С целью осветить этот предмет, он употребил средство, старое как мир, но всегда имеющее успех.
Однажды вечером, на Пратере, видя шатающимся около коляски Габриэлли того, на которого ему указывали как на соперника, Мондрагон почувствовал внезапную мигрень и просил позволения удалиться… Позволение это немедленно было дано ему.
Но вместо того, чтоб возвратиться в свой отель, граф отправился к Габриэлли , где, благодаря своему знанию местности, он прошел никем незамеченный до самой спальни своей любовницы.
Едва он спрятался в шкаф с платьем, как вошла Габриэлли в сопровождении маркиза д’Алмейда.
Что видел и слышал наш бедный влюбленный из своего тайника? Ничего для себя приятного, конечно. Но он был дворянин и француз две причины, чтоб не показаться смешным. А что могло быть смешнее, чем он в подобных обстоятельствах? Граф мужественно ожидал, пока португалец окончит свой разговор с итальянкой и уйдет, чтобы появиться самому на сцену.
Первым движением Габриэлли при появлении Мондрагона было движение ужаса. Он был бледнее смерти.
Но внезапно страх певицы перешел в веселость.
Спеша выйти из шкафа, по уходе соперника, граф не заметил, что утащил за собой на пуговице женскую юбку, под которой он скрывался не один час.
Вид этой-то юбки, составлявшей самую смешную принадлежность молодого сеньора, заставил смеяться Гибриэли, – смеяться до слез! Она опрокинулась от этого смеха на диван.
Граф оторвал юбку вместе с пуговицей, и послушный только гневу, раздраженный изменой и этим хохотом, он воскликнул:
– А! вы насмехаетесь надо мной!..
И со шпагой в руке он бросился на изменницу.
Счастье для нее, что в этот вечер на ней было надето платье с высоким лифом из плотной материи! Иначе она была бы убита.
Удар, нанесенный ей графом, пробил корсаж и счастливо прошел под мышкой.
Габриэлли перестала смеяться.
– На помощь! спасите!.. закричала она сдавленным голосом.
Но Мондрагон уже был на коленях перед своей любовницей, с глазами увлаженными слезами, умоляя ее простить его.
Во всяком случае и она могла сделать себе несколько упреков. Она простила, но с условием, чтобы на память этой трагической сцены граф отдал ей свою шпагу.
И она сохранила ее, приказав сделать на клинке следующую надпись:
«Шпага графа де Мондрагон, осмелившегося ударить ею Габриэлли , 18 сентября, 1760 года.»
Из Вены, которую она оставила около конца 1762 года, не потому что она имела менее успеха как актриса, но быть может по тому, что у нее стало менее поклонников, Габриэлли отправилась в Палермо, столицу обеих Сицилий, где с первого раза она стала любовницей вице-короля.
У нее был свой отель на улице Кассаро, прекраснейшей улице города; шесть карет; двадцать лакеев, две тысячи унций золота (около 25 000 франков) в месяц – и все это платил вице-король, герцог Аркоский.
Но его светлость ошибался, думая иметь ее за свои экю.
Однажды, когда он давал большой обед, на который пригласил свою любовницу, она не явилась; вице-король послал своего первого камердинера потребовать объяснения этого отсутствия.
Габриэлли читала, лежа.
– Вы скажете вашему господину, ответила она лакею, – что я не иду к нему сегодня обедать по двум причинам: во-первых, я не голодна, потому что поздно позавтракала; во-вторых, как бы ни был остроумен его разговор и разговор его друзей, он не может сравниться с той книгой, которую я читаю сию минуту.
Этой книгой был роман «Хромой бес» Лесажа, переведенный на итальянский язык.
Его светлость уколотый ответом Габриэлли снова послал лакея со следующим письмом:
«Так как вам не угодно, то мы обойдемся и без вашего общества, но мы рассчитываем, что вам будет угодно побеспокоиться сегодня вечером как певице.»
Эти два подчеркнутых слова: мы рассчитываем заставили Габриэлли сделать гримасу. Правда, она должна была петь в этот вечер в придворном театре… Отказаться не было средства.
Она повиновалась… но с особенностями…
Ей приказали превзойти саму себя.
Она пела небрежно, без силы, без выразительности, без страсти, одним словом, хуже обыкновенного. Все более и более раздраженный, герцог в один из антрактов, вошел в ложу певицы.
– Вы, мне кажется, смеетесь надо мной! – сказал он.
Она отвечала улыбкой, которая говорила: «вам только кажется? Но, мой милый, ясно же, что я над вами насмехаюсь!..»
– Берегитесь! воскликнул герцог. – Я господин в Палермо… Я заставлю вас хорошо петь, даже против воли!
На этот раз Габриэлли разразилась искренним смехом.
–A! так-то! отвечала она. – Ну, а мне сейчас нравилось петь дурно, теперь не то, мне угодно не петь вовсе.
Вице король вспыхнул от гнева.
– Вы отказываетесь петь?
– Да.
– Я вас отправлю в тюрьму.
– Отправляйте! быть может там мне будет веселее, чем с вами!
Отступать было некуда. Вице-король, хотя и влюбленный, не может дозволить, чтоб его безнаказанно презирали в лицо. Герцог отдал приказание. Через час Габриэлли находилась в государственной тюрьме.
С ней обращались, однако, со всем уважением, которого достойна любовница, всё ещё любимая, хотя и делающая все, чтоб ее не любили. Вместо холодной и мрачной каморки ей дали целое отделение начальника тюрьмы. Аните дозволено было видаться с ней. Наконец, ее друзьям и подругам позволили делать такие долгие и частые визиты, как они пожелают. То была уже не тюрьма, а увеселительный дом.
У несчастной пленницы за столом каждый день бывало до двадцати персон; вечером танцевали и пели. Она никогда не пела так хорошо, как в то время, когда сидела за решеткой. И что за упрямство! Каждое утро в течение целой недели, когда от имени герцога являлся нарочный и почтительно предлагал ей этот вопрос:
– Согласны ли вы сегодня вечером, сеньора, петь при дворе?
– Нет! отвечала она. – Нет, нет и нет!
Вице король уступил. Лучше этого он ничего не мог сделать. Габриэлли была способна провести в тюрьме целую жизнь.
Когда ей объявили, что она свободна, она ответила: «Хорошо!», безо всякой благодарности. Но губернатору, который предложил ей свою руку, чтобы проводить до канцелярии, она сказала.
– Извините; но прежде, чем оставить вас, я должна извиниться за ту скуку, которую я вам причиняла, лишив вас вашего помещения… Она подала ему кошелек с тысячью унциями. – Тогда как я здесь смеялась, были люди, которые страдали, неправда ли? Которым, без сомнения, еще долго придется страдать? И так, в воспоминание моего пребывания здесь, около них, разделите между ними это золото. И заверьте их, что я принимаю искреннее участие в их несчастьях и желаю для них скорейшего освобождения!
Коляска, ожидавшая Габриэлли у дверей тюрьмы, принадлежала герцогу Аркоскому, ко дворцу которого кучер направил лошадей.
– Неблагодарная женщина! Упрямица! – бормотал герцог, при ее входе.
– А! – воскликнула она, без сомнения пародируя ответ сиракузцев тирану Дионисию, которому они не хотели покориться, – пусть отведут меня в тюрьму.
Вице король воздержался от этого и более не было разговора о прошлом.
Но Габриэлли не забыла. Однажды утром, через неделю, под предлогом путешествия на носилках ко гробу св. Розалии в Монте Реллеграно, она оставила Палермо, вместе с Анитой, увозя с собою только золото и драгоценности, и направилась в Парму.
И немного было нужно, чтоб она достигла с пустыми руками цели своего путешествия. При въезде на гору захваченная бандитами, беглянка уже готовилась отдать все, что с ней было.
Но один из бандитов узнал ее.
– Вы не Габриэлли ли? спросил он.
– Да.
– Та самая, которую вице-король посадил в тюрьму, и которая вышла, оставила большую сумму для раздачи прочим арестантам.
– Да.
Джентльмен больших дорог обернулся к товарищами
– Это Габриэлли, – сказал он им. – Великая певица! Добрая девушка! Отпустим ее, бедняжку!
– Отпустим!.. отпустим! – отвечали разбойники.– Счастья и долгой жизни доброй Габриэлли !
– Смотри! – улыбаясь, сказала куртизанка своей сестре, когда их носилки отправились дальше. – У меня появилась шальная мысль дать тысячу унций арестантам, это спасло мне пятьдесят тысяч…
Вследствие мира с Австрией, подписанного в Э-ла-Шапель за пятнадцать лет до того, герцогство Парма в 1763 году принадлежало Филипу, инфанту испанскому.
Филип был мужчиной лет пятидесяти, весь из себя маленький, дурной, несколько горбатый, что однако, не мешало ему быть самым жарким поклонником хорошеньких женщин.
Инфант после вице-короля… Габриэлли не принижалась, напротив!.. Она приняла искания Филипа.
В эту эпоху она была во всем блеске красоты, во всей силе таланта. Инфант сыпал для нее золото в благодарность за то, что она согласилась ему принадлежать. Но Крез, обладавший неисчерпаемым богатством и обожавший Габриэлли , был через некоторое время обманут ею. За недостатком любовных стремлений, она любила перемены.
Кто знает, быть может, она надеялась, переходя от каприза к капризу, от фантазии к фантазии, найти привилегированного смертного, который чудом посвятил бы ее в те радости, которые оставались для нее тайной…
Дон-Филипп не замедлил заметить, что он бывает обманут и часто и много. Дон-Филипп был ревнив. Дурной, горбатый и ревнивый! Живая антитеза. Дон-Филипп обругался…
Габриэлли посмеялась над ним.
Однажды в пароксизме гнева он ее третировал так, как она, без сомнения, была того достойна, но как не годилось третировать женщину принцу…
– Вы мне надоели с вашими глупостями, сказала она ему. – Взгляните на самого себя!.. На кого вы похожи? С такой фигурой, как ваша, не имеют права требовать того же, что Антиной.
Инфант побледнел…
– Но вы надругаетесь надо мной! вскричал он.
– А почему бы нет? возразила она. – Вы надругаетесь же надо мной!..