На пределле написаны деяния названного св. Бернардина и совершенные им главным образом в той местности чудеса. Тот же Нери в Сан Ромоло во Флоренции расписал доску главного алтаря, а в Санта Тринита, в капелле Спини, — житие св. Иоанна Гуальберта фреской, а также темперой образ, что над алтарем. Судя по работам этим, Нери, если бы он жил дольше и не умер в возрасте тридцати шести лет, выполнил бы работ гораздо больше и были бы они лучше, чем работы отца его Лоренцо, который был последним из мастеров старой манеры Джотто; и потому пусть и жизнеописание его будет последним в этой первой части, которую мы с помощью Господа благословенного довели до конца.
ТОМ II
ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда я впервые приступил к составлению этих «Жизнеописаний», у меня отнюдь не было намерения давать перечень художников и, я бы сказал, инвентарь их произведений, и я никогда не считал, что достойной задачей этих моих трудов — уже не знаю, насколько успешных, но во всяком случае упорных и кропотливых — могло служить изыскание числа, имен и места рождения этих художников, а также выяснение того, в каких городах и где именно в этих городах в настоящее время находятся их живописные и скульптурные произведения и их постройки, ибо для этого я вполне мог бы ограничиться простой таблицей, нигде не вставляя в нее своих оценок. Зато я видел, как историки, причем те, которые, по общему признанию, писали с наибольшей рассудительностью, не только не довольствовались простым повествованием о ходе событий, но всячески стремились с величайшей доступной им пытливостью исследовать приемы, средства и пути, применявшиеся значительными людьми для осуществления их предначертаний, и вместе с тем им удавалось отмечать не только их ошибки, но также их удачи в наступлении или в обороне, а подчас и их мудрые решения на деловом поприще, словом, все то, что они совершали предусмотрительно или необдуманно, с присущей им мудростью или под влиянием жалости, а то и в порыве великодушия. Ведь историки эти сознавали, что история служит зеркалом человеческой жизни, но не для сухого пересказа того, что приключалось с теми или иными государями или государствами, а для того, чтобы предупреждать суждения людей, их намерения, решения и поступки, которые в свою очередь могут явиться причиной счастливых или несчастных событий. Но в этом-то и заключается душа истории и ее истинное назначение, ибо она не только доставляет нам удовольствие от созерцания как прошлого, так и настоящего, но и учит нас жить и дарует людям мудрость.
Вот почему, когда я взялся за написание истории выдающихся художников, чтобы по мере моих сил принести пользу искусству, а к тому же, чтобы их прославить, я в подражание этим столь достойным историкам и придерживался, насколько мог, тех же задач, что и они, и всячески пытался говорить не только о том, что создавалось художниками, но и отличать в ходе моих рассуждений лучшее от хорошего и наилучшее от лучшего, а также несколько внимательнее отмечать приемы, дух, манеры, почерки и причуды отдельных живописцев и скульпторов, старался показать с наибольшей доступной мне тщательностью тем, кто собственными силами не сумел бы этого сделать, каковы были истоки и корни отдельных манер и тех улучшений или ухудшений в искусстве, которые наблюдались в разные времена и у разных людей. А так как в начале «Жизнеописаний» я говорил о знатности и древности этих искусств ровно лишь столько, сколько это было необходимо в той связи, и оставлял в стороне многое, чем я мог воспользоваться у Плиния и у других авторов, поскольку мне хотелось, вопреки, быть может, мнению многих, предоставить каждому по собственному усмотрению познакомиться с чужими бреднями по первоисточникам, мне кажется уместным сделать сейчас то, что мне тогда во избежание скуки и длиннот, смертельных врагов внимания, было не дозволено сделать, а именно более обстоятельно раскрыть перед читателем свою душу и свои намерения и показать ему, с какими целями я разделил этот свод «Жизнеописаний» на три части.
Правда, нельзя не признать, что великое искусство рождается в ином художнике от его восприимчивости, в другом от его усердия, в том — от подражания, в этом — от познания тех наук, которые всему этому способствуют, а еще в ком-нибудь от всех этих свойств в совокупности или от большей части из них. Тем не менее, так как я в жизнеописаниях отдельных художников достаточно уже говорил об их приемах, искусстве и манерах, а также о причинах хорошего, лучшего и наилучшего в их работе, я сейчас поговорю обо всем этом в общих чертах, имея в виду черты скорее времени, чем отдельных художников, которых я, не вдаваясь в частности, разделил и распределил но трем разделам или эпохам, начиная от возрождения этих искусств и кончая тем столетием, в котором мы живем, на основании тех очевиднейших различий, которые легко между ними установить.
В самом деле, мы видим, как в первую, древнюю эпоху все три искусства были еще очень далеки от совершенства и как, хотя в них и было кое-что хорошее, это хорошее все же сопровождалось таким несовершенством, что оно, бесспорно, особой похвалы не заслуживает. Правда, эпоха эта положила начало и указала путь и возможности тому лучшему, что после нее восторжествовало, и за одно это нельзя не сказать о ней доброго слова и не признать, что она заслуживает хотя бы несколько более высокой оценки, чем сами произведения, если только судить о них по правилам совершенного искусства. Зато мы ясно видим, как во вторую эпоху вещи значительно улучшаются как по замыслу, так и по более тщательному исполнению с большим соблюдением рисунка и в лучшей манере; при этом исчезает та ржавчина ветхости, та неуклюжесть и та несоразмерность, которые налагала на них грубость тех времен. Однако кто осмелится утверждать, что в эту эпоху нашелся хотя бы один художник, совершенный во всех отношениях, который сумел бы поднять свои произведения до нынешнего уровня в отношении замысла, рисунка и колорита? Или который сумел бы соблюсти то неясное растворение фигуры в окружающем ее темном цвете, благодаря которому света остаются только на самых выпуклых ее местах? Или который сумел бы использовать в мраморных статуях необыкновенные возможности бурения и расплывчатость иных границ, наподобие того, что мы видим в этих картинах? Но ведь все, что здесь только что было сказано похвального, относится, конечно, лишь к третьей эпохе, в которой — и это, как мне кажется, я могу утверждать с полной уверенностью — искусство, делая именно то, что оно вправе делать, как искусство, подражающее природе, поднялось до такой высоты, что можно скорее опасаться его падения, чем надеяться на его дальнейший подъем в будущем.
Внимательно все это сам с собою обсудив, я пришел к заключению, что таково одно из свойств или особенностей, глубока заложенных в самой природе этих искусств, которые от убогого начала и через постепенное улучшение достигают, наконец, наивысшего совершенства. И я вынужден так думать, когда вижу, что примерно то же самое произошло и в других областях, а некое родство, существующее между свободными искусствами, служит немалым подтверждением того, что это действительно так. Ведь и в другие времена с живописью и скульптурой должно было случиться нечто подобное, и, если бы вместе со всем прочим можно было бы заменить и имена, мы имели бы дело с точно такими же явлениями[662]. Так мы видим (если только верить тем, кто по времени был ближе к древним мастерам и потому мог воочию судить об их трудах), что статуи Канаха были еще очень жесткие и лишенные всякой жизни и всякого движения, и потому были далеки от природы и что о статуях Каламида утверждалось то же самое, хотя они были несколько более нежны, чем вышеназванные. После этого появился Мирон, который не точь-в-точь подражал природной действительности, но придавал своим творениям ровно столько соразмерности и привлекательности, что они по праву могли именоваться прекрасными. Затем на третью ступень поднялся его преемник Поликлет и все другие столь прославленные скульпторы, которые, как говорят и как этому должно верить, создавали статуи в полной мере совершенные. Тот же прогресс должен был также иметь место и в живописи. Ведь говорят же — и, вероятно, следует полагать, что оно так и было, — что живописцы сначала писали только одной краской, почему они назывались монохроматиками, и что это было еще далеко до совершенства. А потом, в творениях Зевксиса, Полигнота, Тиманфа и других, которые уже пользовались только четырьмя красками, главным образом восхвалялись линии, контуры и формы, но не подлежит сомнению, что чего-то там все-таки должно было не хватать. Зато впоследствии у Эриона, Никомаха, Протогена и Апеллеса все было совершенно и прекрасно в высшей мере, и лучшего уже нельзя было себе вообразить, так как они превосходнейшим образом изображали не только формы и телодвижения, но и страсти и движения души.
Однако оставим их в покое, так как в этом случае приходится полагаться на других, суждения которых сплошь да рядом расходятся и, что еще хуже, расходятся даже даты, хотя я в этом следовал лучшим авторам. Поэтому перейдем к нашему времени, когда глаз служит нам гораздо лучшим проводником и судьей, чем ухо[663]. Разве не ясно видно, насколько улучшилась и обогатилась хотя бы (чтобы начать с какой-нибудь одной области) архитектура от грека Бускета и немца Арнольфо до Джотто? Посмотрите, как построены все эти храмы, столбы, колонны, базы, капители и все карнизы с их безобразными членениями, как это мы видим во Флоренции в соборе Санта Мариа дель Фьоре и в наружной облицовке церкви Сан Джованни, в церкви Сан Миньято аль Монте и в епископстве во Фьезоле, как мы это видим в Миланском соборе, и в церкви Сан Витале в Равенне, в церкви Санта Мариа Маджоре в Риме и в Старом соборе за стенами города Ареццо — всюду, где, за исключением того немногого хорошего, что сохранилось в античных обломках, нет ничего, имеющего правильный строй или красивую внешность. Конечно, мастера того времени значительно улучшили тогдашнюю архитектуру, которая немалым им обязана, ибо они привели ее к лучшей соразмерности и создавали свои постройки не только более устойчивыми и более прочными, но в некоторых частях и более нарядными, и все же украшения их были запутанными, весьма несовершенными и, если можно так выразиться, не очень-таки украшенными. Действительно, в колоннах они не соблюдали той меры и той соразмерности, которых требовало искусство, и не различали ордеров, как, например, дорического от коринфского, ионического и тосканского, а пользовались ими вперемежку, следуя своему собственному правилу, лишенному всякого правила, и делая ордера то толстыми-толстыми, то тонкими-тонкими, как попало. Замыслы же их были частью выдуманными из головы, а частью основанными на виденных ими остатках древности. Планы их были частично заимствованы из хороших образцов, частично же дополнены их собственной фантазией так, что после возведения стен эти планы приобретали совершенно иную форму. Тем не менее всякий, кто сравнит их произведения с прежними, увидит, что они во всех отношениях гораздо лучше, и увидит также такие постройки, которые лишь отчасти производят неприятное впечатление на наших современников, как, например, некоторые небольш