Брен: Ты ничего не знаешь о Любви!
Я: Глядя на тебя и на нее, я понимаю, что Любовь требует денег, – вот что я успела понять!
Лотта, встает, слова вылетают из нее – вжух! – как из воздушного шарика: Она жестока! Отмахивается от твоей любви, а это непростительно! Иначе зачем все эти сказки про мучения и слабое здоровье? У нее вполне хватило сил лечь с тобой в постель! Она жаждет любви, но не хочет любить! То, что ты ее любишь, для нее куда важнее самой любви. Твоя любовница жестока, и никакая она не Дама!
Брен: Она бесконечно меня любит, так что заткнитесь обе! Энни знает всю правду, верно, Энни? Скажи им: Дама не врет!
Энни выбегает из комнаты, как ребенок.
Папа: Передай, пожалуйста, капусту.
Красная комната
Глава, в которой Шарлотта, ухаживая за папой, придумывает дурнушку Джейн
День 1
Лучше не задумываться о неудачных отношениях с Учителем, потому что папе сделали операцию!
А нельзя ему восстанавливаться дома? – спросила я.
Если сумеете перевезти его в койке на пятьдесят миль или дальше, ответил хирург.
Тридцать дней? – уточнила я.
Небольшой срок, сказал он, если в итоге ваш отец сможет видеть!
Я забронировала палату для восстановления в Дж., рядом с операционной, где под моим присмотром отец будет поправляться. С ванной и мини-кухней. Все это, как ни странно, красного цвета. Красная обивка, красный ковер, красный чехол для чайника! Опишу все отцу, так как он не видит, но и разговаривать ему тоже нельзя. Тогда он не узнает о красноте этой комнаты, пока с него не снимут повязки. Свет в комнату, кроме того, что попадает внутрь из-за штор, пропускать нельзя. Ведя записки в такой темноте, я и сама могу ослепнуть, и за мной присмотрит папа, который к тому времени станет видеть, и так далее.
Его выздоровление я представляла иначе. Мы с папой в комнате – пожалуй, не настолько красной, – у него на глазах повязка, но язык развязан. Я бы читала ему газету; мы бы обсудили события дня. Он научил бы меня чему-нибудь – греческому, например. Преподавание придало бы ему сил, потому что у него появилась бы цель и повод гордиться моими успехами. Мы бы пошутили о моей готовке, он же знает, что я в этом не спец (есть он будет только овсяную кашу: когда проголодается, чуть поднимет руку, и я залью пакет горячей водой – вот он и рад). Я не воображала, что мы станем разговаривать без умолку; думала, будем просто сидеть в дружеской обстановке, и папа станет размышлять о том, что мы обсуждали, или планировать дальнейшие уроки, я буду писать, и он спросит, что это я пишу, и я наконец прочту ему Стихи, прочту из этой книги, и, если он одобрит, я, трепеща, зачитаю ему и слова Учителя, и тогда он скажет, Будь прокляты эти издатели! Не сдавайся, Лотта! Напиши еще!
Хорошо, что написанное мной не видно в темноте, поскольку мои мечты жалки, да и сама я жалкая девчонка.
День 2
К нам заходит санитарка, и я сразу набрасываюсь с вопросами: Как дела у папы, как все обстоит на самом деле? Выздоравливает по мере возможности, говорит она. Да, но успешно ли прошла операция? Что можно сказать об успехе, пока на глазах у него повязки, отвечает она. А ему точно станет лучше? – спрашиваю. Если будете слушаться доктора, если будете поддерживать тишину и темноту, шансы велики. Но вам не нужно проводить здесь каждую секунду! – добавляет она. Я возражаю: естественно, никуда я не уйду! У нее что, нет отца?
Папа не шевелится, разве когда санитарка его моет и перекладывает. Нужно делать вот так, говорит она, иначе ему будет больно и появятся язвы. Пролежни? – спрашиваю я, она подтверждает. Он терпеть не может, когда я его трогаю, говорю. Не будь такой беспомощной, выдает санитарка. Ладно, вслух она этого не говорит, но наверняка так думает. Какая разница, говорит она. Поэтому я переворачиваю отца на бок, он стонет и слабо машет рукой. Когда он стонет, я предлагаю, Еще овсянки? Или горшок?
Он как будто лежит под саваном, а я его единственная скорбящая.
Я плохо спала, устроившись на стуле и тахте. Мы не подумали о том, где я буду спать в этой комнате, похлопотали только о папиной кровати, которая для его удобства поднимается и опускается (хотя пока он просто лежит и не показывает, как ему лучше). Я могла бы устроиться спать на красном полу, потому что ковровое покрытие достаточно мягкое, но вдруг папа проснется ночью и не заметит меня? Наверное, санитарка дает ему какое-то снотворное, потому что он человек энергичный и не стал бы лежать так неподвижно.
Я решила добавить ему в овсянку ягод, чтобы он набирался сил. Папа их выплевывает, как кот. По отсутствию света из-за штор я определила, что сейчас ночь.
День 3
Я должна написать новую книгу – а чем еще мне заняться в этой безжалостной и однообразной комнате? Располагаю стул и карандаш возле щелочки между шторами, но меня осаждают мысли – об издателе, приславшем копию заключения о нашей работе. Он с ошибкой написал фамилию «Эмерсон» и пожелал нам удачи в размещении нашего труда в другом месте, как будто мы собрались разместить его на столе. Он по-хитрому подписался как Редакторы, словно их много, словно их мнения настолько единодушны, что с таким же успехом он мог бы быть и во множественном числе, и анонимным. Мысленно я топаю ногами и восклицаю о великолепии Эмерсона, остроумии Артемиса, скромных добродетелях Учителя, недальновидности Редакторов. Меня переполняет волнение от слов, реплик и ехидных комментариев, и не успела я заметить, как прошел час, потраченный на то, чтобы вернуть всех призраков на место и зачернить блокнот абзацами письма, которое я не могу прочитать и не отправлю, а когда моя ярость остывает, я признаюсь себе, как это больно: когда нам требовалось лишь немного поддержки в виде публикации наших книг в переплете, этот Редактор, чья власть превосходит его понимание, все-таки нас раздавил.
Моя книга, заверяю я себя (ибо теперь я плачу), не так плоха, как он говорит или, точнее, как думает, поскольку напрямую он этого не сказал: или все же плоха? Я глупая девушка, которая не умеет писать, а если и так, что же мне делать? Так и продолжается без конца, пока не начинаю рыдать из-за этого многоликого Редактора, который не называет свои личности, зато бросается в мою сторону страшными, злыми словами: Уродина! Тупица! Бездарь! Вскоре я вернусь обратно к войне секретарей, войне нянь, войне работников на побегушках, моя жизнь кончена в тридцать лет, так и не начавшись по-настоящему, – и я, говоря все это самой себе, не написала ни одного нового словечка, повторяясь только о старом, об истории поражения. И вот так заполнилась бумага, и пока я действительно считаю себя незаметной и уродливой, никакой книги не получится.
Если только я не напишу о женщине в красной комнате, которая не умеет писать по причине всех ее слез и страхов. Только она будет ребенком, иначе кто поверит, что взрослая женщина испытывает подобные чувства?
День 4
Чтобы не думать о девочке в красной комнате, я хожу туда-сюда, придумывая задания:
Нарисовать темноту. Четко отобразить линии во мраке вместе с их очертаниями.
Описать красноту этой комнаты. Вспомнить все синонимы к слову красный. Перечислить, какие предметы в этой комнате багровые, какие розовые, какие ярко-красные, какие алые. Представить, что комната зеленого цвета. Представлять, что трава растет на темно-зеленом ковре, а изумрудно-зеленые стены покрыты мхом.
Вспомнить все что можно, чем ерундовее, тем лучше. Из какой ткани были платья, которые мы носили в школе? Какую еду готовила мама, когда мы болели? Улыбался ли папа, когда она была жива? Шутил ли? Всегда ли боялся огня?
Дотянуться до потолка. Встать на голову и попробовать дотянуться до потолка.
Сесть на стопку папиных книг и командовать подданными. Придумать новые законы, чтобы им угодить: Чтобы все ели пироги! Чтобы красивые девочки побрили головы! Чтобы редакторы научились читать!
Вспомнить лицо Брена в возрасте пяти лет, восьми лет, двенадцати лет, двадцати лет. Представить для него другую жизнь.
Вспомнить историю о Стеклянном городе, разыграть все ее части в исправленном виде. Умереть, как умирает Диана Алмазная, когда узнает двуличии герцога, подлый герцог! Сочинить предложения, где все слова будут на букву «Д», на букву «И», на букву «Е». Давай, Диана, давай! Умирай! Вообразить похороны Дианы: кто пришел, кто присутствует тайно, кто в переодетом виде, кто чересчур убит горем, чтобы куда-то идти, но навещает ее могилу при лунном свете. Представить ее платье, струящиеся волосы, посмертное выражение лица. Придумать, какой цветок она держит в руках, когда ее опускают в могилу.
Продекламировать Мильтона. Продекламировать Данте. Пройти по краю Чистилища. Представить, кто там страдает, кто ходит поблизости. Не соглашаться на Вергилия, этого напыщенного всезнайку. Найти кого-нибудь деликатного, сдержанного, без лишних сомнений. Пусть это будет Мария: она знает дорогу на небеса. Помни, говорит она, держа тебя за руку, пока ты идешь по краю, будь смелой! А если я поскользнусь и упаду? С этого края, с этого выступа, прямо в Ад, вдруг я упаду в эту однообразную красноту? Ты не поскользнешься и не упадешь, говорит она, потому что ты внутри собственного разума: куда ты денешься? Нет места более ненадежного, говоришь ты, нет места более опасного! Я могла бы падать без конца, разве кто заметит? Возьми меня за руку, говорит она. Ты всегда можешь взять меня за руку.
Когда-то у Марии была такая игра: оставить меня в темноте. Сторожи замок, говорила она. Пусть замок сам себя сторожит! – отвечала я. Я просто маленькая девочка! Но она сказала: Ты большой сильный страж, который встречает всех посетителей, и после этого отправилась бороться с призраками. Я старалась охранять замок, но меня победили тьма, скрип, скользящий по стенам свет. Мне пришлось закричать, и она прибежала. Лотта! Тут ничего