– А!.. А за что же подарил он его тебе?
– Чтобы я согласилась служить моделью для его картин.
– И ты согласилась?
– Ты глуп!.. Так как я приняла ожерелье!..
– А твой отец позволил?
– Он позволил за пятьдесят золотых экю, которые дал ему сеньор Рафаэль.
– Пятьдесят золотых экю твоему отцу!.. Тебе царское ожерелье!.. Сеньор Рафаэль великодушен!.. Он, кажется, находит тебя красивой!..
– Разве он ошибается?
– Нет… но…
– Что но?…
– Но ты моя невеста, моя жена, Маргарита!.. Если я воспротивлюсь тому, чтобы ты служила моделью?…
Голос Томасо мало-помалу изменялся, лицо покрылось смертельной бледностью… Сейчас только изумленный и обеспокоенный, он, однако, сверкал с угрозой глазами.
Форнарина без смущения вынесла эту угрозу и возразила тем же бесстрастным голосом:
– Если ты воспротивишься этому, я опечалюсь, но все-таки я поставлю на своем…
Молодой человек схватил свою любовницу за руку и в страшной ярости прошипел:
– Так я более не жених твой? Ты отказываешься от меня?
– Кто говорит такое? Я выйду за тебя замуж… позже… Теперь мне представляется случай обогатиться; я им пользуюсь.
– Обогатиться?.. Изменница!.. Став любовницей сеньора Рафаэля, разумеется?… Этот живописец развратник, вся Италия знает это – он содержит куртизанок. Ты тоже хочешь сделаться куртизанкой?…
– Сказать по совести, – да! Если, как честная женщина, я буду вынуждена переносить то, что переношу сейчас. Ты мне раздавишь руку…
Форнарина произнесла эти слова, не изменяя своей флегмы; кроме почти неприметного сжатия бровей, ничто в ее чертах не выражало ее страдания; но когда Томасо отпустил ее белую полную ручку, он мог заметить на ней синеватые следы своих пальцев.
Он ощутил стыд и сожаление и упал на колени.
– О, прости, прости, Маргарита!.. пробормотал он с рыданьем.
– Я прощаю тебя с условием, сказала она.
– Каким?
– До нового приказания ты останешься в Альбано.
Бедный юноша сделал жест безнадежности.
– Ах! Ты… ты, рыдал он, – ты хочешь стать любовницей сеньора Рафаэля! Ты хочешь оставить этот дом!
– Я хочу того, чего хочу; но ты должен выбрать одно из двух: или никогда не видеть меня, противясь мне, иди увидаться иа днях, подчинившись.
– Но то, что ты требуешь, ужасно, Маргарита! Я все таки твой жених и в качестве жениха имею право…
– Жениться на мне против моей воли?… Ха! ха!.. ха!.. Я тебя не боюсь!.. Да, я не боюсь, что ты насильно поведешь меня к алтарю, хотя ты очень силен…
Форнарина с горькой усмешкой смотрела на свою посиневшую руку.
– А когда призовешь ты меня? – спросил Томасо после некоторого молчания.
– Я ничего не знаю. Быть может скоро, быть может, поздно…
– Но клянешься ли ты, что рано ли, поздно ли – это будет?
– Клянусь.
– И тогда выйдешь за меня замуж?
Усмешка Маргариты стала иронической.
– Если ты захочешь, – да! – сказала она.
Томасо встал.
– Хорошо, – сказал он. – Я согласен, но также с условием…
– Каким?
– Ты повторишь мне эту самую клятву в церкви Санта-Марии-дель Пополо.
– Охотно. Пойдем.
Молодая девушка направилась к дверям.
– О! еще рано! – возразил Томасо, удерживая ее. – У нас есть еще четыре часа ночи… для последнего раза, Маргарита, которые я проведу с тобою…
Маргарита ничего не возражала; она отдалась ласками своего любовника, которым вскоре начала отвечать с не меньшею страстностью. В жилах этих двух существ, казалось, текла лава, когда они предавались всем сладостям любви… И Маргарита вносила даже более пылкости в восторги.
Сам Томасо был обманут. Как мог он думать, что эта женщина, которая, по-видимому, не могла насытиться его поцелуями, перестала его любить?…
Она отдыхала рядом с ним погруженная в сладострастную истому.
– Маргарита! моя возлюбленная! – сказал он. – Не правда ли, что мы не расстанемся, что мы не можем разстаться?… Не правда ли, все, что ты мне говорила сей час, – все это шутка?…
Она вздрогнула, открыла глаза, вскочила с постели и быстро оделась.
– Если мы хотим отправиться в церковь Санто-Мария-дель-Пополо ранее утра, теперь самое время, – сказала она.
Томасо с минуту оставался неподвижен, бледен, суров, дыша прерывисто, с недвижно устремленным взором. Кто знает, какая злая мысль гнездилась в эту минуту в его мозгу?
Но она приблизилась к нему улыбающаяся.
– Я готова, идем!..
Он тоже встал поправил свою одежду и последовал за нею.
Через несколько минут они вошли в церковь, в которой Маргарита произнесла своему жениху обет в верности, изменяя ему, в то же самое время… Такова ирония судьбы!.. И он, на самом деле, должно быть сильно любил Маргариту, что был до той степени низок, что не убил ее вместо того, чтобы принять такое странное и постыдное обещание!..
Итак, вы теперь знаете Форнарину, любовницу Рафаэля, которую многие писатели изображали наивным ребенком?…
Наивный ребенок был просто-напросто бесстыдной и порочной женщиной…
Перед тем как соединиться с мужчиной из ее касты печальный случай хотел, чтобы перед ней внезапно открылось существование, полное наслаждений и радости, о котором, быть может, она не раз грезила, но обладать которым она наверное никогда не надеялась.
Она, как мы видели, не колебалась: без жалости, без стыда она тотчас же сказала своему жениху почти эти слова: «Я тебя не желаю!..» И из объятий одного бросилась в объятия другого.
Но таково было в то время растление нравов в Риме, также как во Флоренции, в Неаполе, в Венеции, заразившее все классы общества, – что поступок Форнарины, весело бросавшей мужа, чтобы отдаться любовнику, не имел в себе ничего изумительного.
Убийства, безумная роскошь, мотовство, распутство были тогда в обычном порядке вещей по всей Италии. Дрались за каждое слово; чтобы затмить соперника, бросали за окно целое состояние; чтобы понравиться куртизанке жертвовали своею кровью, даже своею честью. То было время разнузданных страстей, разврата и безстыдства, – время это захватывает собою почти четыре века!
Рафаэль ждал Форнарину у двери в сад, выходившей к Тибру, к которой она обещала прийти в четырнадцать часов, т. е. в девять часов утра по нашему; она была точна. И уже опытная в любовных делах, как должна была она обрадоваться тому восторгу, который при встрече с нею распространился по всей фигуре художника. Совершенно верно, что часто любят сильнее за воображаемые достоинства, чем за действительные. Рафаэль желал, чтоб эта молодая девушка была невинной и сберегла бы для него первого возможность сладостного греха. Она не любила своего жениха, стало быть она не могла еще согрешить… Только из скромности, быть может с небольшой примесью кокетства, она не отвратила своих губок от губ ее умолявших…
Влюбленные легковерны, а Рафаэль был влюблен в Форнарину, и сколько раз в период их любви воспроизводил он восхитительные черты ее лица на полотне. Почти во всех картинах Рафаэля, начиная с 1514 года, встречают обожаемую им голову его любовницы.
В первый раз Форнарина явилась Психеей, на одном из тех великолепных картонов, с которых, под руководством учителя, писались учениками фрески в Фарнезе, еще до сих пор, по свидетельству Тэна, украшающие этот дворец.
Странная и благородная магия искусства! В первые часы этого сеанса человек уступил в Рафаэле место художнику. Восхищение предписало молчание желанию. Однако он дал занятие всем своим ученнкам, чтобы одному остаться с молодой девушкой; в течение четырех часов он со всей страстностью, предавался только работе.
– Как ты прекрасна! о! как прекрасна! говорил он при каждом ударе кисти. Но то говорил не любовник, а артист. Когда легкой рукой он сбрасывал часть ее одежды, скрывавшую какой-нибудь сладострастный контур, Форнарина тщетно краснела, – ибо эта рука была столь же целомудренна, как и мысль, руководившая ею.
Наконец дошло до того, что была минута, когда Маргарита подумала, что ошиблась в чувстве Рафаэля, и что для него она всегда будет только моделью… Она притворилась усталой; она хотела вернуться к отцу.
Любовник проснулся при этих словах.
– Почему ты спешишь? спросил он.
– Я голодна, с улыбкой сказала она.
Бедная малютка! Творец забыл, что на земле едят, чтобы жить. Он позвонил, подали завтрак; он захотел сам прислуживать ей. Искусство было отброшено в сторону; для Рафаэля существовала только любовь.
До конца, в совершенстве, играя роль невинности, Форнарина довела Рафаэля до безумия страсти…
С наступлением вечера Рафаэль был всё ещё со своей любовницей. Между тем раздался стук в двери мастерской; это был Пандолфо, лакей художника. Он напомнил господину, что он зван обедать в Ватикан. Какая скука!.. Рафаэль охотно послал бы к черту всякую вежливость по отношению к его святейшеству Папе.
Но сама Форнарина упросила его исполнить долг.
– Не бойся: я возвращусь завтра, сказала она ему.
– Завтра, послезавтра, всегда!.. шептал он в долгом поцелуе.
Лев X целый день охотился за кабаном, отчего, хотя он был и папой, ощущал адский аппетит.
На обед вместе с Рафаэлем он пригласил кардинала Бабьена, который непременно желал женить знаменитого художника на одной из своих племянниц.
И хотя мало обольщаемый узами Гименея, Рафаэль, однако, почти дал свое согласие. «Дайте мне еще год или два подумать, сказал он кардиналу, – и мы покончим это дело.»
За столом у св. отца находился третий собеседник. Это был августинский монах по имени Бортоломео, нечто в роде людоеда, в два приема пожиравший баранью ногу, а чтобы прочистить горло, перед десертом проглатывавший около сорока яиц одно за другим. Лев X любил шутов. Падре Бортоломео принадлежал к числу их; его святейшество забавляло, как тот обжирался.
Рафаэль запоздал несколько минут и извинялся работой.
– На самом деле, сказал Папа, с тонкой улыбкой глядя на живописца, – вы должно быть сегодня много работали, сеньор Рафаэль, вы кажетесь очень, очень усталыми.