В первый раз Людовик XV, под именем барона де Гонесс, видел за ужином в Версале Жанну Вобернье. За этим ужином присутствовали герцог Ришелье, маркиз де Шувелень, герцог де Вогюбон и граф Жан.
Первая половина ужина прошла довольно холодно. Король был вежлив с графиней Дюбарри и больше ничего. Никто не мог еще сказать нашел ли султан свою султаншу….
«В эту минуту ее жизни, рассказывает Леон Гозлан, – Жанна Вобернье выказала ту черту гения, которая решает карьеру. В середине ужина повес, графиня прервав с традициями, далеко отбросив советы и уроки графа Жана и Лебеля, предалась своей естественной веселости, не заботясь о присутствии короля. Она бросила на ветер скромность и сдержанность, сожгла вуаль на пламени свечей, и с беспорядочными словами, такими же, как ее волосы и грудь она как вакханка переходила от песни к песне, от скачков к скачкам. Она вскочила на треножник. Жан и Лебель, в ужасе, считали все потерянным. Что должен был подумать король? Он был в восхищении. В тот же день, или, вернее, в ту же ночь Жанна де Вобернье заняла место маркизы Помпадур в истории Франции.»
Говорят, Дюбари погубила Францию, и действительно, если несовершенно, то все таки много побрала с нее, но сознаемся также, что она имела в этом случае только хорошую часть с этим чувствительным королем – эгоистом, которого звали Людовиком XV, с королем, который показывал, что боится Бога и каждый день оскорблял Его, с королем, которого звали Возлюбленным, и который воровал детей у подданных для своих гаремов, – с королем, которого раздражала всякая критика, который страшился честного убеждения, и каждое действие которого, каждое слово доказывало, что он принял за правило для своего поведения известное изречение королей без сердца: после меня конец света!
Да, после него конец свита, – этого пораженного гангреной общества, испорченного до мозга костей его примером, его советами.
Уже около 1770 года этот народ, который плакал, когда Дамьен хотел убить его Возлюбленного начинал распевать:
Le Bien-aime de l'almanach
N’est pas le Bien-aime de France,
Il fait tout ab hoc et ab hac
Le Bien-aime de l’almanach.
Il met tout dans le meme sac,
Et la justice et la finance;
Le Bien-aime de l’almanach
N’est pas le Bien-aime de France.
Альманахи я люблю
Но вот Франция не любит,
Пишут кстати и некстати
Валят всё в один мешок,
Правосудье, и финансы;
Альманахи я люблю
Только Франция не очень.
Однажды, когда Людовику XV привелось прочесть этот куплет: – «Какое зло сделал я Франции, что она перестала любить меня!» сказал он. Эти слова рисуют всего короля. Так как он не был глуп, то не мог не знать, что имела Франция против него. Произнося эти слова, он, следовательно, насмехался. Что же было в душе у государя, если когда народ кричал: «я страдаю!» он смеялся.
Прошло четыре или пять месяцев со смерти королевы Марии Лещинской, когда Людовик XV узнал Дюбарри. Королева мученица еще не охладела в своей гробнице, а Возлюбленный объявлял, о своей новой любви, публично привезя в свой дворец в Шуази свою новую любовницу. Потом следовало заняться тем, чтобы дать ей имя, настоящее имя, ибо Лебель сообщил его величеству, что графиня Дюбарри или Жанка Вобернье никогда не была замужем.
– Тем хуже! возразил король. – Пусть ее скорее выдадут замуж, если хотите, чтобы я не сделал глупости.
Господин приказал; ему повиновались. Жан Дюбарри не мог жениться потому, что был уже женат; но у него был брат, не желавший ничего лучшего, как за деньги сделаться желаемым мужем. Вызванный депешей Гильом Дюбарри приехал из Тулузы в Париж со всем своим семейством, этот уважаемый господин думал совершенно верно, что если есть для одного, то хватит и на двенадцать. Свадьба была отпразднована 1 сентября 1768 года в церкви Сент Лоран. По окончании церемонии, любезный супруг, с карманами наполненными золотом, отправился в обратный путь.
Какое счастье! Король теперь мог свободно обладать своей любовницей.
Новая фаворитка была объявлена; весь двор считал за честь завалить ее почестями. Один только Шуазель и герцогиня де Граммон воспротивились этому потоку низости. Последняя, впрочем, вследствие ярости, что место королевской любовницы, которое она, герцогиня, с радостью заняла бы, было занято куртизанкой.
Оппозиция герцога Шуазеля имела более благородный мотив. Первому министру французского короля было противно видеть, что уличная женщина имела голос в управлении государством, и какие авансы она не делала по этому предмету, он предпочел лучше потерять свой портфель, чем сохранить его за цену дружбы с Дюбарри. Быть может он был не прав, когда, объявив ей войну, начал употреблять против нее отравленное оружие. Но вероятно ли, чтобы за памфлеты, писанные против фаворитки платил он! Не скорее ли кошелек его сестры г-жи де Граммон платил за эти отвратительные песни, за эти вонючие пасквили, которые падали на Париж как дождь жаб со времени вшествия в королевский будуар Дюбарри.
Но она также заботилась об этих пасквилях, как о своих старых перчатках. Она имела за себя Ришелье, Вогюйона, Мопу, – канцлера Мопу, который до того довел свою любезность, что повсюду повторял: «она несколько мне родственница!» Она имела за себя короля, короля который пел, танцуя с ней la Belle Bourbonaise, где говорилось о ней.
«В милом доме
Она брала урок;
Она брала урок
В милом доме,
У Гурдан, у Бриссон…
Ах что за сон!
Врагам, которые оскорбляли ее, она улыбалась. Если улыбки не смягчали их, они кружили им голову. Злецы старились о ее падении, – ну что же! они свернули бы ее, но позже, о! гораздо позже! Она еще успеет рассердиться.
В ожидании она хотела быть представленной ко двору.
То была громадная почесть! отличие, сохраняемое для самых знатных и влиятельных. Людовик XV дурно скрыл гримасу, когда Дюбарри попросила у него этой благосклонности, и на первый раз она не настаивала. Но она возвращалась к этому и завтра и после завтра – каждый день. Разве не также она любит короля, как любила его Помпадур? Итак, если маркиза Помпадур была представлена, то почему не может быть представлена она, графиня Дюбарри! Тогда по крайней мере, она будет иметь вход в большие апартаменты ее дарственного любовника; она может ездить с ним вместе в коляске, обедать и играть за его столом.
Король колебался, слабел и уступил. Но нужна была приемная мать, чтобы проводить Дюбарри к принцессам. Где отыскать такую даму, которая была бы настолько смела, чтобы не устрашиться гнева Шуазеля, делаясь восприемницей его врага? Мопу нашел. То была беарнская графиня очень жадная до денег. Ей дали двести тысяч чистыми деньгами и письменное обещание дать ее сыну полк, а ей должность во дворце будущей дофины.
«В пятницу 21 апреля 1770 года, говорит современный журнал, – «по возвращении с охоты, король объявил, что на другой день будет представление; что иди будет одно. Объявили, что будет представляться Дюбарри.
«Вечером принесли графине бриллиантов на сто тысяч франков.
«На другой день стечение придворных во дворец было многочисленнее, чем при свадьбе герцога Шартрского; так, что король спросил, не горит ли дворец?
Разнесся слух, что принцессы приготовили кровавую обиду для Дюбарри, что они решились повернуться к ней спиной, когда она следуя этикету, приблизится к ним, чтобы преклонить колена. Напрасная тревога! Дочери Людовика XV очень любезно приняли фаворитку, которую король, со своей стороны, принял не у ног, а прямо в объятия.
В вечер представления вокруг Дюбарри составился кружок. Канцлер Мопу, епископ Орлеанский, принц де Субиз, герцоги де Ришелье, де Конти, де Тремуйлль, де Дюра, д’Эгильон, д’Айен – кружились около нее. Король поцеловал ее при всех, сказав ей: «Вы восхитительны, и блеск вашей красоты напомнил мне девиз моего предка.»
Nec pluribus impar – я легко осветил бы многие миры! Таков был этот девиз, который Ришелье обязательно перевел фаворитке. Она обернулась к королю. – Многие – это слишком, прошептала она, – одного этого для меня довольно!.. и она положила свою детскую ручку на то место, где билось сердце короля.
С этого дня Котильон III, как прозвали новую фаворитку, имела приезд ко двору. Даже прибытие Марии Антуанеты, дочери Марии Терезии, – невесты дофина ни на минуту не поколебало ее могущество. Уверяли, что первым действием этой принцессы, избранной герцогом Шуазелем, будет требование от короля удаления ее любовницы. Первым словом Марии Антуанеты в присутствии Дюбарри, за ужином во дворце Немой, был комплимент. «Графиня, сказала она королю, – кажется мне обольстительной женщиной, и я не удивляюсь привязанности, которую она могла внушить.»
Была ли искренна принцесса? Изгнание фаворитки после смерти Людовика XV доказывает противное. Во всяком случае, если Мария Антуанета не любила и имела причину не любить Дюбарри, эта последняя ничем не заслужила ее ненависти. Напротив, когда настали грозные дни и настоящая королева Франции имела надобность в услугах, Дюбарри сделалась самой преданной ее служительницей.
Единственное мщение, которым Котильон III наказала Шуазеля, было комично. У нее был повар, по имени Берто, который невероятно походил на первого министра; очень часто графиня и король смеялись до упаду, по поводу этого необыкновенного сходства.
Однажды утром, Дюбарри призвала повара в кабинет и без предисловий —
– Я вам отказываю, сказала она.
– О! воскликнул несчастный Берто, – почему же ваше сиятельство мне отказываете? Разве у меня нет таланта?..
– Есть. Но у вас такое лицо, которое приводит меня в дрожь. Можете вы изменить свое лицо? Неправда ли, нет?
– Увы!
– Так удалитесь. С нас достаточно одного Шуазеля при дворе; я не хочу, чтобы у меня был другой.