Я продолжу писать книгу – что еще мне остается?
С наилучшими пожеланиями,
Шарлотта
Дорогой Джон,
Спасибо за открытку и цветы по прибытии домой. Получить их было и грустно, и радостно – сейчас все смешалось, невозможно больше испытывать лишь одно чувство. Мои сестры, мой брат лишили меня жизни; когда они умерли один за другим, я тоже умерла и до сих пор умираю. Я была смертельно ранена в детстве, потеряв мать и сестер, но оставшиеся в живых меня поддерживали. А кто поддержит меня теперь? Отец? Каждый день он повторяет, что это я должна ему помогать!
Это состояние, Джон, перенеслось и на мою рассказчицу – не могу заставить ее ни двигаться, ни говорить, ни вставать с постели: она может только лихорадочно вертеться, содрогаться или стонать, она не способна говорить или действовать, и ничто ей не помогает! Кто поддержит ее, если у меня не получается?
Ваша Шарлотта
Часть 6. Смерть
Мир иной
Глава, в которой скорбящая Шарлотта пишет книгу
Дорогой дневник,
Доброжелателей встречаю на пороге в фартуке Эмили, чтобы сразу поняли: я занята.
Люди все твердят мне про мир иной.
Хочется ответить, да что вы знаете об ином мире, если всю жизнь прожили в этом?
Вы правы, говорю, они живут в моем сердце, конечно, они по-прежнему со мной, в ином мире, но и здесь, рядом, навсегда – и здесь, и в мире ином.
Хочется ответить, да нет никакого иного мира. Есть только этот!
Всему есть причина, повторяют люди, сложив ладони вместе.
Молиться? Объясните, зачем? А то я не усну!
Время лечит все раны, говорят мне.
Время не вылечило ни одну из моих ран.
Спасибо, что принесли запеканку, говорю, хотя есть ее некому.
Дорогой дневник,
Пришел Помощник, принес чай. На нем жилет.
Лотта, говорит, пора вставать с постели.
Зачем? – спрашиваю. Тут тепло.
Отец за вас беспокоится.
Отец теперь ни о чем не беспокоится, кроме смерти. Он уже потерял все, что ему было дорого.
Вы должны ему помочь.
Это ваша работа, говорю. Вам за это хорошо платят.
За последние две недели мне не заплатили, заявляет он.
Заставляете меня подняться, чтобы расплатиться с вами?
Это несправедливо, отвечает. Вы обычно не такая.
Я не такая замечательная, как вы думаете, говорю.
Он слышит вас по ночам.
Не могу уснуть, поэтому хожу туда-сюда. Пол скрипит, что тут поделаешь!
Пол его не волнует.
Вы прекрасно знаете, что лампочки, на использовании коих он настаивает, опасаясь пожара, светят слабо, и я не могу читать, зрение падает с каждым днем.
Лампочки его не волнуют.
Если бы его волновала я, он бы нашел утешение в том, чтобы утешить меня.
Это не в его духе, говорит он.
В его духе прислать бесплатного помощника, который расскажет о беспокойных ночах отца.
Я сам вызвался к вам зайти. Из любви к вам обоим.
Я все поняла, больше не буду мешать ему ночью своими воплями и стонами.
Этого, конечно, не произошло. Жаль, тогда можно было бы его возненавидеть. А в итоге он сказал: я рядом, если что-то понадобится, и я отвернулась.
Дорогой дневник,
Что за чудовище пишет в скорби? Чудовище которое не заботится о своих волосах пунктуации и одежде. Держу желтый блокнот под подушкой Брена, чтобы делать заметки о героине. Она в постели, ворочается и стонет. Она скорбит, но сожалеет ли? Только о зря потраченной жизни!
Бросаю блокнот на пол: умри, жалкая девчонка! Она могла чего-то добиться, но ее сдерживают – отсутствием воображения, защитником, который охраняет ее незначительность. В ней нет энергии, нет борьбы: она только отдает, всегда что-то отдает.
Зачем она встала с постели? Хоть кто-нибудь заметил ее отсутствие? Уж точно не тот, кого она любит! Страсть к нему она сохранила в груди, но та сочится из глаз. Да, в итоге он ее добьется, потому что так и бывает: у литературы нет ничего общего с жизнью, в ней бывают счастливые концовки, а жизни просто настает конец.
Эмили, будь она рядом, дала бы мне пощечину: проснитесь, сказала бы она, вставайте, вы обе!
В дальнейшем буду называть мою протагонистку Креветкой: такая же скрученная, вареная, в тоненькой оболочке.
Дорогой дневник,
Мне снилось, что ко мне пришел мужчина. Я наклонилась к нему, он сидел в кресле, а я перед ним на полу.
Я рассказала ему – про свою книгу, про сделанный выбор. После смерти Энни моя героиня обессилела. Она слишком долго лежала без движения и теперь не может встать.
Все получится, шепчет он и разглаживает мне волосы. Я не твоя сестра, не твой брат, но давай, расскажи мне о ней, и вместе мы что-нибудь придумаем. Все будет хорошо, моя дорогая, все наладится.
Я проснулась с криком! Никогда мне не познать такого – ни любви, ни дружбы, ни поддержки!
Дорогой дневник,
Мистер Пятипенс рад, что я встала с кровати. Подает мне рогалики, кладет на тарелку селедку. Я стараюсь сидеть ровно, но сил не хватает и голова снова падает на руки.
Он намазывает масло вдобавок к сыру, наверное, чтобы меня откормить: с каждым днем скорби я все больше худею.
Вы пишете, замечает он как бы мимоходом. Простите, но я видел, что привезли бумагу.
Стоит ли рассказать ему о героине, которую я хочу убить? Я буквально вырезаю ее портновскими ножницами. Меняя почерк, царапаю что-то на странице так, что, возможно, и сама потом не разберу.
Мистер Пятипенс очень серьезен: он не отводит взгляд: ждет ответа!
Ничего я не пишу, говорю.
Дорогой дневник,
Энни летает. Застенчиво хлопая крыльями, парит в высоте; взмахи крыльев приносят освежающий ветерок.
Брен тут, его тут нет. Мария заплетает Энни косы.
Нас обслуживает мужчина во фраке. Мелькают летучие мыши. Пахнет розами.
Они поворачиваются в ожидании.
Моя героиня, говорю я. Эм бросает на меня таинственный взгляд. Бренни вытирает мне лоб галстуком. Она обессилела, говорю, она не встает, я не вижу смысла в ее жизни!
Энни касается моей руки.
Чего она хочет, спрашивает она.
Наверное, хочет найти мужчину – должна же она этого хотеть, верно? Но вряд ли. Ей не хватает смелости встать, некому заставить ее подняться, придать ей сил.
Ей нужна мама, говорит Эм. Энни кивает. Все перешептываются.
Дорогой дневник,
У вас была мама? – спрашиваю у м-ра П., когда он заходит. Впервые я сумела надеть платье и причесать волосы, хотя ничто не скроет страдания на моем лице.
Ее звали Сара. А что?
Он неумело подметает пол, впрочем, много ли умений требуется, чтобы собрать гору пыли, тем более что не подметал никто уже несколько месяцев после смерти Энн?
Есть ее изображение?
В смысле, фотографии?
Да, я имела в виду фотографии, а не рисованные портреты-миниатюры.
Боже, ну почему с этим мужчиной так легко быть вспыльчивой? Потому что он все время рядом?
Он смеется.
Да, есть несколько фото. Хотите посмотреть?
Не особенно, говорю.
Может, он и смутился, но не подал виду.
Как же задать вопрос, который меня интересует?
Что она для вас делала? – спрашиваю, хотя это не то, совсем не то.
Да все, наверное. Все, что обычно делает мать. Кормила меня, держала в тепле, отправляла в школу. Ухаживала за мной, когда болел. И тому подобное.
Она вас смешила? У вас был свой тайный язык? Вы видели свое отражение в ее взгляде? Что вы видели, когда смотрели ей в глаза?
Я выжидаю. Нужно больше деталей. Он достает из чулана совок, чтобы подмести вокруг столика, на котором стоят подаренные им тюльпаны.
И говорю.
Собирала гостей на мой день рождения, готовила торт. Устраивала игры.
На день рождения?
Да, и не только.
Она рассказывала вам истории? О том, какой должна быть жизнь? Каким должны быть вы?
А когда вам было больно?
Или когда вы причиняли боль другим?
Заклеивала пластырем.
Он усмехнулся, будто это смешно. Я опустила голову. Он стоял на четвереньках, словно животное, и тянулся щеткой за шкаф.
И все-таки вы о ней не говорите.
Он поднимается, снова превращаясь в человека.
Это для вашей книги? – интересуется.
Да, вру я, хотя в этом есть доля правды.
Вы самая смелая из всех, кого я знаю, заявляет он.
Я вовсе не смелая, возражаю. Вы меня не знаете.
Мне виднее. Вы смелая.
Дорогой дневник,
Рассматриваю напольные часы, чтобы понять, можно ли их как-то остановить. (Достаточно того, что церковный колокол отбивает каждый час – зачем мне слышать еще и ход каждой секунды?) Эти часы папе подарили за его Хорошую Работу, поэтому ломать их на части не хотелось бы – может, просто немного повредить механизм? Увы, даже корпус вскрыть не получается. Я могла бы отключить их от сети, однако папа, который ничего не видит, обязательно заметит, других источников саботажа здесь нет. Про призраков упоминать не стоит.
Это оскорбительно, объясняю Марии, которая сидит на диване в простом платье. Я уверена, что при жизни сестер этих часов тут не было.
Я их помню.
Не может быть.
Она пожимает плечами.
Ты их тоже видишь? – спрашиваю. Я просто хочу на них взглянуть, но это настоящая пытка. Им тяжело просто открыть глаза. Почему они не успокоятся?
Они успокоятся тогда, когда успокоишься ты.
Я – все, что у них есть. Как же мне успокоиться?
Дорогой дневник,
После долгих лет служения другим отец вышел на пенсию. Я сижу у самой яркой из наших тусклых лампочек, в туалете, с блокнотом на коленях. Сверху крупно написано: Мать. Мать поможет нашей креветке отряхнуться от ее болезни-смерти, мать поможет ей найти смысл жизни, поскольку своего джентльмена креветка получит только в конце книги. Я могла бы наделить ее талантом или страстью, которые теоретически