижеследующей эпитафией:
«D. O. M.
Christophoro Gherardo Burgensi
Pingendi arte praestantiss.
Quod Georgius Vasarius Aretinus
Huius artis facile princeps
In Exornando
Cosmi Floretin, Ducis Palatio
Illius operavi quam maxime
probaverit
Pictores hetrusci Posuere
Obiit A. D. MDLVI.
Vixit an LVI. m. III. d. VI»[3414].
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ЯКОПО ИЗ ПОНТОРМОфлорентийского живописца{138}
Прародители, или, попросту говоря, предки Бартоломео ди Якопо ди Мартино, отца Якопо из Понтормо, жизнеописание которого мы сейчас пишем, происходили, как утверждают некоторые, из Анчизы[3415], местечка в верхнем Вальдарно, весьма прославившегося тем, что оно было родиной также и прародителей мессера Франческо Петрарки. Однако, откуда бы ни вели свой род его предки, вышеназванный Бартоломео, который был флорентинцем и, как мне передавали, принадлежал к семейству Каруччи, был, как говорят, учеником Доменико Гирландайо, и в качестве живописца для своего времени весьма толкового, многое написал в Вальдарно, переехав наконец для выполнения нескольких работ в Эмполи. Проживая в этом городе и в его окрестностях, он женился в Понтормо на весьма добродетельной и богатой девице по имени Алессандра, дочери Паскуале ди Дзаноби и его супруги моны Бриджиды. И вот от этого-то Бартоломео в 1493 году и родился Якопо[3416]. Но после смерти отца в 1499 году, матери в 1504 и деда в 1506 он остался на руках у бабки, моны Бриджиды, которая, продержав его несколько лет в Понтормо и научив его читать и писать, а также началам латинской грамматики, наконец, когда ему исполнилось тринадцать лет, отвезла его во Флоренцию и приписала к Опекунскому совету с тем, чтобы этот магистрат, как полагается, охранял и берег его небольшое состояние. Поместив его в дом к своему далекому родственнику, некоему сапожнику Баттисте, мона Бриджида вернулась в Понтормо и захватила с собой сестру Якопо. Однако вскоре, когда умерла и сама мона Бриджида, Якопо был вынужден выписать к себе во Флоренцию и названную сестру и пристроить ее в дом к одному родственнику по имени Николайо, проживавшему на улице деи Серви. Но и эта девица, не успев выйти замуж, последовала за остальными своими близкими и умерла в 1512 году.
Вернемся, однако, к самому Якопо. Не прошло и немногих месяцев его жизни в Флоренции, как Бернардо Веттори устроил его к Леонардо да Винчи, а вскоре, вместе с Пьеро ди Козимо, — к Мариотто Альбертинелли, и, наконец, в 1512 году он перешел к Андреа дель Сарто, у которого он точно так же пробыл не долго, так как, нарисовав картоны для арочки в монастыре сервитов, о которой будет сказано ниже, Якопо, по той или иной причине, но, видимо, так и не заслужил себе благоволения Андреа.
Итак, первой вещью, сделанной Якопо в указанное время, было крохотное Благовещение, написанное им для одного приятеля, который был портным[3417]. Но, так как портной умер еще до окончания картины, она осталась на руках у Якопо, состоявшего в то время при Мариотто, который ею хвастался и как редкостную вещь показывал ее каждому, кто попадал к нему в мастерскую. И вот, когда в эти дни во Флоренцию приехал Рафаэль Урбинский, он был бесконечно удивлен, увидев и самое произведение и юношу, его создавшего, предрекая Якопо все то, чего впоследствии он на наших глазах и достиг.
Когда же немного спустя Мариотто, покинув Флоренцию, отправился в Витербо, чтобы дописать алтарный образ, который в этом городе был начат фра Бартоломео[3418], Якопо, который был молод, угрюм и одинок, остался без учителя и примкнул по собственному почину к Андреа дель Сарто как раз в то время, когда Андреа закончил во дворе монастыря сервитов истории св. Филиппа, которые бесконечно нравились Якопо, как, впрочем, и все другие произведения Андреа, его манера и его рисунок[3419]. И вот, приложив все свои усилия, чтобы ему подражать, он вскоре достиг очевидных и удивительных успехов в рисунке и в колорите, что же касалось до сноровки, можно было подумать, что он уже долгие годы занимается этим искусством. Когда же Андреа в это время закончил образ Благовещения для церкви братьев ордена Сан Галло, ныне разрушенной, как о том уже говорилось в его жизнеописании, он поручил написать маслом пределлу этого образа Якопо, который изобразил на ней мертвого Христа с двумя ангелочками, освещающими его факелами и его оплакивающими, а по сторонам в двух тондо — двух пророков, которые были выполнены им с такой сноровкой, что кажутся написанными не юношей, а опытным мастером[3420]. Возможно, однако, как говорил Бронзино, вспоминая слова самого Якопо Понтормо, что в работе над этой пределлой участвовал также и Россо. Как бы то ни было, но, подобно тому как Андреа пользовался помощью Якопо в этой пределле, он пользовался ею и при завершении множества картин и произведений, которые он постоянно выпускал из своей мастерской.
Между тем, после того как верховным первосвященником был избран кардинал Джованни деи Медичи под именем Льва X[3421], друзья и приверженцы этого дома стали изготовлять по всей Флоренции множество гербов этого первосвященника из камня, из мрамора, на холсте и фреской. Поэтому братья сервиты, желая со своей стороны как-нибудь проявить свою приверженность и преданность по отношению к этому роду и к этому первосвященнику, заказали каменный герб папы Льва, чтобы поместить его на средней арке портика церкви Нунциаты, что на площади, и тут же распорядились, чтобы живописец Андреа ди Козимо его позолотил и украсил гротесками, превосходным мастером которых он был, а также эмблемами дома Медичи, а кроме того, чтобы по обе стороны герба были изображены олицетворения Веры и Любви[3422]. Однако, поскольку Андреа ди Козимо понимал, что ему одному со всем этим не справиться, он решил поручить обе фигуры кому-нибудь другому. И вот, вызвав Якопо, которому в то время было не больше девятнадцати лет, он заказал ему названные две фигуры, хотя он лишь с великим трудом сумел уговорить его за это взяться, так как Якопо по молодости лет не хотел с первых же шагов ни подвергать себя столь большому риску, ни браться за работу для столь ответственного места. Все же, собравшись с духом, хотя он в работе фреской и не обладал таким же опытом, как в живописи маслом, Якопо приступил к названным фигурам, и, поскольку он все еще состоял при Андреа дель Сарто, он удалился для изготовления картонов в церковь Сант Антонио, что у ворот на Фаэнцу, около которых он проживал, и в короткое время их закончил. Затем в один прекрасный день пригласил своего учителя Андреа дель Сарто на них взглянуть. Увидав их, Андреа удивился бесконечно, он прямо остолбенел и всячески стал их расхваливать. Однако потом, как уже говорилось, то ли из зависти, то ли по другой причине, никогда уж больше не смотрел он на Якопо с той же благосклонностью, мало того, когда Якопо иной раз приходил к нему в мастерскую, ему либо не открывали, либо подмастерья над ним издевались, так что Якопо совсем перестал у него бывать, сократил еще больше свои расходы, а был он бедным, и с величайшим усердием стал изучать свое искусство.
Между тем Андреа ди Козимо закончил позолоту герба и все обрамление. Якопо же в одиночку принялся доделывать все остальное и, воодушевляемый желанием прославиться, страстью к работе и самой природой, одарившей его величайшей легкостью и плодовитостью воображения, довел эту работу с невероятной быстротой до такого совершенства, выше которого не мог бы достигнуть ни один даже зрелый и бывалый превосходный мастер. Поэтому, ободренный этим опытом и рассчитывая создать значительно лучшее произведение, он решил, никому об этом не говоря, уничтожить всю свою работу и сделать ее заново по другому рисунку, который был им задуман. Между тем, однако, монахи, увидев, что герб закончен и что Якопо больше не приходит на работу, пошли к Андреа и стали подговаривать его открыть герб для обозрения. И вот, явившись к Якопо, чтобы спросить его, не собирается ли он что-либо еще доделывать, но не застав его, так как тот заперся, работая над новым рисунком, и ни на чей стук не откликался, Андреа приказал снять загородку и леса и открыть работу. В тот же вечер Якопо вышел из дому, собираясь пройти к сервитам и с наступлением ночи сбить сделанную им работу и приступить к осуществлению своего нового замысла, но увидал, что леса сняты, все раскрыто, а кругом стоит толпа глазеющих людей. Он в ярости бросился к Андреа с жалобой на то, что без него все раскрыли, и рассказал ему о том, что он собирался сделать. Андреа же со смехом ему ответил: «Напрасно ты горюешь; ведь вещь, которую ты сделал, настолько хороша, что, если бы тебе пришлось ее переделывать, я твердо уверен, что лучшего ты сделать не смог бы. А так как работа у тебя всегда будет, прибереги эти рисунки для другого случая». Работа же была такова, какой мы ее видим, — настолько прекрасная как по новизне манеры, так и по нежности лиц у обеих женщин, и по красоте живых и грациозных путтов, что она была самой лучшей фреской, до того когда-либо виденной. В самом деле, кроме тех путтов, которые сопровождают фигуру Любви, там есть еще два летящих путта, держащие полог с гербом папы, которые настолько хороши, что лучшего сделать невозможно, не говоря о том, что все фигуры в высшей степени рельефны, а по колориту, да и во всех других отношениях, таковы, что не нахвалишься. А Микеланджело Буонарроти, увидав однажды эту вещь и принимая во внимание, что ее сделал девятнадцатилетний юноша, сказал: «Судя по тому, что я вижу, этот юнец, если только он выживет и будет продолжать в том же духе, вознесет искусство до небес». Когда слух и слава об этом дошли до жителей Понтормо, они вызвали Якопо и заказали ему написать над порталом замка,