В одно воскресенье Вилльям осмелился передать записку Лоле.
Эту записку, впервые говорившую ей о любви, Лола слово в слово помнила еще через двадцать лет. Вот она:
«О, мисс, как вы прекрасны и как будет гордиться тот, кому будет принадлежать ваше сердце и рука!.. С тех пор, как я вас увидел я только и думаю, что о вас! У меня одно только желание: сказать вам, что я чувствую. И если вы хотите, это очень легко. В нашем заведении обедают в одно время с вашим; во время обеда, в назначенный день, мы оба уйдем из за стола и достигнем глубины сада, где я сумею перелезть через стену, чтоб увидать вас. Угодно ли вам? Отвечайте мне в будущее воскресенье одним словом или даже знаком, если вы боитесь писать. О, мисс, как вы прекрасны, и как я люблю вас!..
На всю жизнь и до смерти ваш»
«P.S. Не забудьте, если будете писать, сказать ваше имя. Не знать кого любишь, очень неприятно.»
Лола не только приняла это предложение, но и выразила это даже письмом.
«Я верю вам, – отвечала она. – Завтра, во время обеда, я буду в саду у большой стены. Остерегайтесь сделать себе что либо неприятное, когда будете влезать.»
Меня зовут Лола Монтец.
Ясно, что свидания нашей юной четы были очень невинны. С помощью каштана, осенявшего площадку пансиона, Вильям вскакивал на стену и оттуда к своей возлюбленной, в сад миссис Олдридж. С тою же легкостью он возвращался назад, причем ему был помощником платан. Таким образом, они оставались от двадцати до двадцати пяти минут вместе, повторяя, друг другу, что они вечно будут любить друг друга.
Лола обожала своего дорогого Вильяма и Вильям, также обожал Лолу, но чтоб обмениваться раза три в неделю своими любовными уверениями, они были вынуждены каждый раз отказываться от обеда.
То была немалая жертва для тринадцати– и пятнадцатилетних желудков. Лола первая придумала удовлетворять и любовь и требование аппетита. На пятое свидание она явилась с огромным куском хлеба, который как преданная любовница разделила со своим возлюбленным.
Полный благодарности, на следующее свидание, любовник явился сгибаясь под тяжестью варенья и пирожных, приобретенных на свои деньги.
К несчастью и у Конбурна и у миссис Ольдридж начали удивляться этому повторяющемуся отсутствию Вильяма Бакера и Лолы Монтец, вследствие хронического нерасположения во время обеда. За ними стали наблюдать, и наши влюбленные были схвачены – proh pudor! – сидящими на траве и готовыми уничтожить… лепешку! Какой скандал! В тот же вечер Лола была возвращена своим родителям; мистер Вильям отправлен в родное семейство…
Что сказало семейство блондина узнав, что из среды его вышел недостойный обольститель, – мы не знаем. Но что касается миссис Крежи, то если для формы она довольно строго отнеслась к своей слишком поспешной девочке, то втихомолку она не могла не посмеяться над тем, что стыдливая миссис Олдридж, подымая к небу свои длинные руки, называла ее «преступлением».
– Это все равно, заключила Розита, советуясь с мужем, – я думаю, что чем раньше мы отдадим ее замуж, тем лучше,
– Я согласен с вашим убеждением, моя милая, ответил Обадия Крежи, как только будет возможно, малютку следует выдать замуж, иначе она пожалуй доставит нам много неприятностей. Что вы думаете как о зяте о сэре Александре Люнлее, нашем соседе.
– Гм! он очень стар! Ему по крайней мере шестьдесят лет…
– Так, да зато у него, по крайней мере, четыре тысячи фунтов стерлингов дохода…
Розита иронически улыбнулась. Быть может она по опыту знала, что это не заменяет в старике-муже известных качеств.
Как бы то ни было, но она не противоречила своему мужу относительно предположенного им союза, и когда через два года Лола достигла пятнадцатилетнего возраста, сэр Александр Люнлей, согласившись с видами мистера и миссис Крежи, имел глупость думать, что пятнадцатое лето может быть в согласии с шестьюдесятью восьмой зимой, – и вот, однажды Лоле объявили, чтобы через месяц она готовилась сделаться миссис Люнлей… Лола задрожала, побледнела, но не возразила ничего. И так как она молчала, мать и отчим думали, что она согласна. Но часто страшная буря таится под невозмущаемой тишиной…
В том же доме, где жил сэр Люнлей, уже семнадцать месяцев жила одна вдова, приехавшая в Бат, чтобы пить воды против подагры и ревматизма. И хотя больная, миссис Маргестон была очень любезна. Между сэром Александром Люнлей и вдовою образовались соседские отношения. У миссис Маргестон был племянник, кавалерийский офицер Индийской компании, красивый юноша двадцати пяти лет.
Именно за несколько недель до приведения в исполнение проекта Крежи, соединить Лолу с сэром Александром Люнлей, – Томас Джемс, племянник миссис Маргестон, пользуясь отпуском, остановился у своей милой и доброй тетушки на три месяца.
Увидав Лолу, полюбить ее для Джемса было делом одной минуты. Со своей стороны Лоле понравился Джемс.
Однако, за исключением нескольких быстрых взглядов и пожатия руки, они не сказали друг другу ни одного нежного слова до той самой минуты, в которую мы их застаем теперь, т. е. до той минуты, когда супруги Крежи торжественно объявили Лоле, что она будет богата. Мы сказали, что Лола безмолвно выслушала этот ультиматум. Он был произнесен в большой парадной зале, и объявив его Лоле, миссис Крежи сказала ей:
– Ступай, малютка, ты теперь можешь отправится в свою комнату.
И в то время, когда дочь удалялась, мать, следуя за нею глазами, прошептала: «этот милый ребенок так доволен, что совершенно изумлен.»
– То есть, воскликнул отчим, – она восхищена!.. По виду этого нет, но я буду держать пари, что в глубине души она в восхищении.
О слепцы!.. пусть бы старый англичанин ублажал себя на счет чувствований своей падчерицы – куда не шло! Но Розита, которая раньше, чем пить малыми каплями супружеский напиток, пила полными глотками шампанское любви, – Розита-креолка и не подозревала, что ее дочь, зачатая и рожденная во время сладостных пиршеств, не согласится быть женой человека, которого она не любила и не могла полюбить – это не простительно!
Лола, как ей предлагали, удалилась в свою комнату, где первым ее движением было разбить вдребезги великолепную чашку из китайского фарфора, которую сэр Александр Люнлей подарил ей накануне.
И продолжая топтать остатки подарка, как будто то был сам подаривший молодая девушка повторяла:
– Ах, ты хочешь на мне жениться!.. вот тебе!.. вот тебе!..
Вдруг она остановилась в своей бесплодной мести и стала прислушиваться…
Не был ли то голос Томаса Джемса?… Да, то был именно тот самый час, в который он имел привычку прогуливаться в саду миссис Маргетсон, чтоб уловить улыбку Лолы, склонившейся на своем окошке…
А так как улыбка Лолы запоздала, молодой офицер вызывал ее пением. Лола у своего окна начала уплачивать свой долг.
Потом знаком пригласив Томаса Джемса молчать, она подбежала к столу и быстро написала карандашом следующие слова:
«Мне приказывают выйти замуж за сэра Александра Люнлея; я имею надежду на вас, чтоб избавиться от такого гнусного брака. Как? Это касается вас, если вы меня любите. Я жду.
Томас Джемс, прочел эту записку, упавшую к его ногам в виде комка. Лола увидала, что он поднес ее к своему сердцу, что всегда и везде выражало: «Это сердце ваше; рассчитывайте на него.»
Затем он быстро удалился.
Что он выдумает? Остальной день и вечер показались для Лолы веком. Она предполагала, что ее возлюбленный придет к ее матери, чтоб сказать хоть слово в ее защиту. Он не приходил.
Он не приходил; а между тем сэр Александр Люнлей, благодаривший ее с энтузиазмом за то счастье, которое она подарила ему принес ей, как свадебный подарок превосходное жемчужное ожерелье, которое сначала она хотела также растоптать как и чашку.
Но жемчуг был так прекрасен! Бриллиантщик дал бы за него сто фунтов стерлингов.
– Благодарю вас! – сказала Лола. – Это ожерелье никогда меня не оставит.
Вечер супругов Крежи продолжался не долее десяти часов. Выпив последнюю чашку чаю, торжествующе Александр Люнлей отправился спать.
Половина одиннадцатого. Одиннадцать. Все спало вокруг нее. Лола из благоразумия потушила свечу и склонилась на окно, вопрошая сени сада миссис Маргетсон, и ожидая каждую минуту появления своего возлюбленного.
Половина двенадцатого. Никого. Томас Джемс оставил ее своей участи?… «Невозможно!» говорил ей тайный голос… Полночь… Она отчаивалась…
А! он под окном… Но как он мог явиться сюда?…
– Лола?…
Спящая птичка-ольшанка не проснулась бы от звука этого призыва, но Лола тотчас же его услыхала…
– Друг мой!
– Берите и привязывайте!..
Взвилась на балкон веревочная лестница, была схвачена и привязана.
– Теперь сходите; не бойтесь: она прочна.
Бояться!.. Но чтобы бежать от сэра Александра Люнлея, она доверилась бы даже облаку… Она сходила…. Он не дозволил ей коснуться до земли, взял ее на руки и унес.
– Но… – бормотала она. – Если нет привычки быть похищаемой, это так потрясает.
– Т-с!.. – сказал он так близко, от ее губ, что она не могла продолжать.
Джемс не терял напрасно времени с тех пор, как он получил письмо Лолы. Прежде всего он нанял карету, которая должна была его дожидаться в одной отдаленной улице; затем купил лестницу.
Лола покоилась на подушках кареты, еще не придя в себя от смущения, произведенного тем способом, каким, в их общем интересе, ее возлюбленный заставил ее молчать.
Между тем, крикнув кучеру: «Пошел!» он сел рядом с молодой девушкой.
– Но, сказала она, трепеща от чего-то, – вы не воспользуетесь моим положением, не правда ли, друг мой?… Если вы не можете быть моим мужем, вы будете братом.
И он стал ее мужем. Через месяц письмо со штемпелем Дублина официально извещало Крежей о бракосочетании Лолы и капитана Томаса Джемса, которое было совершено Джонатаном Джемсом, братом новобрачного, в присутствии маркиза Норманби, лорда лейтенанта Ирландии.