В сравнении с Бельгардом, – одним из прекраснейших жантильомов Франции, – Генрих IV был жалок. Таким образом, хотя он был и король, Габриэль мало занималась им в первую встречу. Но если король не понравился Габриэли, то Габриэль очень понравилась королю.
– Ты прав! – сказал он Бельгарду, – она красивее Марии Бовильер.
Гордясь посещением короля, маркиз д’Эстре захотел его отпраздновать. Лучшие бутылки вина были откупорены в честь царственного гостя. Обыкновенно, Генрих пил много, на этот раз он воздержался. Бельгард надеялся на противное. Он рассчитывал на обычную привычку его величества, на его пристрастие к хорошему столу, и надеялся воспользоваться несколькими часами свободы со своей любовницей, блестящие глаза которой доказывали, что и она не менее его желает поговорить с ним наедине. Обман влюбленных, за которыми следил ревнивец. После ужина, Габриэль, под предлогом внезапной мигрени, просила позволения удалиться в свою комнату, и король благосклонно дозволил ей это, сказав:
– Ступайте, mademoiselle, мы были бы в отчаянии, если бы из-за нас глупая боль слишком долго отягощала столь прелестную головку.
Но через нисколько минут, когда великий конюший пожаловался на внезапную болезнь и просил позволения удалиться из за стола…
– Ла! ла! – вскричал король, – мы оставим веселье мой друг! Если ты болен, пей!.. Ничто так не восстановит вас, как несколько стаканов бургонского. А вино нашего доброго хозяина – превосходно! Ventre saint-gris! Выпьем господа! Чокнемся!..
Бельгард выпил.
"Когда бутылки опустеют, нужно же будет лечь спать", – подумал он.
Но когда бутылки опустели, их сменили другими.
Маркиз приказал приготовить самые лучшие комнаты для короля и великого конюшего. Он сам в сопровождении лакеев, несших светильники, счел своим долгом проводить в них своих гостей. После обычных приветствий маркиз удалился; Генрих был в своей комнате, Бельгард в своей.
– Наконец!.. ворчал герцог.– Наконец то!..
Тем не менее, из блогоразумия, он подождал минут двадцать прежде, чем отправиться к своей красавице, без сомнения очень удивленной, что он запоздал… Идет!.. Король должен быть в постели!..
Оставив свою шпагу, Бельгард задул все свечи в своей комнате и тихо отворил дверь…
– Ба!.. Ты куда, Белыард?
Король!.. Король прогуливался по коридору со свечой в руках…
– Государь!
– Разве ты все еще болен?
– Нет, государь!..
– Тем лучше!.. тем лучше!.. Войди на минуту ко мне, я тебе расскажу….
Генрих впустил Бельгарда вперед, сел рядом с ним и начал, понизив голос:
– Держу пари, что у тебя была одна со мной идея, Бельгард. Ты вышел за тем, чтобы сообщить мне ее?
– Какую идею государь?
– Э! что с моей стороны было глупостью так легкомысленно довериться гостеприимству дворянина, которого я очень мало знаю, которого я почти не знаю совсем… Предположим, что как только я явился в этот замок, маркиз послал известить врагов, находящихся в окрестностях… Славную штуку удерем мы, ты и я, против четырех или пятисот лигеров!.. Д’Эстре не похож на предателя, я согласен, но в это время волнения, кто честный человек и кто плут? Э! э! за меня сегодня дорого бы заплатили мусье де Майен и Испанцы!.. Наконец я знаю, что ты также беспокоишься этим как и я, мой друг. Быть может мы с тобой заблуждаемся, и господин д’Эстре есть цвет честности. Все равно! Завтра утром мы оставляем этот замок и целую ночь проведем вместе… Ventre saint-gris! нужно будет сначала разбить эту дверь, чтобы достигнуть до нас!..
Генрих встал, чтобы запереть дверь, ключ от которой он положил себе в карман. Бельгард смотрел на него как остолбенелый; столь изумленный и комический в своем остолбенении, что самый серьезный из королей не мог удержаться, и против его воли насмешливая улыбка пробежала по его губам. Эта улыбка открыла все великому конюшему.
– По истине, государь, – с горестью сказал он, – вы не великодушны!
– Как! Что ты под этим подразумеваешь, Бельгард? В чем я выказал свое невеликодушие?
– Играя мною, как вы это делаете сейчас, государь! Вы подозреваете гостеприимство маркиза д’Эстре!.. Вы боитесь измены в замке одного из вернейших своих слуг!.. Хитрость, чтобы удержать меня, слишком груба!.. Почему не сказать мне прямо, что теперь, когда вы узнали мадемуазель д’Эстре, вас печалит, что я люблю и любим!..
– Гм!.. Ты думаешь?.. О! мой милый Бельгард! клянусь тебе!..
– Прошу вас, государь, оставьте бесполезные клятвы!.. Это моя вина, и я за нее наказан как за грех!.. Восхваляя вам красоту мадмуазель д’Эстре, я должен был предвидеть, что из этого произойдет. Между тем, так как вы не только мой соперник, но и повелитель, покорность служителя сумеет заставить молчать, – так как это мой долг, – страдания любовника. Покойтесь в мире, государь; серия моих почтительных упреков кончена, и если я, против воли, сожалею о потерянном счастье, мои вздохи не потревожат вашего покоя…»
Склонив голову, с нахмуренными бровями, Генрих прохаживался взад и вперед по комнате, тогда как герцог Бельгард говорил. В глубине души Беарнец сознавал, что его великий конюший был прав, и что его поведение относительно было совершенно законно. Даже, при последних словах любовника Габриэли, произнесенных жаждущим тоном, можно было подумать, что стыдясь своего поступка, Генрих хотел его поправить… Он искоса взглянул на герцога, который закрыл лицо руками, и как будто хотел подойти к двери. Но, как совершенно справедливо говорили о нем, очень снисходительный во всем остальном, Генрих IV не терпел в любви противоречия. Он был влюблен в Габриэль; тем более влюблен, что она ему казалась влюбленной в другого. Готовый уступить доброму чувству, Генрих остановился, – он представил себе, как Бельгард бросится в объятия любовницы, чтобы возвратить потерянное время, он видел восхитительную девушку, которая не чувствовала к нему ничего, кроив равнодушия, даря предмету своей нежности самые страстные поцелуи…
Картина была слишком жестока для человека, чувства которого и воображение говорили сильнее, чем его сердце…
– Нет! прошептал он, нет!.. Это невозможно!.. – И он бросился на свою постель, на которой вскоре заснул.
Утром, его величество проснулся и приказал, чтобы все было готово к его отъезду, Бельгард все еще сидел на том же самом месте, в комнате Генриха, как будто ожидая, что он позволит ему удалиться.
Такая безропотность умилила короля. И притом в эту минуту ему нечего было опасаться сближения Бельгарда с мадмуазель д’Эстре.
– Чего ты от меня желаешь? сказал он ему, фамильярно ударяя по плечу. И так как великий конюший не отвечал. – Ventre saint gris! продолжал Беарнец. – Так тебе очень трудно принести мне маленькую жертву…. Обещаю тебе, что я отблагодарю тебя за нее!..
– Я уверен, с важностью ответил великий конюший, – что ваше величество может видеть, что я не делаю ничего, чтобы уменьшить эффект моей маленькой жертвы. Мадмуазель д’Эстре должна меня теперь ненавидеть, а между тем я и не попробую доказать ей, что я не заслуживаю ее ненависти!..
– Да!.. О! ты ведешь себя очень мужественно я отдаю тебе справедливость....Повторяю тебе, дай мне только вступить в Лувр; дай мне только сделаться королем Франции и ты увидишь какую прекрасную часть наш дорогой герцог де Бельгард получит от нашего пирога.
– Ей Богу! подумал, если не сказал Бельгард, – если бы в перспективе не представлялось этого пирога, я бы так легко не уступил бы тебе свою любовницу.
Наступило утро.
Вошел маркиз д’Эстре.
– Ваше величество уже удаляется?..
– Да маркиз; нас призывают важные дела…. Но мы будем ожидать, что вы отдадите нам наш визит.
– Если он приятен вашему величеству.
– Очень приятен. Вы явитесь с мадемуазель Габриэль. Ее прелести особенно пленили нас.
Будет сделано по желанию вашего величества,
– В Манте теперь общество благородных дам; мадемуазель Габриэль не соскучится.
Узнав об отъезде короля и его великого конюшего, Габриэль с сестрами, собравшись в большой зале замка, ждали минуты отъезда. Габриэль, рассерженная обманом, к которому она не привыкла, бледная после одинокой бессонной ночи, мадам де Баланьи и де Но – улыбающиеся.
Доводя до конца свою жертву, Бельгард не произнес ни слова, не переменялся, ни одним взглядом с Габриэлью. Габриэль предполагала, что он как-нибудь извинится перед ней, перед отъездом. Принужденное молчание глаз и уст ее любовника заставило ее призадуматься; тон голоса, которым Генрих IV произнес эти слова целуя ее руку: «До свиданья, мадемуазель; вам известно что нами решено с маркизом? Он на этих днях привезет вас в Нант.» – Этот тон и взгляд короля объяснили ей все. Король помешал Бельгарду прийти к ней ночью.
– А! так-так то!.. сказала она самой себе, отвечая церемонным поклоном на любезные слова Беарнца. – Ты влюблен в меня и как первый знак твоей страсти, ты разлучаешь меня с любовником!.. Ну, если я должна быть твоею, король, так только не завтра!..
Генрих IV пятнадцать месяцев ворковал около юбок мадемуазель д’Эстре прежде, чем мог похвастаться, что ему было дозволено развязать ей подвязки. Для этого было несколько причин и одной из главных была та, что Габриэль совсем не любила Генриха.
Не заботясь о короле, она делала в одно время счастливыми двоих: Бельгарда и Лонгвиля. И она была в состоянии сделать счастливыми даже троих. Она шла по матери: любовный труд не пугал ее.
Генрих IV, вернувшись в свою маленькую столицу, как он называл Мант, установил порядок для этой двойной связи. Лонгвиль и Бельгард, призванные каждый отдельно к его величеству, были предупреждены. Каждому из этих дворян Генрих объяснил, что его твердо принятое намерение заключается в том, чтобы больше не терпеть раздела, что он не затруднится ни чем, чтобы их не было в государстве, и что предмет его страсти дороже ему всех корон на свете.
Лонгвиль боле честолюбивый чем влюбленный, не захотел пожертвовать за нисколько часов любви немилостью и немедленно разорвал свою связь с Габриэлью.