Вот содержание письма, написанного по-английски:
«Друг!..
Когда ты мне сказал: «Прощай навсегда!» Помнишь ли, что я ответила тебе: «Кто знает?» И когда, изумлённый моим восклицанием, ты спросил объяснения, я отвечала: «Безумная мысль!.. Не обращай на меня внимания!» Мой друг, эта безумная идея стала серьёзной вещью. Уже четыре года я мечтала о приезде во Францию; представился случай, и я им воспользовалась: я отправилась в свите Тайкуна[43]… Я во Франции… Я в Париже!.. Хочешь ты пожать мне руку? Я буду тебе благодарна!..»
Прочитав эти строки, Данглад без размышления, написал ответ Бриллианту Иеддо:
«Сегодня вечером, в девять часов, я буду у тебя…»
Точный, подобно кредитору, которому обещали заплатить в девять часов, – художник явился в «Гранд-Отель», где спросил Чианг-Гоа, – находящуюся в свите Тайкуна.
Приказания были уже отданы; он был немедленно введен.
Чианг-Гоа сидела в кресле, в маленькой зале. Когда вошел Данглад, она встала и протянула ему руки.
Но артиста поразила та заботливость, с какою было закрыто лицо Чианг-Гоа, и освещение этой залы одной только лампой с абажуром, находившейся в углу.
По примеру японских бандитов, верхняя часть её лица была закрыта чёрным крепом и, кроме того, как будто этот род маски казался ей ещё недостаточным, она носила на голове ещё вуаль, так же черную, попадавшую по крайней мере на палец ниже глаз.
Надо было услыхать и узнать голос, чтоб быть уверенным, что этот призрак на самом деле прекрасная Чианг-Гоа.
– Вы очень любезны, что явились, сказала китаянка французу. – И, показав ему руку, добавила: – Смотрите; ваше кольцо не покидало меня. А ветка жимолости?..
– Она у меня.
– Правда?..
– Клянусь! Она засохла, увяла, но…
– Но всё, увы! увядает…
– А когда вы приехали?..
– Вчера.
– А останетесь?
– На месяц или два. Это будет зависеть от воли Тайкуна. О! я с большим трудом смогла быть причислена к его свите!..
– Почему? Разве ваши желания не закон для всего Иеддо?..
Чианг-Гоа не отвечала Дангладу, но ему показалось, что она подавила вздох.
Наступило молчание. Против воли Данглад, чувствуя себя стесненным той преградой, которая заслоняла от его взоров лицо молодой женщины, не осмеливался спросить о причине этой необыкновенной предосторожности. Он подозревал, что причина была важная, быть может, жестокая…
Но даже из вежливости он не мог оставаться постоянно безмолвным относительно этого предмета.
– К чему же ты скрываешь так свое лицо, Чианг-Гоа? спросил он почти смущенным голосом. – Из повиновения закону, предписанному японским женщинам в их отечестве?..
– Нет, для вас! Я скрываюсь из кокетства.
– Из кокетства?.. Вот странный способ быть кокеткой, когда прекрасна, – и не показываться друзьям.
– А если друг не испытает удовольствия при виде меня?.. Если я уже не хороша?..
– Полноте, вы шутите!..
– Я не шучу. Моя юность, мой друг, улетела!.. Я теперь старуха… Я увяла, как та ветка жимолости, которую я дала вам в Иеддо. О! женщины недолго молоды под нашим небом. В Европе, говорят, время уважает их… они ещё прекрасны и их любят и в тридцать, даже в сорок лет. Но мы… В восемнадцать – нам уже пятьдесят и на нас больше не смотрят.
Данглад замолчал; ему было трудно отрицать факт, свидетелем которого он не раз был в Индии.
– Хотите ли вы удостовериться в правде моих слов, или нет, – снова начала Чианг-Гоа. – Если образ мой остался приятным в вашем изображении, – вы не захотите, чтоб печальная действительность изгладила его из вашей памяти. Но я злоупотребляю вашим временем. Вас, быть может, ждут… Прощайте! И теперь навсегда!.. Я поступила как эгоистка… я хотела вас увидать… Я вас повидала и теперь буду счастлива… Простите меня!
Вместо всякого ответа Данглад наклонился к китаянке.
Лампа была далеко…
Он тихо опустил креп и поднял вуаль…
На секунду уста его слились с устами Чианг-Гоа, и она ещё могла думать, что достойна любви… Что она ещё молода и прекрасна…
Между нами, Дангладу ничего не стоило подарить этот поцелуй бедной восемнадцатилетней старушке…
Ида Сент-Эльм
Эту куртизанку справедливо можно назвать вдовой Великой армии, потому что в рядах французской армии Первой империи она набирала своих поклонников.
Ее мемуары, изданные в 1827 году, имели блестящий успех, и из них-то мы главным образом заимствуем очерк ее жизни, весьма интересной как по фактам, так и по лицам ее наполняющим. Перелистаем же эти воспоминания и выберем те из них, которые наиболее любопытны.
Ида Сент-Эльм, или скорее Ида Эльзелина Фан-Иальд-Ионг, родилась в сентябре 1777 года от отца, который, как она уверяет, происходил от старинной венгерской фамилии, и который, однако, с целью наследовать значительное состояние, долженствовавшее принадлежать ему только с одним известным условием, женясь на одной из богатейших наследниц Голландии девице Фан-Иальд-Ионг, принял вместо своей фамилию жены.
Ида явилась на свет во Флоренции в прелестном деревенском домике на берегах Арно, на вилле Valle Оmbrasa, принадлежавшей ее родителям.
«С колыбели, говорит она, мое ухо слышало только гармонические песни: с колыбели его ласкала гармония Тассовских строф. Когда разум мой начал развиваться, вымыслы Ариоста поразили мое юное воображение. Чтение этого поэта было наградой даваемой мне в часы рекреаций, прерывавших мое легкое ученье; у меня не было других учителей, кроме моих родителей. Мать моя говорила на шести языках; иногда спорила с отцом о литературе по латыни, но обыкновенно они разговаривали по-французски, по-итальянски или по-венгерски. Я училась многому, только слушая.
«Ловкий во всех телесных упражнениях, мой отец устроил на своей вилле, которую почти никогда не покидал, манеж, фехтовальную залу, бильярд. С самого нежного моего возраста он приучал меня безбоязненно сидеть перед ним на шее его лошади. Мне не было еще шести лет, когда я бесстрашно галопировала на моей маленькой венгерской лошадке, между отцом и матушкой, следившими за всеми моими движениями.
«Не смотря на нежные предостережения моей матушки, все боявшейся, чтобы я не прибрела слишком мужских привычек, отец заставлял меня принимать участие во всех его любимых упражнениях и давал мне уроки фехтованья. Я радовалась моим маленьким успехам, доставляемым иногда моею ловкостью. Однажды моя радость дошла до восхищения; то было в тот день, когда моя отец приветствовал меня учеником, при восклицаниях и аплодисментах своих гостей и друзей. Уже надев нагрудник, в перчатках. потрясая моей рапирой, я бросилась к матушке, чтобы она надела мне маску; подняв длинные локоны моих белокурых волос, и связывая их лентой, долженствовавшей их удерживать, она уронила слезу. Была ли то слеза радости, или моя добрая матушка предвидела, по тайному предчувствию, каким несчастьям предоставляет меня ветреность моего сердца, быстро переходящего от глубочайшего спокойствия к самому безумному энтузиазму.
Политические происшествия принудили родителей Иды отправиться из Италию в Голландию. На дороге, желая спасти одного из старых своих служителей, упавшего в замерзшие волны Вааля, отец Иды получил болезнь, от которой через несколько дней умер. Переполненная горестью г-жа Фан-Иальд не хотела оставить местность, хранившую такие дорогие и жестокие воспоминания; она купила скромный домик в деревне Валь*** против того самого места, где умер ее муж. Ученье Иды было прекращено; ей был позволен свободный выбор книг для чтения и распоряжение своим временем. Так прошло два года. Предоставленная самой себе, молоденькая девушка в обществе старого слуги она каждый день делала длинную прогулку верхом. Ей еще не было двенадцати лет, но она была уже довольно велика и сильна, так что ей казалось лет пятнадцать. Она сама остроумно говорит: «по росту и фигуре я была уже почти женщина, но по рассудку я была еще ребенок.
Женщина-ребенок, без руководителя, без советов, как она могла не сделать какого-нибудь дурачества? И она сделала его.
В окрестностях одного замка она однажды встретилась с молодым голландцем Жаком фан М., сыном владетеля этого замка, который гуляя, разговаривал с нею. Они встретились и на другой и на третий день. Между тем старый слуга Вильгельм находил неприличными эти совершено невинные разговоры на прогулках, о которых Ида боялась сказать своей матери. Вильгельм сердился… так что же? они будут видеться тайком… вот и все!
На самом деле, Ида написала молодому человеку следующее письмо:
«Я знаю, что делаю дурно, что пишу к вам, потому что скрываюсь от матушки и обманываю старого слугу, который будет иметь право меня презирать; но вы должны узнать, что я не могу больше прогуливаться с вами; Вильгельм сказал мне, что это неприлично. Между тем, если вам угодно, вместо того, чтобы прогуливаться по большим дорогам, приходите посетить мои цветники, мой птичник; мне все это надоедает, но думаю, что с вами я могу еще забавляться ими. Каждое утро, в течение часа, я рисую в небольшом павильоне, в который есть вход с большого луга; затем я немного учусь или занимаюсь музыкой; наконец я завтракаю с мамашей и не вижу ее с десяти часов до трех. Если вы хотите прийти утром к маленькой двери павильона; я могу отворить ее, и мы устроим наши свиданья каждый день; это меня несколько развлечет, не беспокоя и не опечаливая моей доброй матушки.»
Иде было только двенадцать лет, когда она писала это письмо; любовь всего менее входила в желание соединиться с молодым голландцем. Иде хотелось рассеяться от тяготившего над ней уединения.
Но Жаку Фан М. было двадцать четыре года и если вообще дети голландцев не считаются вулканами любви, то также не доказано, что они более других нечувствительны к обольщению. Жак Фан М. поспешил на призыв Иды, и три или четыре первые свидания прошли в самых невинных разговорах. Он учил ее голландскому языку, она его – итальянскому; даже сам суровый Вильгельм мог бы подслушивать у дверей, не обеспокоившись ни от единого слова. Но в одно утро они сидели рядом… и ничего не понимая в трепете своего возлюбленного, Ида тоже начала его разделять. Он был красив собою, высок ростом и исполнен изящества и благородства.