Да, и буду кормить вас с ложечки, если понадобится.
Вы помогаете сестрам.
Совсем немного, говорю. Я готов на большее.
На большее вы не способны, сэр. Вот чего вы не понимаете. Наше горе душевное, а не физическое. Наш Настоящий брат покинул нас много лет назад; его уход мы уже оплакали. А сейчас мы скорбим по тому, каким он мог бы стать.
Пусть ваше горе душевное, но реакция физическая. Это ведь не душевный отклик держит вас в постели, это не воображение истощает вас, а нехватка пищи! Поэтому я принес вам самое необходимое: еду и напоминание о необходимости поесть. После этого вы сумеете встать!
И на что же я встану? Под нами нет пола, земля ушла из-под ног.
Вы сможете крепко встать на ноги, если рядом будет крепкий друг, который поддержит вас и покажет дорогу.
На этих словах моя девочка засмеялась – и сразу начала кашлять, отчего меня переполнило стыдом и страхом.
Идите, говорит она с побелевшим лицом. Можете зайти завтра. Оставьте мне эту кашу и идите.
Возвращаю книги в библиотеку. Заменяю огнетушители на новые. Покупаю салфетки, пастилки для горла, поскольку все Бронти слегли с простудой, особенно Эмили. Заставляю ее отдыхать. Давайте, говорю, я сготовлю ужин. Она смеется. Уж с курицей-то я справлюсь!
Мне вновь разрешают зайти к Лотте. Взгляд прояснился, но рука дрожит.
Вы не принесли еду, замечает она, и я рад видеть ее улыбку.
Не совсем, отвечаю, и протягиваю ей леденцы.
Тогда, пожалуй, я должна извиниться.
За обвинения в том, что я явился с пустыми руками?
Нет, говорит.
За то, что так плохо с собой обращались, подсказываю.
За то, что плохо обращалась с вами. Я говорила, что вы не поймете, но я была не вправе заявлять о таком без доказательств.
Мы все познали потерю. Вопрос лишь в том, в какой степени.
Разве степень не важна, когда речь идет о брате? Я бы сказала, что это совсем разные вещи. Сможет ли такое понять тот, кто потерял всего лишь кошку или, допустим, пальто, даже если провел с ними много времени?
Теперь вы и правда меня обижаете! Я вовсе не говорил, что потерять брата и пальто – одно и то же!
Мистер Пятипенс, не утруждайте себя так! Я выражаюсь гиперболами – потому что сама мала. Делаю громкие заявления, желая быть услышанной. Прошу, садитесь. Возьмите пастилку – и, сказав, немного приподнимается. Как же вам объяснить? Мы с сестрами, мы люди воображения, а ваше мышление – поправьте, если это не так, только не вскакивайте резко со стула – организовано довольно конкретно.
Я тоже человек воображения, говорю. Думаете, мы с вашим отцом могли бы выполнять свою работу, не пытаясь вообразить другую, лучшую жизнь?
В конце концов, другим я нашего брата и не представляю. Если бы я сумела вообразить его хорошим человеком, стал бы он таким, как думаете?
Воображение требует веры. Нужна вера, чтобы представить мир лучшим.
Я вас поняла, мистер Пятипенс, и я устала.
Вы нужны своей сестре.
Какой сестре, почему?
Эмили. Ей нужна ваша помощь. Она больна.
С чего бы это?
Она слишком усердно трудится.
Она сильна, как бык, переживет нас всех.
Ее не отпускает кашель.
Эмили кашляет? Эмили кашляет?
Да, говорю, все в доме кашляют.
Все кашляют? И сбрасывает одеяло. Я отвожу взгляд, потому что на ней ночная рубашка. Эмили кашляет? Почему никто не сказал? Помогите же мне, мистер Пятипенс, не видите, я едва стою на ногах?
Я согласна на доктора
Глава, в которой умирает Эмили (от лица Энн)
Смерть Бренуэлла будто отбелила мою сестру, стерев с нее все, чем Эмили не является. От простуды только хуже, но она держится. Спросишь, права ли она, и она тут же прогонит.
Она приносит Лотте тряпку: если ты не умеешь мыть сама, давай я сделаю, но времени мало, поэтому буду тереть тебя со всей силой!
Я споткнулась в коридоре – просто так, под ногами ничего не было, но встала все равно с трудом. Думала, не остаться ли мне на полу, упавшая масса Энн, разве у кого-то есть силы подняться, но мистер Пятипенс шел мимо, протянул пять пальцев и пять раз сказал ой-ой-ой.
Приятно было взять его за руку.
Лотта встала с постели и читает рецензию, в которой утверждается, будто бы Эмерсон и Артемис – это один мерзкий человек. Эм не смешно: она отмахивается и от автора и, возможно, от читателя.
Хватит! – говорит она. У нас нет времени на глупости.
Я чувствую лишь потерянную надежду, которую прячу под фартуком: думала, мои слова станут поучительными или вдохновят на перемены. А вместо этого они порождают язвительность. Или апатию. Противоположность понимания. Противоположность справедливости.
Лотта предлагает обратиться с нашими новыми книгами к ее издателю. Она уже излагала свои доводы, но от этого не легче. Ты меня не получишь, настаивает Эм. Я буду только сама с собой! – кричит она и начинает биться в судорогах.
Эм пробует отдышаться, хотя не так уж сильно напряглась. Болезнь ее серьезнее, чем мы думали, однако она не желает этого признавать. Нужно с кем-то об этом поговорить, не знаю с кем. Папы нет. Пятипенс побежит за апельсинами. Лотта начнет допрос, а Эм такого не допустит.
Она не выходит к ужину: говорит, что уже перекусила, а это значит, что перекусила она вчера, запах и вид еды не дают ей нормально дышать.
Эм вся съежилась, став при этом еще более агрессивной.
Нас собираются навестить девочки из семьи Робинсонов. Спрашивают, проедет ли их лимузин по нашим узким улочкам; Лотта говорит, что да – посмотрим, что из этого получится. Эмили запирается в гостиной, чтобы мы встретили их на кухне. Они все в украшениях, в жемчуге, волосы высоко зачесаны. Не замечают, что я бледная и кашляю в салфетку; видят только, что я в восторге от их приезда. Вспоминаю, какими крошками они были – не невинными, отнюдь, но к тому близки. Их легкомыслие уже не задевает меня, как тогда: оно скрывает хрупкость. Они и правда хрупкие, все их надежды связаны с тем, что не приносит удовлетворения.
Лотта говорит, что чуть не плюнула им в чай. Позже я плачу, одна, потому что все изменилось. Девочки выросли, прошлое миновало; мы ничего не сумели сохранить. Мы не гении, мы не единое целое, а может, никогда им и не были; мы уже не представляем себе будущее, в котором все мы вместе.
Эмили чувствует боль в боку. Я боюсь, но не даю ей посмотреть. Мой страх она не переносит. Я коснулась ее плеча, как бы говоря, я рядом, а она вздрогнула.
Кажется, сам воздух приносит ей боль. Странно, что никто не замечает.
Она заняла комнату Брена, которая некогда была комнатой тети, а до этого нашей гостиной, чтобы никого не заразить, как говорит она, или чтобы побыть одной, как думаю я.
Ночью я пробираюсь к ней комнату. Она спит, прямо как ее собака, подергиваясь во сне. Не могу залезть к ней в кровать, как когда-то. Тогда мы были одним ребенком, по крайней мере, мне так казалось. Я не понимала разницу между нами: Эмили вела вперед; Энни говорила: Да!
Я слежу за ее дыханием, оно же и мое дыхание.
И я вижу, что в этот ужасный момент это все, что есть и когда-либо будет: если прошлого больше нет, а будущее – лишь узкое крыльцо, на котором мы не можем удержаться, то есть только этот миг, в нем нужно найти утешение, и будь что будет.
Сестра открывает глаза, хватается за матрас и ловит ртом воздух.
Демон, говорит она, увидев меня. Не смотри на меня! Уходи!
Подходит Лотта.
Видела Эм? – спрашивает. Она с трудом ходит ест дышит. Я затрону тему ее состояния, говорит, только в более подходящее время. Впрочем, слово обсудить вводит в заблуждение, верно? Чтобы Эм осмотрел врач, нужно сказать: Ну и умирай, мне-то что! А сказать так я не могу, потому что она мне не поверит.
Лотта не ждет подходящего момента: обращается к сестре, едва та проснулась. Хватит! – говорит она. Пора вызвать врача! Думаешь, мы будем молчать как бесчувственные чурбаны? Разве мы можем промолчать? Уже не помню, когда ты в последний раз ела или улыбалась. Когда в последний раз обращалась ко мне, не считая слов «все постирано».
Естественно, почти все это Лотта сказала двери, которую Эм захлопнула у нее перед носом.
Эм стала худой, как бумажная кукла, хотя куклы не бывают такими мрачными. Жуткий кашель не прекращается. Она словно фантом, то и дело переводит дыхание или хватается за бок. Раньше она бегала по лестнице: две, три, четыре ступеньки за раз; теперь двигается медленно, шаг за шагом, даже если идет в соседнюю комнату. Она как дух, который запросто улетел бы, если бы смог, поскольку весит не больше, чем призрачный носовой платок. Ничто не притягивает ее к земле, даже забота или человеческая привязанность. Она встает в семь, ложится в десять. Шьет, готовит нам еду, варит мясо собакам, расчесывает их, но все это очень медленно – она даже занимается нашими денежными вложениями по завещанию тети.
Больно смотреть, как она чистит картошку.
Я ничего не говорю. Молчащего она может стерпеть рядом. Не пытаюсь выполнять за нее работу, но, когда она не видит, ставлю ведро с водой поближе к раковине; пока она сходит в туалет, успеваю почистить три картофелины.
Что ее беспокоит? – спрашивает папа. Эм как будто сама не своя.
Каждый день она лишается еще одной частицы себя.
Ей всего тридцать! – говорит Лотта. Разве она не хочет жить? Мало сказать, что врачи только травят: какой у нее опыт с врачами! Они вернули папе зрение; неужто ее не спасут? Неужели она настолько особенная, что ее невозможно спасти? Такая сильная, что выдержит любую болезнь? Почему бы не провести один денек в постели? Или хотя бы пять минут? Если убрал с этого кресла все удобства, вот эту подушку и скамейку для ног, сядет ли она на нее? А если не на стул, а на гвозди? Мученики нам не нужны! Хватит с нас смертей!
Я вдруг чувствую прилив любви к Лотте. Наклоняюсь: она просыпается, как будто видела сон. Хватит, говорит, отстраняясь, чтобы я не могла ее поцеловать.