Если б с нами был Гоплит, или отец Прохор — думаю, удалось бы договориться. Точнее, убедить Котова в том, что действовали мы из благих побуждений.
Но без них всё обернулось, как обернулось: нас взяли в наручники, окружили кольцом автоматчиков и сопроводили в вертолёт.
Валида не тронули — он был ни при чём. Документы на Аурус в порядке, так что к оборотню претензий не было никаких: перевозил двух пассажиров.
Он ведь мог и не знать, кто они такие…
А вот на Машу у Котова предписание БЫЛО: вернуть в детдом. Не приёмной матери, а именно в детдом, причём, в спецблок для трудных подростков — таких, по которым зона плачет.
И для Рамзеса приготовили документ: оказывается, пёс являлся опасным, зараженным вирусом бешенства хищником. Его предполагалось усыпить.
Абсурд. Фарс. Ерунда на постном масле.
Обвинения были сфабрикованы на коленке, шиты белыми нитками.
Но именно так и работает адская машина: чем глупее и неправдоподобнее, тем больше в неё верят.
Конечно же, Алекс разорался — до того, как на нас нацепили наручники…
Бросив бумаги Котова в грязь, он топтал их, вытирал о них ноги, словом, устроил целое представление.
Я не понимал, зачем. Конец неизбежен, против лома, то бишь, отряда спецназа в полной выкладке, нет приёма…
Но потом, когда майор бросился проверять Аурус, и вдруг, неожиданно, оказалось, что никакой собаки и никакой девочки в салоне нет…
— Куда вы спрятали ребёнка?.. — кипятился Котов.
Алекс лишь округлил глаза и самым простецким голосом спросил:
— Какого ребёнка?
Ах да. По версии майора, Машу мы похитили — из-под носа бдительного директора интерната.
И самое страшное: он ведь ВЕРИЛ в то, что творил. Котов ИСКРЕННЕ полагал, что арестовывает опасных преступников и террористов.
Он даже испытывал по этому поводу угрызения совести:
— Я говорил тебе не высовываться, Сергеич? Ведь говорил же?.. Ну зачем ты полез в бутылку? Скажи хотя бы, где ты спрятал девочку.
— Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет… — глумливо процитировал шеф и на этом замкнулся.
В гордом молчании.
Меня же Котов тщательно игнорировал. Арестовал — да. Но на этом всё. Словно меня и не было.
Судя по времени нахождения в воздухе, отвезли нас обратно в Москву.
Всё то время, что мы просидели на жесткой скамье… Руки за спиной, и за наручники пристёгнуты к петлям, вделанным в обшивку… По бокам — архаровцы в брониках, автоматы наперевес, взгляд пустой, как выеденное яйцо…
Так вот, всё это время я волновался за шефа.
Отец Прохор сказал, что Алекс никогда не поднимался в воздух. Ни на чём: даже на карусели…
Впрочем, для испытавшего культурный шок он вёл себя вполне прилично. Я чувствовал: шефу больше интересно, нежели страшно. Наверное, потому что он чертовски разозлился. На представителей «новой власти», теперь уже ясно — напрочь зомбированной Шаманом; на майора Котова, который оказался таким отличным исполнителем, что любо-дорого.
Но больше всего он злился на самого себя.
Не доглядел, не предусмотрел…
Алекс привык действовать невозбранно — благодаря статусу.
Он привык появляться в нужном месте, быстро и эффективно решать проблему, и — исчезать, оставляя разгребать последствия своих действий других.
Никогда он не писал отчётов, не доказывал правомочность принимаемых решений — результаты его работы говорили сами за себя.
К сожалению, после распада Совета он не потрудился изменить свои привычки. А я был слишком неопытен, дабы указать ему на промах.
Нет, я себя не оправдываю. Думаю, со мной сыграл злую шутку «синдром шахида»: когда чувствуешь себя правым, когда думаешь, что свершаешь благое дело, как-то выпадает из памяти, что другие могут рассудить иначе.
Доставив в столицу, нас поместили «под стражу».
Это значит: заперли в бетонном бункере, с двумя металлическими лавками, химическим туалетом и кулером с водой.
Майор Котов слишком хорошо знал, как Алекс умеет уходить «из мест не столь отдалённых», и принял свои меры.
Мне же он, по-доброму, сквозь зубы, посоветовал отринуть идею превратиться в туман и таким образом покинуть обитель скорби…
— Замкнутый контур вентиляции, — мстительно сообщил Котов. — Специальное помещение для таких, как ты, с улицей связи не имеет.
Нам не оставалось ничего иного, как устроиться на жестких лавках, друг против друга, колени в колени. Помещение было тесным — как и полагается тюремной камере.
Чтобы преступник каждый миг заключения ощущал угнетающе-воспитательный эффект…
— Может, это всё-таки не гипноз? — тихо спросил я, когда молчание стало невыносимым.
В голове у меня громко тикали часы — те самые, что были примотаны к бомбе замедленного действия.
А ещё я представлял, как по обочине дороги бредёт маленькая девочка в красных сапожках, а за ней, повесив голову и хвост, с трудом передвигая лапы, тащится забрызганный грязью пёс…
— Не знаю, поручик, — голос Алекса в пустой камере звучал гулко и неприкаянно. — Да это и не важно. Гипноз это, или что другое, главное — действие его сохранило силу даже после того, как Шаман сбежал. Честно говоря, я надеялся на другое.
Я тоже надеялся.
Я был УВЕРЕН в том, что как только Шаман исчезнет из Питера, майор Котов — и другие — придут в норму, опомнятся и перестанут нести пургу.
Неприятно было сознавать, что Шаман нас вновь переиграл.
Я сглотнул.
И конечно же, тут же подумал о кейсе с донорской кровью… Он остался в холодильнике Ауруса — если не был конфискован архаровцам майора.
— Но ведь Котов не мог не знать, что через какое-то время мне потребуется питание, — я посмотрел на шефа. — Неужели он…
Я хотел сказать: посадил нас вместе СПЕЦИАЛЬНО. Но на Яшу это не было похоже. Зомбировали его или нет, закон он не нарушит и подлость не совершит — просто не сможет.
Шеф невесело улыбнулся.
— Скоро мы это выясним, мон шер ами. — Очень скоро.
Глава 16
— Они не собираются нас выпускать.
В камере пахло хлоркой.
Ни пылинки, гальюн сияет, как надраенная медяшка. На лавках — армейские, издающие запах жидкости против клопов, одеяла.
Где-то я об этом читал: чем чище камера, тем ближе к смерти.
В том смысле, что ради обычных уголовников такими вещами не заморачиваются.
А нас с шефом считают «политическими».
Терроризм — это серьёзно, как эпитафия.
Алекс вздохнул, потянулся, а потом улёгся на своё одеяло и вытянул ноги. Заложив руки за голову, он закрыл глаза и процитировал:
— Прошел январь за окнами тюрьмы, и я услышал пенье заключенных.
Я усмехнулся.
— Тут кроме нас и нет никого. Пусто, — я постучал в стену кулаком.
По здравом размышлении, камера больше напоминала бункер. Или дот: его почистили, вывезли вооружение и законопатили щели.
Я осмотрел пол.
Ну да: вот они, следы от тяжелого орудия… Скорее всего, Котов привёз нас на полигон.
Умно, — я мысленно поздравил Котова. — Если что-то пойдёт не так, всегда можно сбросить бомбу. Некрупную, килотонн на пять.
Алекс фыркнул.
— Ну что ты такой необразованный, кадет. Классику надо знать.
— Прощай, январь. Лицом поворотясь к окну, ещё ты пьёшь глотками тёплый воздух, и я опять задумчиво бреду с допроса на допрос, по коридору… — я многозначительно посмотрел на шефа.
Но тот даже глаз не открыл, только сделал знак рукой, который в фехтовании означает «туше»…
Бродского любил отец. Это был его личный маленький бунт против системы.
— Нас не собираются выпускать, — повторил я. — И кормить не собираются — в двери даже окошка нет.
— Прекрасно. Значит, к нам прикатят сервировочный столик из ближайшей ресторации, — всё так же, не открывая глаз, ответствовал шеф.
Я усмехнулся.
Чувство юмора — прекрасная вещь в безвыходном положении.
— Шеф, — позвал я. — Я не хочу становиться… упырём. Нет, правда. Я знаю, вам не нравится, когда я об этом говорю, но всё-таки послушайте, Алекс…
Я запнулся.
Впервые, наверное, я назвал шефа по имени. Никогда я этого не делал — просто не было необходимости. Мы вообще избегали панибратства, насколько это возможно.
«Кадет», «поручик», «шеф» — все эти эвфемизмы призваны обозначить ГРАНИЦУ. В наших отношениях, в том, как мы друг друга воспринимаем…
Вот Котова мы оба запросто звали Яшей — и за глаза и в личных беседах.
А отец Прохор звал шефа Алексашкой — он так привык, ему так было удобно.
Я не хочу умереть упырём, — повторил я. Не вслух, но зная, что шеф услышит.
В голове нарисовалась картинка: запавшие, похожие на чёрные дыры глаза, провалившийся рот с торчащими наружу клыками, скрюченные пальцы, синие вены, прочеркнувшие пергаментную кожу, как карта рек…
Алекс фыркнул.
— Воображение у тебя, мон шер ами, не по разуму.
— Простите, шеф. Ужастиков пересмотрел.
— И тем не менее.
— Я не отступлю. И если уж надо сказать это вслух, то я скажу: вы должны меня убить. До того, как я… потеряю человеческий облик.
— Интересно, чем? — флегматично вопросил шеф.
У нас отобрали даже шнурки — Котов в этом плане был чрезвычайно дотошен.
— Я могу отломать ножку кровати. А что?.. Получится отличный кол.
— Чтобы умертвить стригоя такой силы, как ты, понадобится нечто посерьёзней ножки от кровати, — он говорил, лёжа на спине, всё так же заложив руки за голову и не открывая глаз. — Стандартная процедура предписывает: серебряный кол — не менее четырёх, в каждое предсердие и в оба желудочка; декапутация, с последующим варением вышеупомянутого органа в уксусной кислоте… с чесночной головкой во рту.
— Похоже на кулинарный рецепт, — заметил я.
— Просто составитель данного документа был голоден, когда его писал, — откликнулся Алекс.