Слишком много «если» — впрочем, как и в любом плане.
Признаюсь честно, в везение я не верю. И твёрдо знаю одно: существует множество обстоятельств, которые складываясь тем или иным образом, преобразуют реальность.
Словом, если звёзды сойдутся, у Маши всё получится.
Будем на это надеяться, мон шер ами. Потому что молитвы нам не помогут.
Дверь беззвучно отворилась и я вновь увидел белоснежные кроссовки. Выглядели они так, словно НИКОГДА не покидали здания, а их владелец перемещался исключительно по ковровым дорожкам и натёртому до блеска паркету.
Широко расставив ноги, сунув руки в глубокие карманы штанов, он стоял надо мной, хитро усмехаясь и подёргивая плечами, словно под курткой ему что-то мешало.
— А я всё слышал, — сообщил он торжествующе.
Горло перехватило: полбеды, если он знает, о чём я говорил с вивисектором.
Гораздо хуже, если он слышал мой разговор с Машей.
В любом случае, надо тянуть время. Надо дать девочке шанс.
Несмотря на боль, я пожал плечами.
— Ты бы меня разочаровал, если б это было не так, — я заставил себя улыбнуться. И когда губа треснула, уже не стесняясь, слизнул кровь. — При твоих амбициях, не предусмотреть всего — было бы верхом беспечности.
Шаман поморщился, словно я сказал что-то неприятное.
— Не всё можно предусмотреть, — доверительно сказал он, вновь подвигая к себе табурет и устраиваясь рядом со мной.
Я чувствовал его запах: не слишком чистого тела, какой-то мази — кажется, стрептоцида, запах колы и того же пищевого концентрата, которым угощала меня Маша.
К сожалению, обезвоженного белка оказалось слишком мало для того, чтобы восстановить хотя бы толику моих сил.
— Ты читал «Майн Кампф»? — спросил я. И продолжил, не дожидаясь ответа: — Знаешь, в чём была главная ошибка людей того времени? Прочитав книгу, они решили, что её автор рассуждает умозрительно. Все эти страшные слова о низших расах, о геноциде всех, кто не отвечает высоким стандартам арийской расы, были настолько чудовищны, что их сочли… просто метафорой. В то время, как Гитлер был абсолютно конкретен. Он и вправду собирался сделать всё то, о чём писал.
— Но у него не вышло, — подросток поглядел на меня торжествующе. — Гитлер был болваном, он слишком полагался на других. И они его подвели… Лично я никому не доверяю. Люди — всего лишь винтики, но и металл испытывает усталость и ломается. Причём, в самый неподходящий момент. Как сломались твои друзья, как сломается весь мир… Как сломаешься и ты. Я смогу победить вас, потому что я один. Я ни на кого не рассчитываю, а значит я — неуязвим.
Я не стал спорить.
С фанатиками спорить бесполезно.
Спорить с подростками — бесполезно вдвойне, а то, что этот парнишка — не из долгоживущих, я убедился ещё в первый его приход.
Ему было девятнадцать, от силы — двадцать лет. А это означает возведенный в абсолют максимализм, разделение всего сущего на чёрное и белое — только чёрное, и только белое. И слепая, по-настоящему детская уверенность в своей исключительности.
— Знаешь, что мне любопытно больше всего, — я повернулся так, чтобы его лицо было напротив моего здорового глаза. — Зачем? Ну в смысле: нахрена тебе весь этот гемор? Ведь Гитлер был полным психом, со справкой и круглой печатью, но ты… Ты же абсолютно нормален.
Парнишка мудро усмехнулся. А потом наклонился ко мне, уперев руки в колени.
— А тебе не приходило в голову, что в этом-то всё и дело, — тихо и проникновенно сказал он. — Всегда, в разное время, мир пытались завоевать психи. Наполеон, Гитлер, Македонский… Последний, на мой взгляд, был совершенно КОНЧЕННЫЙ. У него была мечта: увидеть весь обитаемый мир. И чувак не придумал ничего лучше, чем собрать армию, и ломануться этот мир завоёвывать. Ему и в голову не пришло, что для исполнения ЕГО мечты достаточно стать туристом.
— Ну, ты-то совсем другое дело, — мне большого труда стоило не рассмеяться.
— Конечно! — вскочив, он пинком отправил табурет в стену и прошелся взад-вперёд по комнате. — Рад, что хоть ЭТО ты понимаешь, стригой. Я — не псих. Я — просто ДРУГОЙ. И я ВСЕМ это докажу…
Где-то в парке залаяла собака. Затем — ещё одна, и ещё.
Я уже слышал их, прошлой ночью, когда забрался сюда в первый раз.
Псины надрывались, как сумасшедшие. В их голосах чувствовалась неприкрытая ненависть, а ещё — дикий животный страх.
Поморщившись, Шаман захлопнул окно.
Лай сделался тише, но не исчез совсем.
Что-то там происходило, за высокой стеной бывшей психлечебницы…
Ещё одна щербатая улыбка судьбы, не находите? Парнишка, нормальности в котором было ещё меньше, чем в воздушном змее, обрёл пристанище в дурке.
Но что-то там всё-таки происходило.
— То есть, ты всё это затеял, только чтобы доказать, что лучше других? — спросил я.
— Ага, — парнишка не мог долго пребывать в покое. Вот и сейчас, пододвинув разбитый табурет к столу, он пристроил на него тощий зад и принялся выстукивать по столешнице незамысловатый ритм.
Сначала — двумя пальцами, затем — ладонями, кивая в такт и двигая плечами…
— Хочешь знать, почему я убил родителей? — не поворачиваясь, не прерывая ритма, спросил Шаман.
— Нет, — я чуть поменял позу, сеть звякнула, от кожи повалил дым… Окно теперь было закрыто, и в комнате явственно запахло подгоревшей кашей. — Но ты всё равно расскажи. Облегчи душу.
— Они меня не понимали, — кажется, он меня даже не слышал. — Эти их вечные придирки… Знаешь, что делала мать, когда я приносил двойку? Запирала меня в чулане. В темноте. А там было скучно. НЕВООБРАЗИМО скучно. И тогда я брал всякие там вёдра, миски, переворачивал кверху дном и начинал стучать…
Вдруг он заработал руками в таком быстром ритме, что движения стали размытыми, а моя голова наполнилась ватой и сделалась лёгкой, как мыльный пузырь.
Всё время Шаман искоса поглядывал на меня, словно проверяя, какое впечатление производит.
Странно.
Было в этом его стуке что-то…
— А что в это время делал отец? — спросил я, пока мысль не убежала.
— Отец, — выплюнул так, словно это был паук. — Его никогда не было дома. Я-то, дурачок, всё ждал, что он появится, спасёт меня от этой стервы… Но знаешь, что? Отцу было на меня насрать. А я всё равно продолжал его любить.
Эдипов комплекс наоборот, — вскользь подумал я. — Может, в этом что-то есть?
— Но кроме этого, — казалось, ритм заполнил мою голову целиком. И чтобы ему сопротивляться, я должен говорить… — Кроме того, что мать тебя запирала… Было что-то ещё?
Я — переговорщик. Надо об этом помнить. Это сейчас — главное.
— Ха! — неожиданно вскочив, Шаман в два прыжка оказался рядом и задрал майку, оголив живот.
— Господи помилуй, — вырвалось у меня против воли.
— Его нет, — Шаман тщательно заправил майку в штаны и вжикнул молнией на куртке. — Я это знаю ТОЧНО, потому что ОН — парнишка ткнул пальцем в потолок. — Мне не помог. Может, я как-то не так молился, или ещё что… Но этот засранец никогда не обращал на меня внимания. Всё пришлось делать самому.
— Что? — я попытался сглотнуть, но не смог. — Что ты сделал?
— Зная, когда эта стерва заявится в чулан… Со своим маникюрным набором, в таком кожаном кошельке… Я начинал стучать. Я представлял себя окруженным непроницаемой стеной из камней, через которую не может пройти никто. Никто… И однажды у меня ПОЛУЧИЛОСЬ.
Улыбка его на миг сделалась совершенно маниакальной, и вдруг, неожиданно, я понял одну страшную вещь: я ошибся.
Этот подросток не был психом. Его разум был острым, как скальпель, и холодным, как потопивший «Титаник» айсберг.
Его безумие зашло НАСТОЛЬКО далеко, что оказалось за пределами шкалы измерений, стало невидимым, превратилось в норму.
Он был Джокером.
Когда я перехватил его взгляд, моя душа убежала в пятки, прогрызла путь наружу, сквозь кожу и подошвы ботинок, и скрылась в неизвестном направлении, воя от ужаса.
— Что… — я облизнул губы, вновь почувствовав привкус крови. — Что у тебя получилось, Шаман?
— Сделать так, чтобы она никогда больше не причиняла мне боль. Ни она, ни отец. Она — своими щипчиками, а он — своим равнодушием.
Пока парнишка говорил, лицо его оставалось совершенно пустым. Как поверхность воды в ведре.
— Как? — спросил я.
Вопрос был лобовой. Любой новичок в школе разведки знает: НЕЛЬЗЯ задавать вопросы в лоб. Такая техника заставляет допрашиваемого уходить в себя, замыкаться. И применять её можно только в одном случае: когда нет другого выхода.
Я ошибся. Ошибся во всём, и посылая Машу с важной, как мне казалось, информацией, я сделал всё неправильно.
Он не был маньяком!
Этот человек действовал совершенно разумно, осознанно и продуманно.
То, что я узнал от вивисектора — неправда. Впрочем, он-то так не считал, Платон Федорович был УВЕРЕН в своих выводах.
Будучи и сам не от мира сего, в Шамане мой мучитель видел единомышленника, себе подобного.
Платон Федорович мечтал изменить мир к лучшему — в своём понимании. И был искренне уверен, что Шаман хочет того же.
Но сейчас, в эту самую минуту, я понял совсем другое: этот пацан не собирается менять мир. Он хочет его уничтожить.
А теперь самое главное: он прекрасно знает, как это сделать.
Помнишь, мон шер ами, того мальчишку, из поезда? Молодой, талантливый, непризнанный… Гении — на то и гении, что знают, как уничтожать миры.
Не у всех, правда, хватает духу попытаться.
У этого хватит, шеф. У ЭТОГО — хватит.
А у меня почти не осталось времени, чтобы всё исправить.
Дело в том, что кроме психологии, на допросах применяют различные психотропные средства, после которых мозг обычно становится похож на подрагивающее желе.
Но у меня никаких средств, кроме себя, не было.
— Как ты избавился от издевательств матери? — повторил я вопрос, задав уточняющие параметры. — Колдовство? Магия? В тебе открылись сверхъестественные способности?