Была ночь. Он стоял, облокотившись на окно, куря потухшую сигару; сколько времени провел он в этом мечтательном положении – он не знал. Но его вывел их него неожиданный случай…
От земли до окна, у которого стоял Данглад, было расстояние около двух метров. Вдруг, так что Данглад не мог дать себе отчета, как это случилось, перед ним появилась фигура почти у самой оконной решетки. При этом неожиданном появлении Данглад машинально попятился назад.
Но чей-то голос сказал по-английски:
– Вы Эдуард Данглад?
– Я.
– Вам письмо от Чианг-Гоа.
Письмо от Чианг-Гоа!.. Беспредметные сомнения Данглада оформились… Призыв куртизанкой д’Ассеньяка было ловушкой, – средством… Через секунду артист читал при свете лампы:
«Ваш друг у меня, но я не люблю его; я люблю вас. Если не ради меня, то для него – приходите!..»
Ещё через минуту Данглад был уже на улице и крикнул посланному: «Я за тобой следую!» Посланный был одним из ронинов; голова у него была обёрнута чёрным крепом таким образом, что виднелись одни глаза. Посланный дал свисток, на этот свист явился другой бандит, ведя под уздцы лошадей. Данглад не колебался и вскочил на лошадь. Меньше чем через четверть часа он остановился со своим проводником у дверей Бриллианта Иеддо.
Войдя к Чианг-Гоа, Данглад не знал, что ему делать… Он знал только, что д’Ассеньяк находился в опасности, что он или спасёт его, или умрет вместе с ним.
Введённый к куртизанке, не в залу, где она принимала накануне, но в будуаре, которому позавидовала бы парижанка, – Данглад обратился к ней с угрозой и гневом:
– Где друг мой? Что с ним?
Но не проговорил еще он этих двух фраз, как понял, по улыбке Чианг-Гоа, что его гнев и угроза бесполезны…
Оно была еще прекраснее, чем накануне, в костюме из газа и розовой материи, едва покрывавшем её выпуклые формы, – в костюме, назначенном для глаз одного счастливца, а не для взоров любопытной толпы зрителей.
О! как она была прекрасна, когда, приближая свои уста к лицу художника почти так, что они почти касались его губ, она тихо и нежно проговорила:
– Ах, вы не хотите меня любить!
Нужно было быть святым, чтоб не задрожать сладостно при звуке этого голоса, при прикосновении этих уст, дышавших ароматом.
Данглад не был святым.
Он не лгал: он гнушался куртизанок.
Но Чианг-Гоа была ли куртизанка? Говорит ли когда-нибудь куртизанка, как сказала она в эту минуту: «Я люблю тебя!»
Данглад закрыл глаза, и замер от поцелуя обольстительной женщины.
Однако, несмотря на любовь; верный дружбе, он прошептал:
– Но д’Ассеньяк?.. Где же он?..
– Со мной!.. – ответила Чианг-Гоа.
– С вами? – повторил остолбеневший Данглад.
Она возразила:
– Вы не понимаете? Я объясню вам.
И она удалилась.
– Вы уходите? Куда же? – вскричал Данглад.
Восхитительным жестом, который значил: «Не бойся!.. я не уйду от тебя!.. я твоя!.. вся твоя!..» – она успокоила его.
Прошло пять минут.
Данглад ходил по будуару, как лев в клетке. И о ком, о чём он думал эти пять минут. Уж не беспокоился ли о положении своего друга? Гм!.. Не думаем!..
Наконец явилась камеристка и знаком пригласила его за собою следовать.
Он шел за нею через длинный и извилистый коридор до двери, которую она отворила перед ним. Он вошёл…
Он вошёл в таинственно освещенную комнату, в глубине которой, на постели, покоилась женщина, протягивающая к нему объятия, говоря: «Вся твоя!..»
Он кинулся к постели.
Но в ту же минуту комната наполнилась светом и раздался смех, заставивший Данглада обернуться…
О, удивление!.. Сзади смеялась Чианг-Гоа…
Но кто же была женщина, лежавшая на постели, женщина, сказавшая голосом Чианг-Гоа: «Вся твоя?..» кто эта женщина?
То была, просто-напросто, служанка прекрасной китаянки. То была молодая японка, необыкновенно искусно подражавшая голосу своей госпожи.
Все объяснилось!.. Данглад понял все… Для туземцев существовало три или четыре Чианг-Гоа, столько же для распутных и великодушных иностранцев.
Д’Ассеньяк, так же как и многие до того, не подозревая обмана, проводили ночь с её копией. С одной из страз искусно подделанных под бриллиант. И только один Данглад обладал истинной Чианг-Гоа…
Какая ночь!.. у Данглада были любовницы, любимые и любившие. Но всё, что сладострастие имеет утонченного и изысканного, – всё, что мог он узнать из этой поэзии чувств, называемой любовью, было ничтожно в сравнении с теми сокровищами, которые ему подарила Чианг-Гоа.
Но у Данглада была душа… У Чианг-Гоа было сердце, и даже более деликатное, чем можно бы предположить у женщин воспитанных, подобно ей, самым материальным образом.
Чианг-Гоа сожалела о том, чем она была, она сожалела по инстинкту, не объясняя себе отвращения к своему ремеслу. И как она могла объяснить себе это: никто, никогда не говорил ей, что это ремесло отвратительно.
– И никто не сомневался в твоей хитрости? – спросил Данглад.
– Никто, – отвечала она. – Даже европейцы обманывались. И это понятно. Во-первых, как ты мог заметить, комната, в которой думают найти меня, освещена очень слабо. Потом, прежде, чем они входят в эту комнату, я даю им выпить в чайной чашке шампанского несколько капель ликера, который, не повреждая рассудка, мгновенно слегка отуманивает его.
– Но я не пил этого ликера?
– К чему же ты стал бы его пить?
Данглад спросил Чианг-Гоа о её детстве, о том, справедлив ли рассказ о её жизни и т. п. она подтвердила всё, говоря, что знает об этом из рассказов посторонних, а сама ничего не помнит.
Она долго и много рассказывала ему. Она говорила ему о своем младенчестве, о том как из неё хотели сделать жрицу и т. п. Данглад оставил её на половине рассказа.
Сам Геркулес уснул на груди Омфалы. Когда поднялась завеса дня, Данглад заснул в объятиях Чианг-Гоа. Когда он открыл глаза, он был один. Он взглянул на свои часы: было четыре часа.
Самый смышлёный имеет свою слабую сторону. Слабая сторона Данглада заключалась в самолюбии.
«Без сомнения, говорил он самому себе, д’Ассеньяк еще спит теперь, где-нибудь в этом доме… Если б я мог раньше его вернуться домой, это избавило бы меня от необходимости лгать».
Рассуждая таким образом, Данглад соскочил с постели, и стал одеваться, когда вошла молодая японка, при виде которой он не мог удержаться от улыбки, вспомнив, что быть может эта та самая Чианг-Гоа, с которой его друг разделял наслаждения ночи, и которая снова принялась за занятия служанки.
– После всего, спасает вера! – заключил Данглад.
Он последовал за служанкой, которая, как он полагал, имела приказание проводить его к госпоже. На самом деле Чианг-Гоа дожидалась его на одной из террас, уставленной цветами, с которой открывался вид на бухту Иеддо.
Вследствие поэтической фантазии, ради прощания с тем, с кем она говорила о своей родной стране, Чианг-Гоа надела свой отечественный костюм. Он созерцал её в восхищении. В этом китайском костюме, с кокетливо нескромным корсажем, – то была новая женщина.
– Вы хотите, чтоб я сожалел о вас? – сказал он.
– Я хочу, чтоб вы не так скоро забыли обо мне.
С минуту они оставались задумчивыми и безмолвными; наконец сорвав, ветку жимолости, она подала её ему и сказала:
– Возьмите. И если я не покажусь вам очень требовательной, то взамен этого цветка, как воспоминание обо мне, вы мне дадите, как воспоминание о вас.
– Что?
– Это…
Она глядела на перстень, совершенно простой, который Данглад носил на мизинце левой руки. То также было воспоминанием, – подарок его первой любовницы.
Но разве можно было отказать?
И кольцо, данное парижанкой, перешло на руку Чианг-Гоа.
– Благодарю, – радостно сказала она и добавила: – я не советую вам быть скромным относительно происшествий этой ночи… Я вам только говорю, что если некоторые из вельмож Иеддо могли бы подумать, что они были мною обмануты, – завтра я была бы мёртвой.
– Не бойтесь! – живо возразил Данглад. – Даже мой друг ничего не узнает. И именно потому я хочу раньше него оставить ваш дом. Встретив меня уже в квартире, он не подумает, что…
– Вы провели ночь со мною. Я предвидела ваше желание и распорядилась так, чтоб г-н д’Ассеньяк проспал долее вашего.
Данглад сделал движение беспокойства…
– О! – продолжала Чианг-Гоа, – моё средство вовсе неопасно. То просто аромат, который сожгли в его комнате. Как только откроют окно, – аромат улетучится, и он проснется без страданий. Прощайте же! Когда вы оставляете Иеддо?
– Дня через три или четыре.
– Через три или четыре дня! Мы могли бы, если б вы желали… но за мной шпионят… я боюсь…
– Нет!.. Нет!.. Ночь, подобная нынешней не повторится!.. Прощай навсегда, Чианг-Гоа.
– Навсегда? Кто знает?..
– Как?..
– Глупость! Не придавай значения моим словам!.. Прощай!.. Я люблю тебя! – послышался последний поцелуй, заглушивший эти слова.
Готовясь уйти, Данглад был остановлен мыслью о том, платить или не платить пятьсот франков. Платить могло быть неловко: она отдалась ему по любви. Не платить – тоже. Он отыскал середину: уходя, он бросил служанке кошелек с золотом, сказав:
– Возьми, милая, и купи себе безделушек.
Копия вскрикнула от радости.
Модель поблагодарила нежной улыбкой.
Вскоре д’Ассеньяк и Данглад возвратились во Францию. Когда они уезжали из Иеддо, три вздоха вылетели из трех грудей. Эти вздохи были вздохами воспоминаний. Д’Ассеньяк и сэр Гунчтон вспоминали о куртизанке; Данглад – о женщине.
Всё это происходило в 1863 году.
В 1867 году Эдуард Данглад получил записку. Податель ожидал ответа. Наскучив беспокойством, Данглад быстро сломал печать. Но едва он прочел подпись, как выражение нетерпения сменилось невыразимым удивлением. Письмо было от Чианг-Гоа.
Чианг-Гоа была в Париже!.. Она жила в большом отеле.