– Вы, право, пуританин, – сказал ему Гунчтон, – я преклоняюсь перед вашей добродетелью. Отказаться от такой сирены, как Чианг-Гоа, по-моему, более чем храбрость – это героизм!..
– То есть, – воскликнул д’Ассеньяк, – сам пресловутый Катон не годится в подмётки Дангладу! Воздержанный Катон, который отвечал Лаисе, требовавшей четыре тысячи франков за свою благосклонность, – «что он так дорого не покупает сожаления…»
– Это не Катон, а Демосфен отвечал Лаисе. Ты несчастлив в своих классических цитатах, мой милый Людовик, – сказал, улыбаясь Данглад.
– Ба! – непоколебимо возразил д’Ассеньяк, – так далеко от школы простительно забыть то, что учил. Наконец, я не знаю Лаисы, но видел Чианг-Гоа… и положу руку на горячие уголья, что если бы вместо Лаисы была она, Демосфен отдал бы четыре тысячи франков… А между тем, мой друг Данглад, более мудрый, чем мудрец древности, отказывается принести в дар красоте этой азиатской гурии пятьсот франков…
– Черта тем более достойная уважения, – добавил сэр Гунчтон, – что после того интереса, какой она высказала по отношению к Дангладу, он мог быть уверен, что его дар был бы принят чрезвычайно любезно. Всё заставляет меня предполагать, что вы, милостивый государь, имели особенный расчет относительно Чианг-Гоа.
– Положительно!.. Ты, Эдуард, прельщал Чианг-Гоа… это так и бросалось в глаза… она только на тебя и смотрела…
– А её постоянные вопросы, относившиеся к вам, к одним только вам, она удостоила узнать меня, и это, конечно, чего-нибудь да стоит, но что это значит в сравнении с той любезностью, какую она оказывала вам!..
– И за которую ты так хорошо отблагодарил её, бедняжку! Станешь ты еще говорить!.. – жалобно произнес д’Ассеньяк.
– Не считая, – продолжал сэр Гунчтон, – вопросов, которыми она засыпала меня о вас в то время, когда вы погрузились в осмотр её аквариума. Откуда этот француз?.. Долго ли пробудет в Иеддо?..
– Богат ли он?..
– Нет! Клянусь всем, что свято, Данглад, Чианг-Гоа ни слова не сказала мне об этом…
– Пусть так! Но что бы ни сказала она, как бы ни забавлялись вы надо мною, – я не имел и не буду иметь её… Увидав Чианг-Гоа, также как и до этого свидания, я держусь своего убеждения: пусть она свободно отдается своим богам… У меня свои, и я держусь их. Но вот мы и дома. Во всяком случае, благодарю вас, Гунчтон, и до завтра!..
На другой день, ожидая ответа Бриллианта Иеддо, д’Ассеньяк не хотел выходить.
– Понимаешь ли? – говорил он своему другу, – а вдруг один из её лакеев или служанка принесёт в моё отсутствие одно слово, назначающее мне свидание? Посол, не найдя меня, быть может, вернется с письмом назад – это будет очень неприятно…
Страдая невралгией, Данглад охотно согласился остаться дома. Между тем день угасал, и никто не являлся от Чианг-Гоа, объявить любезному графу, что его ждут.
У д’Ассеньяка вытянулось лицо.
Данглад хохотал.
– Нечему смеяться! – вскричал граф. – Если прекрасная Чианг-Гоа отказывается принять меня, – так это твоя вина.
– Как моя вина?
– Конечно!.. Ты отвернулся от неё спиной; она сердится на меня за твою невежливость. Она мстит мне за твое презрение…
– Упрек твой странен, – сказал Данглад. – Ты увидишь, что с этого времени, как только ты встретишь женщину, которая тебе понравится, я буду любезничать с нею в одно время с тобой.
– Да нет же!.. Ты перевертываешь вопрос!.. Не в том дело!.. Но если бы только из любопытства, в качестве артиста, как говорил Гунчтон, разве тебе было бы трудно?..
– Домогаться чести быть одним из пятисот или шестисот любовников «бриллианта Иеддо»? Ясно, что трудно, потому что я согнулся под тяжестью этой чести. Но ты сердишься, мой милый Людовик, ты печалишься и обвиняешь меня в своих страданиях… Ты не подумал, что другой мог быть причиной запаздывания, вследствие чего Бутон-Розы не может доказать, что аромат твоей фиалки достиг до её сердца.
– Другой?.. Кто?..
– Да хоть бы сэр Гунчтон. Любовь… Нет, не станем профанировать этого слова! Неужели же до такой степени расстроился твой мозг, что ты забыл, что сэр Гунчтон твой соперник у этой Аспазии Иеддо? Ты объяснился фиалкой, он – камелией… Что если ей больше понравился последний цветок, чем первый? Тогда всё очень просто, что она предпочла одного на счёт другого. Так где же моя вина? Без сомнения настанет и очередь фиалки, только после камелии. И притом, когда платят пятьсот франков за ночь наслаждения, то должны иметь несколько терпения, если плата дороже!..
Д’Ассеньяк замолчал. Насмешки его друга тронули его. Д’Ассеньяк говорил самому себе, что его безнадежность не имела ничего успокоительного. Но вдруг он радостно воскликнул; в комнату вошел сэр Гунчтон.
– Ну что? – вскричал граф, бросаясь навстречу англичанину.
– Я прихожу, – возразил последний, – посмотреть, счастливее ли вы меня?
– Счастливее ли? Что это значит? У вас нет новостей от…
– Нет, я получил… только плохие. Вот что сегодня утром мне передали от Чианг-Гоа… смотрите…
Сэр Гунчтон подал д’Ассеньяку лист бумаги, на котором было написано китайскими чернилами по-английски два слова:
«К сожалению!..»
– К сожалению?.. к сожалению! – повторил д'Ассеньяк. – Что это значит?
– Очень ясно, – возразил сэр Гунчтон, с несколько натянутой улыбкой. – Это значит, что Чианг-Гоа отклоняет возможность подарить мне еще ночь любви, которую я у неё просил.
– А! Вы полагаете? – возразил д’Ассеньяк голосом, в котором слышалась радость. Аксиома говорит правду: «в несчастье наших друзей есть всегда нечто, что доставляет нам радость». Неудача претерпенная его соперником смягчила беспокойство д’Ассеньяка. Чианг-Гоа отказывала сэру Гунчтону, желая сохранить себя для д’Ассеньяка. Самолюбие, где ты скрываешься?
– Я так верю этому, – сказал сэр Гунчтон, – что не буду пробовать бороться против подобного решения… А вам, граф, не присылали послания?..
– Нет… Я жду.
– И он решил дожидаться до второго пришествия, – смеясь, сказал Данглад.
– И я не стану противоречить д’Ассеньяку, – возразил сэр Гунчтон. – Хоть и вытесненный из рая, я, который испробовал всю сладость, признаю необходимость познакомиться с ней. А вы, Данглад, который ничего не ожидает, не хотели ли вы быть с нами? Мы едем, я, Лорд Мэльгрэв, сэр Вельлеслей дня на три в Бентен.
Данглад сделал отрицательный знак.
– Благодарю вас, – отвечал он, – но если моего друга удерживает на берегу жажда наслаждения, то обязанности дружбы удерживают меня здесь же… Счастливый или несчастный, принятый или отвергнутый, – Людовик не будет оставлен мною одиноким в Иеддо.
Европейцы в Японии. Старинная роспись по шелку
– Поистине, – сказал сэр Гунчтон. – Орест и Пилад не расстаются. Итак господа, сегодня вторник, я буду иметь честь видеть вас или в четверг вечером, или в пятницу утром…
– Господа!.. господа!.. – воскликнул д’Ассеньяк, – не ошибаюсь ли я?.. Эта молоденькая девушка, которая сходит с носилок перед нашим домом, не принадлежит ли Чианг-Гоа?..
Данглад и Гунчтон подошли к окну.
– Кажется, – сказал Данглад…
– Да конечно, – сказал сэр Гунчтон, – это одна из служанок Чианг-Гоа; та же самая, которая была у меня утром. Но тогда она была в канго, а теперь в норимоне[41]. Признак победы, граф… Вы приняты. Служанка проведет вас к госпоже.
Д’Ассеньяк не дослушал. Он уже был под перистилем[42], около японки, из рук которой он взял письмо и тотчас же его распечатал.
Он уже читал, что писала ему куртизанка:
«Графу Людовику д’ Ассеньяку».
«Приходите!»
– Я принят!.. принят!.. – вскричал он. – Прочтите, господа! Она говорит мне: «Приходите!..» Вы были правы, сэр Гунчтон, – норимон был хорошим признаком. До свиданья, господа!.. до свидания, Эдуард!.. до завтра.
Ошеломленный своим торжеством, д’Ассеньяк пожал руки своим друзьям, называя сэра Гунчтона Эдуардом, а Эдуарда сэром Гунчтоном.
Последний попробовал бросить каплю холодной воды на эту излишнюю радость.
– Полно, – сказал он тихо своему другу, – успокойся немного! Ты точно школьник, в первый раз отправляющийся на свидание. Честное слово, ты бесчестишь флаг Франции.
– Смеюсь над Францией? – непочтительно возразил граф. – Что такое Франция: во всём мире одна только страна – Япония! И во всей стране одна женщина – Чианг-Гоа!.. Эта женщина зовёт меня: «Приходи»! Я лечу! Прощай!..
И он бросился к носилкам, которые быстро удалились, несомые четырьмя сильными носильщиками.
– Но не будет ли благоразумнее, – сказал Данглад сэру Гунчтону, вместе с ним глядя на эту комичную сцену, – если наша стража будет охранять моего друга до Чианг-Гоа?
– Бесполезно, – ответил англичанин. – Носильщики Бриллианта Иеддо известны всему городу. Никто не осмелится напасть на них. – И кланяясь художнику, он добавил: – наконец, если я не смог сделать приятное собственно для вас в этом случает, то, по крайней мере, я рад, что доставил полное удовольствие вашему другу!.. Его радость так искренна и жива, что удовольствие мешает мне ревновать, – даже если б я мог быть серьезно ревнивым.
Данглад пожал плечами.
– Д’Ассеньяк – большой ребёнок! – сказал он. – и вы уверяете, сэр Гунчтон, что этому ребёнку нечего опасаться?..
– Да что же может с ним случиться, кроме того, что предвидится?.. Он отправляется ужинать к прекрасной китаянке… Потом… Завтра утром вы его увидите, радостнее чем когда-либо, возвратившимся с рассказами о восхитительной ночи… Вот и все!.. Спите же с миром. Есть лишь одна опасность, которой может подвергнуться граф этой ночью!.. Но эта опасность самого сладостного сорта…
Сэр Гунчтон удалился, оставя Данглада одного со своею печалью… Печального в первый раз, после двухлетнего путешествия со своим другом.