Надо же! Он идет обратно!
Дорогой дневник,
Наша беседа продолжается.
Он пришел сказать, что я могу с ним пообедать, прогресс с моим сочинением позволяет, однако он сразу заметил, что я не сдвинулась с места: не оделась, ничего не писала.
У тебя озадаченный вид! – говорит он, и я боюсь, что он опять засмеется.
И правда! – отвечаю. – Я озадачена! Невероятно озадачена!
Смотрите! – восклицает с-ор Х. – Она жестикулирует! Возможно, в душе ты un’italiana!
Вряд ли! – говорю, и я не знаю, что вы имеете в виду, заявляя, будто мне нужно писать о том, что я видела, думала и ощущала тогда на Римском форуме. Все мои мысли и чувства – о Цицероне!
Я в недоумении, откликается он и садится рядом. И с че-го бы это?
Потому что так работает мое воображение, сэр!
И что для тебя значит Цицерон?
Пробую объяснить про древнеримскую добродетель – долг, сдержанность, самопожертвование. Те самые достоинства, что ведут меня по жизни! Я жертвовала ради долга! Сдерживала все порывы, подавляя все собственные желания, все до единого. Приносила деньги в семью, лишь бы брат сумел найти свой путь. А теперь он работает на железной дороге!
Ты права! С этим возгласом он подает мне платок с монограммой. Я и не представляю, каково это! Расскажи!
Что, простите?
Вот это меня и интересует! Наконец-то ты поняла! Полная страсти Лотта! Расскажи, каково это – сдерживать желания, просит он, отдавая мне блокнот. Обед, говорит, я тебе принесу.
27 июня, Эмбли-Уэмбли Бронти. Лотта плачет. М-р Х. забраковал ее сочинение сказал оно напыщенное и чопорное. Миссис Х. все носится с проклятым чаем а кудахтающие несушки обступают петухов. Сесилия Уотт-Курлику тайно обручается с командиром Леттисом. Жаль с нами нет Алебастра ни одного умного собеседника.
Дорогой дневник,
Я написала рассказ о Лотте, которая сдерживает свои порывы у Храма Сатурна: хочет бежать, но вместо этого стоит на месте, хочет кричать от красоты, но слушает и таким образом учится, а учась, готовится к будущему. Синьору история совсем не понравилась, он перечеркнул ее одной жирной страшной чертой. Тем временем Эмили продолжает заслуживать восклицательные знаки. Например, этот: она пишет по-мужски! С-ор Х. с гордостью сообщил об этом жене за colazione; Эм просто уставилась на еду, будто не слышала комплимент или будто ей было все равно. Жена посмотрела с прищуром, как делает всякий раз, когда супруг упоминает кого-то из Бронти.
Пиши я по-мужски, с-ор Х. исчеркал бы всю страницу уродливыми линиями – как же понять, чего он хочет?!
29 июня, Эмбли-Уэмбли Бронти. Настоящий дикарь когда он в гневе у Лотты трясется рука она подает ему проклятые сочинения и у обоих ума не больше чем у моей кошки. Всего за неделю мы повидали весь мрамор Рима но это еще не все. Фортескью подозревает что Бранденбург – шпион. Энни сочиняет забавные истории про обезглавленных Робинзонов.
Дорогой дневник,
Сегодня утром он был ко мне добр. Сказал, останься со мной, Лотта, и снова взял меня за руки. Пусть другие идут скитаться! – и сам засмеялся над своей английской шуткой, хотя повторял ее не в первый раз. Я кивнула в знак согласия, мои руки, накрытые его ладонями, дрожали, несмотря на то, что он не собирался меня отчитывать. Я неясно выразился, сказал он. А еще называю себя учителем! Возможно ли, что прежде ни один преподаватель не просил тебя поведать о себе? У меня не было преподавателя, ответила я, не желая упоминать о четырех семестрах в школе-интернате. Училась на дому, добавила я, заметив его ошарашенный взгляд. Ну конечно, сказал с-ор Х., будто самому себе, как же я сразу не догадался! А что твоя мама? Мамы нет. Губы предательски дрогнули, слезы проторенной дорожкой потекли по щекам. А папа же есть? Мой папа, сказала я, считает, что девочки должны слушать, а не говорить. Не составишь мне компанию? – предложил он. Хочу прогуляться. Составлю, сказала я. Только, пожалуйста, вытри лицо, сказал он. И теперь стоит и ждет!
Дорогой дневник,
Я не писала уже несколько дней, но тому есть причина! Множество причин, и все замечательные! В тот день, когда я пошла гулять с с-ром Х., моя жизнь переменилась! Какие слова он говорил, как они отозвались! А как внимательно слушал, какие задавал вопросы! Быть учителем и превращать учебу в естественный процесс, маскируя его под беседу, – его природный дар. День выдался теплый, мы гуляли по улочкам нашего квартала, не обращая внимания на беспризорников и темноволосых парней на мотоциклах. Шли мы как будто бы бесцельно, и по дороге он меня спрашивал, например, о папе, о его педагогических теориях. Я рассказывала, как у нас в детстве была устроена учеба, как мы готовили отчеты. Расскажи еще об отце, просил он, и я, оттаяв, описывала, какими добрыми делами занимается папа, как он любит порядок. Говорила о его успехах в науке, о переводах исторических трудов. Значит, это он учил тебя латыни? – спросил синьор. Нет-нет, ответила я и объяснила, что этому меня научил Брен, а вот ему помогал папа, опираясь на Данте. А тетя? – с улыбкой поинтересовался с-ор Х., и я поведала о ее чересчур натопленной комнате, о боязни сквозняков, о том, как она шьет для бедных. Она не очень-то любит детей, сказала я, но сумела стать нам всем матерью. Слышали бы вы, как Брен пародирует ее любимую кантри-музыку, а она делает вид, что злится. Я описала Брена: рыжие волосы, вечная игра на публику, умение нас рассмешить, а иногда и заставить плакать, рассказала, как он нас подвел. Вспомнила и про то, как была няней, потом работала в «Роу Хед». Вспомнила свой стол с видом на никчемных толстосумов, с важным видом спешащих в туалет. Не замечавшие меня партнеры мелькали в коридорах на манер злобных духов. Я подробно говорила о тех годах, о том, как время, некогда мой друг, стало меня угнетать, о том, как давила мысль, будто большего я не добьюсь: на всю жизнь останутся лишь безрадостные обязанности, тяжкий труд без новых идей, толпы людей, среди которых нет того самого. В этот момент я вздохнула, поскольку ни с кем прежде такими проблемами не делилась.
Учитель схватил меня за руку, и я замерла. Лотта! – воскликнул он, а мне хотелось, чтобы он снова сжал мои ладони. Вот твоя тема. Ни слова больше о благородных римлянах с их добродетелью – вот что я хочу услышать. Про никчемных толстосумов и отчаяние? – переспросила я. Про что угодно! – крикнул он, чем привлек внимание fornaio, который закрывал свою лавку на siesta. Про час шитья, про духов и блудных сыновей! Да, я хочу услышать про отчаяние! И про жизнь – про твою жизнь, страстная Лотта! Обязанность – это враг вдохновения! Твоя жизнь – она и должна тебя вдохновлять! Запомни это, и тогда мне нечему больше тебя учить. Я посмотрела вперед и увидела, что мы вышли на потрясающую площадь. Он развернул меня кругом, и мы оказались дома.
3 июля, Эмбли-Уэмбли Бронти. М-р Х. несет чушь сравнивает Рим с Россией а сам украдкой бросает на меня взгляд так как знает что я с ним сражусь если не кулаками то на бумаге. Мои сочинения все лучше и лучше у него наметан глаз на структуру предложений и как ее можно менять или направлять во благо тексту. Он вычеркивает все сравнения и спрашивает что на самом деле на что похоже тут я решаю не спорить а просто оставляю сравнение у себя в голове там где ему на самом деле даже удобнее (пусть отдыхает как ребенок после насыщенного играми дня). Лотта ходит с высокомерной улыбкой думаю она влюбилась в берет м-ра Х. надеюсь это самый ужасный из ее секретов. С ней теперь никто не разговаривает. Больше не пишу про дом потому что очень скучаю.
Дорогой дневник,
Мы узнали про все римское: римские бани, римские театры, римские арки, римские фрески… Мы побывали во дворцах, мавзолеях, храмах, на рынках, даже посетили разрушенный город Помпеи. Он делает упор на архитектуру, она – на орнамент, хотя наверняка она выдает его идеи за свои. Юные дамы уже стонут при упоминании чего-либо римского, и то, что мы перешли к изучению романского стиля, их не утешает.
Также мы узнали, как много римляне украли («позаимствовали») у греков, этрусков и даже у египтян! Везде сплошная имитация! Рим не обладает глубокой оригинальностью, ведь оригинальность рождается только из опыта, а опыт бывает лишь собственным! Странно, что с-ор Х. не объяснил этого Эмили, поскольку она продолжает писать об идеях, а не о том, что чувствовала, видела или еще как-то испытывала. Да, я видела кое-какие отрывки из ее сочинений, которые она повсюду разбрасывает, словно желая сказать: Наслаждайся моими восклицательными знаками!
Я же пишу днем и ночью и всегда о своем – о Мрачнейших чудищах Мрачноландии, которые крадутся по коридору: из ушей торчат волосы, ботинки в грязи. О леди Каролине, Шаникве и Дездемоне, с коими я делила жилье, в особенности о Каролине – она повязывала мужской галстук снаружи на дверь, когда мне нужно было поспать на диване, отчего болела шея. Пишу о нашем достопочтимом доме, о детстве. О том, как Бренуэлл с растрепанными рыжими волосами бежит с холма, будучи мастером всех предсказаний. Пишу все с большей глубиной и теплотой, пишу от всего сердца, отдаю все, что нас когда-то связывало!
Это лучше Антарктиды, лучше Стеклянного города, лучше составления отчетов. Я пишу о Себе! Она маленькая и ранимая: и я ее люблю!
Я нашла для нее более изящный и простой язык – начинаю думать, что прячусь за своими предложениями. Они стали ровнее и четче, точно направленные в мое сердце стрелы. Смотри сюда, словно говорят они, отыщи меня, познай! Я само изобилие!
Учитель молчит – вероятно, таким образом дает мне свободу писать. Он щедрый человек и жертвует собой ради моего учения.
Эмили странно посматривает, как бы говоря: Прежняя сестра меня покидает, вот только почему.
Дорогой дневник,
Молчание учителя затягивается, и я теряю спокойствие. С удивлением гляжу на ту самую Себя, которая мне так нравилась, – неужели он ее не любит?
Дорогой дневник,