Львов-Рогачевский имел полное основание заявить: "В 1907 и 1908 годах Санин заслонил М. Арцыбашева, казалось, не М. Арцыбашев написал Санина, а Санин написал М. Арцыбашева, Санин сотворил автора по образу своему и подобию" {Львов-Рогачевский В. Снова накануне. М.: Книгоиздательство писателей, 1913. С. 29.}.
Печатание романа завершилось в сентябрьской книжке журнала "Современный мир" за 1907 год, однако последняя точка в рукописи была поставлена двадцатичетырехлетним автором еще в 1902 году. Пять лет понадобились редакторам на то, чтобы понять наконец, какая новаторская, хотя и взрывоопасная книга у них в руках.
С удивлением современники Арцыбашева читали и выписывали из романа изречения его героев, цитировавшиеся затем во всех критических статьях и монографиях о писателе.
"Я знаю одно: я живу и хочу, чтобы жизнь не была для меня мучением... Для этого надо прежде всего удовлетворить свои естественные желания... Желания - это все!" (Санин.)
"Если лишить мир женской чистоты, так похожей на первые весенние, еще совсем робкие, но такие прекрасные и трогательные цветы, то что же святого останется в человеке?.." (Сварожич.)
"У меня за спиною смерть стоит и каждое мое движение стережет. Что мне Бебель!" (Семенов.)
"Жить стоит только тому, кто в самом факте жизни видит уже наслаждение. А страдающим - лучше умереть" (Санин).
А вот центральная мысль романа, выраженная его главным героем:
"Мы заклеймили желания тела животностью, стали стыдиться их, облекли в унизительную форму и создали однобокое существование. Те из нас, которые слабы по существу, не замечают этого и влачат жизнь в цепях, но те, которые слабы только вследствие связавшего их ложного взгляда на жизнь и самих себя, те - мученики: смятая сила рвется вон, тело просит радости и мучает их самих. Всю жизнь они бродят среди раздвоений, хватаются за каждую соломинку в сфере новых нравственных идеалов и, в конце концов, боятся жить, тоскуют, боятся чувствовать... Мне все грезится счастливое время, когда между человеком и счастьем не будет ничего, когда человек свободно и бесстрашно будет отдаваться всем доступным ему наслаждениям. Та эпоха, когда люди жили только животом, была варварски грубой и бедной, наша, когда тело подчинено духу и сведено на задний план, бессмысленно слаба. Но человечество жило не даром: оно выработает новые условия жизни, в которых не будет места ни зверству, ни аскетизму".
Роман "Санин" с впечатляющей силой выразил то, что назрело в русском человеке начала века, - его протест против всяческих узилищ, против вериг моральных, политических и иных установлений, сковавших его свободу. Книга о Базарове XX столетия (и так именовали Санина) нанесла сокрушительный удар по тем общепринятым меркам, какими привычно, особо не задумываясь, орудовали все присвоившие себе право выносить свои безапелляционные суждения о добром и злом, о низком и высоком. Еще больший удар этой книгой был нанесен по фарисейским предрассудкам, испокон веков державшим в узде перо писателей и мыслителей, указуя им, что можно и чего нельзя показывать в человеке, насильственно призывая их отверзать пытливый взор от того, что человек не только вместилище святого, чистого, возвышенного, но он в то же время носитель порочного, греховного, низменного, подлого; в нем равно уживаются парящий в горних высях дух и мерзкая плоть. Вслед за своими великими учителями Достоевским и Толстым Арцыбашев и попытался понять эту таинственную противоречивость "царя природы", чем тотчас вызвал гневливые укоризны одних и приязненные восторги других. Но верх вначале взяли первые, наложив на "Санина" свое вето.
Арцыбашев все эти годы, пока решалась судьба его первого романа, конечно же, не сидел сложа руки. Шаг за шагом знакомил он читающую публику с теми новыми, не всеми понимаемыми и принимаемыми людьми, которыми населены и рассказы, и его "Санин".
Писатель задался той же высокой целью, какою движимы были в своем творчестве крупнейшие художники "серебряного века": показать, каков русский человек в эпоху зреющих и свершающихся социальных бурь.
Вот один из его "маленьких" героев - начальник провинциальной станции Анисимов ("Кровавое пятно"). Этот совсем задавленный беспросветной, монотонно-однообразной жизнью человек неожиданно (в первую очередь для себя) распрямляется под влиянием событий, разыгравшихся на его глазах: Анисимов оказывается на баррикаде среди восставших. Перед расстрелом в письме жене он попытался объяснить случившуюся в нем перемену, но так и не смог понять и выразить "то радостное чувство, которым он прожил эти десять дней, и тот хаос, огненный и кровавый, и смерть людей, и ужас его одинокой последней ночи, и то нелепое и безумное, что должно было совершиться с ним, и кучу черных шпал, и закоченевшие колени, торчащие из снега, и то, что он уже не увидит ее и детей, и свою беспомощность, и свою жалость к себе, и то горе, в котором ему хотелось ее обласкать и утешить, те слезы, которые стали наполнять его глаза, скатываться по щекам, исхудалым и холодным, и падать на клочок его последнего письма".
В повести "Человеческая волна"* Арцыбашев во всю силу своего таланта показал, как романтически возвышается человек восставший.
Трагичной судьбе революционера-студента, познавшего свободу, боровшегося за нее для других и приговоренного за это к смертной казни, но пришедшего в итоге к безверию, посвящена повесть "Рабочий Шевырев" - "кровью и мраком написанная вещь" {Познание России. 1909. э 3. С. 286.}.
А вот "толстовец" Иван Ланде, раздающий свои последние оставшиеся после смерти отца деньги голодающим, просящий прощения у избившего и оскорбившего его ("Смерть Ланде"). "Правда в самом человеке, а не на земле", проповедует Ланде. Не понимаемый никем, он продолжает вещать: "Надо любить и жалеть прежде всего друг друга, а остальное потом все будет". Любящий всех, страдающий за всех и - всеми отвергаемый, он в конце концов бессмысленно погибает.
"Откуда Арцыбашев берет таких странных, ненужных людей, как Анисимов, Ланде, Чиж и даже сам Санин? - возмущалась определенная часть критиков. Зачем они обществу?" Эти нападки удвоились, как только в рассказах, повестях, романах Арцыбашева усилилось его показавшееся нездоровым и безнравственным внимание к властной красоте человеческого тела, к живущей в нем и активно проявляющей себя чувственности. "Откровенность и яркая правдивость, с которой Арцыбашев изобразил могучую силу инстинкта, власть материальной природы человека, снискали ему репутацию чуть ли не порнографа и циника" {Коган П. Очерки по истории новейшей русской литературы. Современники. Арцыбашев. М., 1910. Т. 3. Вып. 1. С. 64.}, - отметил П. С. Коган.
Словно предвидя пока еще зреющие, но готовые вот-вот вспыхнуть скандальные истории вокруг того, что и о чем он напишет в скором будущем, Арцыбашев печатает рассказ за рассказом, в которых настойчиво выражает эпатажно-неожиданную систему своих идей и образов. Впоследствии авторы двух сборников с многозначительным названием "Литературный распад" окрестят ее "санинщиной" и "арцыбашевщиной". Как легко в те годы изобретались уничижительные ярлыки, которые, многажды повторенные, затем чуть ли не пожизненно закреплялись за опальными писателями! Словно ворота, мазанные дегтем, от которого не сразу отмоешься, глумливо отвращали они русского читателя от многих имен и книг, достойных, как только теперь мы узнаем, нашего всяческого уважения.
Эпитет "антиреволюционный" первым авторитетно приклеил к роману "Санин" М. Горький и тем предопределил на десятилетия соответствующее отношение и к его автору. Не помогло и то, что уже в конце своей жизни Горький, размышляя о будущей книге по истории русской литературы, посчитал ее неполной без таких писателей, как Арцыбашев, талантливо отразивший "суматоху эпохи". "Именуя себя самого "типичным", - писал он И. Груздеву 27 декабря 1927 года, - я титул этот отношу и к бывшим товарищам моим: Андрееву, Арцыбашеву, Бунину, Куприну и еще многим другим. Пора отметить, что во всех нас было и есть нечто общее, не идеологически, разумеется, а - эмоционально. Догадаться, что именно было, это я предоставляю критикам. Писатели, названные выше, по достоинству еще не оценены, а пора сделать это на пользу и поучение современным литераторам" {Горький и Л. Андреев // Литературное наследство. Т. 72. М., 1968. С. 463.}.
Более того, уже после 1917 года Горький же первым предпринимает словно бы покаянную, но, к сожалению, неудавшуюся попытку переиздать "Санина", включив его в книгу "История разночинца". Тут не помогли ни авторитет Горького, ни вроде бы подходящие мотивы для такого рода издания: "...эта печальная история революционной немощи и одновременно история мучительных а порою смешных шатаний молодого человека около жизни, мне кажется, будет чрезвычайно поучительна для современной молодежи, равно и для начинающих литераторов" {Горький и русская журналистика начала XX века // Литературное наследство. М., 1990. Т. 95. С. 181.}. Но - магия ярлыка "антиреволюционный" оказалась всесильной и долговечной: она морочила головы всем вплоть до наших дней, когда "Санин" наконец-то снова вышел в свет, да еще сразу в трех советских издательствах. И мир не перевернулся!
Было у "Санина" и второе устрашающее клеймо - "порнографический роман". Если его "антиреволюционность" (под сей весьма неопределенный приговор при желании можно было подвести большую часть русской литературы начала века) возмутила "левую", радикально настроенную часть интеллигенции, то посчитавшаяся чрезмерной, граничащей с натурализмом смелость писателя в изображении любви вызвала гневливый протест "правых", а с ними всех ханжей и снобов, каких всегда было в избытке на святой Руси. Вскоре и те и другие, и "левые" и "правые", вроде бы непримиримые враги, очутились неожиданно для самих себя в одном лагере: их "объединил" роман "Санин", точнее - борьба с ним, дошедшая в своем кипении до высших градусов, когда начались его судебные преследования.
"Может ли изящное искусство, не погрешая против самой своей сущности, погружаться в болото "полового вопроса"?" {Ачкасов Алексей. Арцыбашевский Санин и около полового вопроса. М. Б. г. С. 34} - вот проблема, странная для нас, но вполне серьезно дебатировавшаяся современниками Арцыбашева и вызвавшая нелепые судебные иски к автору. Один из участников спора - А. Ачкасов - отнес "к крупным художественным (!) недостаткам" "Санина" не что иное, как "ту чересчур амурную атмосферу, которою он насыщен". По его мнению, поддержанному, увы, многими, недопустим "основной замысел