– Правда! прошептала Дюбарри. – Так приятно быть королевой.
– Наконец, произнесла Изабо; – там умеют любить, тогда как здесь…
– Здесь?
Мулатка показала на стакан графини, наполненный шампанским.
– Здесь, продолжала она, – любовь походит на эту жидкость, которая шипит в вашем стакане: она весела, жива, забавна, но…
– Но бестелесна. Я понимаю, вас, моя милая Изабо. О! я совершенно вас понимаю. Так как вы привыкли к мадере, совершенно невозможно обратиться к шампанскому!.. Только мы, парижане, удовлетворяемся этим подобием вина и любви, которые в сущности ничто иное, как пена. Но знаете ли, мой прекрасный друг, что ваш способ смотреть на сердечные вещи внушает мне страстное желание услыхать вашу историю… Послушайте, я скромна, и вперед клянусь вам, что свято сохраню вашу тайну, – а я уже знаю вас с физической стороны лучше, чем кто либо, лучше даже, чем граф д’Артуа… Тоже любовник в роде шампанского, не правда ли? Будьте же любезны до конца, моя бурбонская королева; позвольте мне узнать вашу душу. Я уверена, что ваша жизнь – роман; позвольте мне прочитать его. Что вы скажете?..
Изабо улыбнулась и быстро поцеловав в губы свою сестру по любовным похождениям, ответила:
– Хорошо. Вы желаете узнать мою жизнь, графиня, я вам ее расскажу.
«В Париже предполагают, – говорю это без хвастовства, – для объяснения тонкости и правильности моих черт, что моей матерью была г-жа де Клюньи, жена прежнего губернатора острова Бурбон. Уверяют, что во время отсутствия своего мужа г-жа де Клюньи почувствовала каприз к одному молодому негру, и я была плодом этой незаконной любви. Уверяют даже, что будучи вынуждена из приличия расстаться со мной, она не переставала ни на минуту интересоваться мною, и по крайней мере, раза три или четыре каждый год, я имела радость только сжимать ее в объятиях.
«Все это ложь. Г-жа де Клюньи могла иметь свои слабости, – что ей было тем более простительно, потому что она была очень красива, а ее муж, который был чуть не урод, давал пример этой слабости. Но г-жа де Клюньи не мать мне.
«Мать моя, – она умерла, – была с малабарского берега, одной из индейских стран, жители которой состоят из потомков старинных арабских поселенцев, не имеющих ничего общего ни в физическом, ни в нравственном отношении с неграми.
«Кто был мой отец, я не знаю, без сомнения рыбак из Траваклора.
«Мать моя кормила меня молоком, когда была похищена пиратами и перевезена на остров Бурбон, где нас и продали.
«Мне было семь лет, когда она умерла, бедная Маликка! – ее звали Маликой, – сказав мне в последнем поцелуе. О! я помню эти слова, как будто они были сказаны только вчера.
«– Прощай, малютка! Мне очень трудно покинуть тебя; но я и жила только для тебя. Я очень скучала вдалеке от родины. Ты теперь большая; прощай!
« – Я осталась одна на свете. По счастью хозяин, которому я принадлежала один, креол, но имени Лагранж, был также добр как, и богат. Он занимал в Сен Дени, столице острова, великолепный дом и имел множество невольников. Потерянная в этой толпе, я имела одно официальное занятие отправляться каждый день к источнику Черных, находившемуся посередине города, к которому все служители в Сен Дени приходили за водой для вечера. Я наполняла кувшин, назначавшийся для дочери господина; Паула Лагранж не хотела пить воды, которая была почерпнута не мною.
«Занятие, как вы видите, было не трудное.
«Остальное время я на полной свободе бегала но садам, плантациям, окрестным лесам, срывая плоды, или делая букеты.
«Таким образом, незаметно для себя, я дожила четырнадцати лет. Но другие это заметили.
«В одно воскресенье я прогуливалась в порте в сопровождении одной негритянки по имени Зара, как вдруг большой шум привлек наше внимание. То была толпа Мальгашей, Мозамбиков, с приплюснутыми носами, Кафров с татуированными лицами, которые плясали, под звуки бобры, каимбы и тамтама, – их национальных инструментов. Я не любила этих танцев, но Зара, которая была из Кала, сходила от них сума; она увлекла меня к танцующим. При нашем приближении двое из них приблизились к нам, чтобы пригласить нас принять участие в танцах. Зара приняла приглашение: я отказалась.
– Отчего ты не хочешь с нами плясать? сказал мне негр.
– Потому что не хочу! отвечала я.
«Это была причина для меня, но не для Мальгаша; и вот, смеясь своим грубым смехом, он хотел меня заставить вмешаться в сэга – адскую африканскую кадриль, которая продолжается до тех пор, пока у танцующих начнут подкашиваться ноги.
«Я отбивалась, кричала, плакала; но Мальгаш не беспокоился ни моими криками, ни моими слезами.
«Внезапно, так что я не имела времени заметить кто так кстати подоспел мне на помощь, сильный удар кулаком в лицо достался моему плясуну.
«Он отскочил, испуская рычания, потом с яростью в один скачек очутился против моего защитника.
«Второй удар заставил его упасть посередине сэга.
«На этот раз он воздержался от нападения. Негры вообще трусливы. Мальгаш, не думая больше о мщении, отправился в другое место искать себе танцовщицу?
«Между тем тот, кто защитил меня, был тоже негр. Но, какая разница между ним и Мальгашем! Последний был негр из Занзибара, высокий ростом, с кавказским типом лица. Его звали Платоном. Он уже несколько недель принадлежал моему хозяину, который купил его для присмотра за лошадьми.
«Я удалилась на несколько шагов; он подошел ко мне, и вполголоса на местном креольском наречии, весьма странном, хотя не лишенном ни сладости, ни приятности, сказал мне:
« – Вот как я буду поступать со всеми, кто будет вам надоедать, мамзель Изабо,
« – Благодарю вас, Платон.
«– О! вам не за что благодарить меня. Как только я увидел вас в первый раз, мое сердце и рука моя принадлежали уже вам!.. Вы так прекрасны!
«Мне в первый раз говорили, что я хороша собой. Это тем больше доставило мне удовольствие. Платон повторял мне это еще раз двадцать, провожая меня домой. Я не упрекала его за то, что он повторяет.»
«Он любил меня; я его тоже. Если я была хороша, то и Платон был прекрасен.
«С этого вечера по воскресеньям и в праздничные дни я ходила прогуливаться по городу или в лесу, уже не с Зарой, а моим любовником, – с будущим моим мужем, потому что Платон хотел на мне жениться. Господин был добр он согласился бы соединить нас.
«Между тем, быть может, из кокетства или по предвидению той участи, которая меня ожидала, каждый раз, когда он предлагал мне отправиться вместе объявить господину о проекте нашей свадьбы, я находила предлог, чтобы отдалить это событие,
« – Мы еще недовольно знаем друг друга, говорила я. – Притом же я слишком молода для замужества.
«Платон ждал терпеливо, ибо за недостатком положительного доказательства моего желания как супруги, я давала ему их каждый день тысячу, как любовница.
«Каждый день мы менялись нежными клятвами, и без счета пламенными поцелуями.
«О! только поцелуями! Платон сберегал неприкосновенным свое счастье для брачной ночи… Это он говорил мне… и я не совсем понимала, что он хочет сказать, хотя и делала вид, что очень хорошо понимаю. Бедный Платон! его уважение было ошибкой!..
«Наша любовь продолжалась около трех месяцев, когда приехал в Сен Дени двоюродный брат нашего хозяина, француз, изящный молодой человек, по имени шевалье Дерош.
«Шевалье Дерош, растративший во Франции половину своего состояния, явился в Бурбон, поправить его, возделывая сахар и кофе.
«Г. Лагранж взялся помочь ему в этом деле, не только советами но и кошельком. С помощью своего двоюродного брата шевалье уже купил себе поместье, даже и невольников.
«Но, именно, накануне того дня, когда он должен был отправиться к себе в Сен-Поль, пообедав по обыкновению у нашего хозяина, шевалье прогуливался, разговаривая с последним, но саду; как вдруг он заметил под тенью лиан влюбленную парочку, – вашу покорную слугу и будущего ее мужа Платона.
«Мы были погружены так глубоко в наш немой разговор, что тогда только заметили их, когда они, так сказать, почти нас касались.
«Взрыв хохота шевалье привел нас в себя.
«Но г. Лагранж не смеялся; он побледнел и нахмурил брови.
«– Господин!.. пробормотал Платон, полагая что настал час для объяснения.
« – Молчи, негодяй! с гневом крикнул Лагранж. – Убирайся отсюда.
«Платон удалился, склонив голову.
« – Как, Изабо! продолжал господин – ты, которую я считал благоразумной, ты не подумала, что моя дочь могла прогуливаться здесь и увидать то, что мы видели! О! это очень дурно! Очень дурно с твоей стороны! Я очень недоволен тобой!..
«Я не произносила ни слова, сконфуженная и раскрасневшаяся».
«Шевалье внимательно смотрел на меня.
« – Есть средство, кузен, сказал он, – помешать Изабо снова впасть в ту же ошибку. Уступите ее мне.
«– Честное слово, вы правы, шевалье. Я сердит на нее, потому что она почти родилась в моем доме; я был к ней привязан; но так как она недостойна моего расположения, то дело кончено: она ваша.
«Почему, услыхав эти слова, не поспешила я сказать г. Лагранжу того, что в течение трех месяцев Платон тщетно упрашивал меня позволить сказать ему. Виновная как любовница, я, конечно, была бы извинена, как невеста.
«Почему же молчала эта невеста? почему?
«Тот же тайный инстинкт будущего, помешавший мне уступить желанию Платона, остановил меня и в эту минуту.
«Я любила, очень любила Платона!.. И если правда, что я не вся отдалась ему, так только потому, что он имел деликатность не требовать от меня.
«Но я объяснила себе потом, чего не могла объяснить тогда: если я по склонности была расположена сделаться его любовницей, то по рассудку я не желала быть его женой. Я предвидела, что меня ожидает лучшая участь.
«Это убеждение так утвердилось во мне, что увидав Платона вечером, я ни слова не сказала о решении, принятом господином на мой счет. Управитель без сомнения заранее получил приказание, ибо, чтобы разлучить нас, он в тот же вечер послал Платона в Сен Бенуа, за восемь лье от Сен Дени. Он находился еще в отсутствии, когда на другой день утром я отправилась с новым господином и тремя или четырьмя другими невольниками в Сен Поль. Я узнала уже через несколько недель, что по возвращении домой, узнав от г. Лагранжа о продаже меня его двоюродному брату, он пришел в такую ярость, что его были принуждены привязать к блоку или, попросту, посадить на цепь. Так как на цепи он постоянно повторил, что раз освободившись от своих желез, он во что бы то ни стало отыщет меня, то г. Лагранж дабы помешать сближению, которое могло не понравиться его двоюродному брату, а также для того, чтобы не употреблять особенной строгости с невольником, которой до этого дня кроме похвалы ничего не заслуживал, продал его в колонию Иль де Франс. Удаленный от меня на расстояние двадцати пяти морских миль, было вероятно, что мой любовник успокоится.