— Сукаебанная, — шипит Мэтт. Я быстро отступаю в тень. Но он говорит не мне, а своему побитому внедорожнику. Наклоняется над двигателем и заводит ключом. — Дурацкая старая хуйня.
Да. Подходит под твое описание.
Я снова выхожу на свет и вижу, как Крэнвелл погружается глубже в капот по самые плечи. Натягиваю рукав куртки и открываю дверь, чтобы войти в сарай.
Слева от меня есть стол, на котором валяется снятая дробилка на нержавеющей стальной поверхности, старая, покрытая царапинами и каплями жира. Рядом есть инструменты: ржавый молоток, набор отверток, рулон стальной проволоки и ножовка.
Я обвиваю пальцы вокруг матовой синей ручки гаечного ключа и поднимаю его со стола.
Вспышка молнии освещает пространство за окнами, стекла покрыты пылью. Гром гремит мгновение спустя, так сильно, что кажется, будто мир разваливается. Крэнвелл всё ещё стоит спиной ко мне, его рука глубоко погружена в мотор. Хлещет дождь. Радио играет успокаивающую мелодию. Мы в окружении звуков. В собственном коконе.
Одного удара хватит. Никто не услышит его крик.
Крепче сжимаю ключ, делаю шаг ближе.
Я вспоминаю лицо Роуз. Её страх. Он сделал это с ней. Он причиняет боль своей жене. Возможно, и детям. И он будет продолжать это делать, как делал мой отец. Ничего не станет лучше. Только хуже. Единственное, что смогло остановить моего отца, — это смерть. То же самое будет и с Мэттом Крэнвеллом.
Я могу это сделать. Могу нанести удар, который положит конец его жалкой жизни.
Что-то скрипит в тени, и я останавливаюсь, замерев во времени.
— Папа. Я покормил куриц.
Я прячусь, прижавшись к стене, ключ всё ещё сжат в руке. Из сарая доносится тяжёлое ворчание Крэнвелла и стук инструментов.
— Хорошо, — бурчит он. — Иди сюда, там дождь. Помоги мне с этой хуйней.
Слышны шаги, звук дождевика, который мальчик снял. Я выглядываю из своего укрытия и вижу, как Крэнвелл передает сыну фонарик и говорит ему забраться на раму, чтобы держать свет над двигателем. Мальчик подчиняется, и оба заглядывают внутрь автомобиля, обменявшись лишь парой слов, пока Крэнвелл закручивает ключ в моторе.
Какого черта я здесь делаю?
Руки дрожат, я вновь отступаю в тень и закрываю глаза. Этот вопрос кажется невыносимым. Я врач, черт побери. Я выбрал эту профессию, чтобы пытаться исправить то, что никогда уже не вернуть. Я хороший человек. Не опасный. Так какого чёрта я думаю об убийстве человека, которого едва знаю? Что со мной не так?
Посмотрев ещё раз из-за угла, осторожно кладу ключ на стол и незаметно выхожу к открытой двери. Выбегаю из сарая. Не смотрю на биту и сосредотачиваю взгляд на дороге впереди.
Когда захожу в дом, то сбрасываю мокрую куртку и промокшие ботинки, прежде чем направиться на кухню. Мои пальцы дрожат, когда я кидаю кубик льда в стакан и наполовину заполняю его бурбоном. Зажмуриваюсь и пью янтарную жидкость. Горло жжет. Это совсем не помогает избавиться от Мэтта Крэнвелла, стоящего в сарае, гаечный ключ манил меня, хотя я думал, что избавился от подобных побуждений. Рука ещё помнит ощущение инструмента, холодное стекло в руке не помогает.
Наливаю себе ещё и беру бутылку, отправляясь в свою комнату.
— Ты слабачка. Соберись, — говорит Роуз, когда я мимо прохожу ванной. Мои шаги замедляются, и я останавливаюсь у двери. — Не такая уж ты сильная, да? Ну, постарайся, если хочешь быть…
— Роуз? — я стучу в дверь, и поток ядовитых слов сразу прекращается. — Ты в порядке?
Долгая пауза.
— Да…?
— Ты уверена?
— Нет…?
— Можно войти?
Ещё одна пауза. Слышу, как вода плескается по краям ванны, а затем шуршание ткани.
— Ладно…
Когда я открываю дверь, Роуз сидит на краю ванны в халате, её костыли брошены на пол, а бандаж лежит на столе рядом с раковиной. Вода стекает по её груди и здоровой ноге, но травмированная осталась сухой, разве что края повязки немного отодвинуты.
— Что происходит? — спрашиваю я, ставя стакан и бутылку рядом с её бандажем. Роуз заливается румянцем и отворачивается. Моё сердце немного сжимается, когда она смотрит мне в глаза, но только на мгновение, будто не может выдержать.
— Ты сказал, что сегодня надо снять повязку, — говорит она, и её голос звучит мягче, чем обычно. Даже когда она уставшая, её слова всегда пропитаны сарказмом или игривостью.
— Это сложнее, чем я думала.
— Ничего страшного. Я помогу. Именно для этого ты здесь. Помнишь?
Роуз одаривает меня ободряющей улыбкой, и на минуту я забываю о том, что чуть не сделал сегодня вечером. Присаживаюсь перед ней, подставляя колено для её щиколотки. Она осторожно кладёт ногу и смотрит, как я потираю руки, чтобы согреть их. Она хмурится.
— Больно?
Роуз пожимает плечами и отворачивается, сглатывая.
— Немного.
— Это нормально, если ты боишься…
— Нет, — говорит решительно, хотя это не совсем убедительно, и она это знает. Вздыхает и добавляет: — Кость, торчащая наружу… это слишком. Трудно выкинуть из головы.
— Понимаю, — я слегка тяну за край липкой ленты, и Роуз вскидывает голову, когда больно выдёргиваются волосы, отросшие под ней.
— С пушком совсем другие эмоции.
Я фыркаю.
— Что?
— Смотри, — она ставит другую ногу мне на колено, чтобы сравнить разницу между бритой кожей, всё ещё сверкающей от горячей воды, и ногой, на которой тонкие тёмные волоски блестят в тусклом свете. Она указывает на свою опухшую ногу, на которой всё ещё видны следы от бандажа. — Пушок.
Хочется сказать что-то глупое, типа «мне нравится пушок», или «это горячо», или ещё кучу дурацких шуток. Я откашливаюсь и пытаюсь сосредоточиться на повязке, поднимая один край, чтобы проверить, не прилипли ли швы к марле.
— Это естественно.
— Это больно, когда прилипает.
— Подожди, пока мы не снимем гипс.
— Будет больно?
— Нет. Но когда мы его снимем, возможно, ты сможешь заплетать косички.
— Док, — смеется она, толкая меня пальцами ног. — Ты же должен помогать.
— Я помогаю. Отвлекаю тебя, чтобы сделать это, — говорю и рву повязку.
— Ублюдок! — она вскрикивает, хватает меня за запястье и смеется, широко раскрыв глаза. Я знаю, что улыбаюсь, как гребаный дурак, но, похоже, не могу заставить себя остановиться. — Я на девяносто девять процентов уверена, что у тебя вообще нет никаких дипломов, и ты выиграл свой стетоскоп в игре «Утиный пруд».
Роуз отпускает моё запястье только для того, чтобы шлепнуть меня по руке, а затем откидывается назад, её улыбка медленно исчезает. Спустя пару мгновений понимаю, что тоже перестал улыбаться. От легкости её прикосновений я кое-как сдерживаю свои слова. Мне трудно подавить внезапное желание сказать ей, как прекрасно её кожа сияет в этом свете, и какая она забавная и необычная, и как я благодарен за тепло её прикосновения, за её присутствие. Как я стараюсь не думать о том, что она голая под этим халатом. Рука, лежащая у неё на коленях, не дает ему раскрыться.
— Возможно, в тебя есть какая-то жестокая сторона, доктор Кейн, — говорит Роуз, и мои мысли о её теле уступают место образам Мэттью Крэнвелла. Я всё ещё чувствую тяжесть гаечного ключа в руке, жар ярости в венах. Не знаю, изменилось ли что-то в моём выражении, или она просто чувствует изменение в воздухе, но Роуз хватается за мою руку. Она раскрывает мою ладонь и кладет на нее влажный ватный диск. — Но у тебя есть и добрая сторона. И мне нравятся обе. Одинаково.
Улыбка Роуз нежная, её глаза полны тепла. Я стараюсь изо всех сил ответить ей такой же улыбкой. Сосредоточиться на простых действиях заботы. Аккуратно очищаю её рану, каждое действие — это ритуал. Меня это успокаивает. Человек, которым я решил стать, когда поступал в медицинскую школу? Это всё ещё я.
Но она права. Возможно, во мне есть жестокая сторона. И мне нужно это помнить. Ведь, оказывается, это просто так не забудешь.
7 — ТА-ДАМ
РОУЗ
— Как ощущения? — спрашивает Фионн, когда я захожу рядом с ним через раздвижные двери больницы, с гипсом, обмотанным черной лентой. Он по всей моей ноге, от колена до стопы. Швы удалили, временный бандаж сняли.
— Нормально. Немного странно, но я привыкну, — отвечаю я. Фионн улыбается, и я пытаюсь сделать то же самое в ответ, но всё ещё чувствую себя слишком неуютно. Зря я смотрела, как он обрезал и вытаскивал первые два шва из моей кожи. Потом мне пришлось отвернуться.
Но не стоит слишком себя корить. Швы, вероятно, просто пробудили в памяти всё то чувство боли и адреналина. Чёрт, это было неприятно. Помню, как сидела на полу его клиники, отрезая нижнюю часть своих штанов, чтобы лучше увидеть травму. Последнее, что я помню, прежде чем очнулась в скорой помощи — это осколок кости, торчащий из разорванной кожи. И ещё есть смутное воспоминание о том, как я видела лицо Фионна, окруженное ярким светом, и я подумала, что это лишь сон.
— Ты точно подождешь пару часов, пока я сделаю всё дела?
— Ага, — говорю я, щурясь в сторону центра Вейберна. — Кажется, уже все закоулки Хартфорда обошла на костылях. Надо повидать что-нибудь новенькое.
Фионн смотрит на меня, нахмурившись и изучая. Иногда его взгляд словно обжигает меня. Но он моргает, и всё исчезает, будто он захлопнул ставни, спрятав этот огонёк в темноту.
— Будь осторожна… — говорит он, словно не уверен, нужно ли это говорить. Он старается держаться отстранённо, но я всё равно чувствую нотку беспокойства в его голосе.
— Конечно. Мне просто нужно немного развеяться, — отвечаю я.
— Если возникнут какие-либо проблемы, сразу звони.
— Да, конечно. Всё будет хорошо.
Он слабо улыбается, но, кажется, не верит. Я разворачиваюсь и перебираюсь через парковку больницы «Маклин» к тротуару, ведущему к магазинам. Перед тем, как свернуть за угол, оглядываюсь. Не жду, что Фионн будет стоять там, скрестив руки в белом халате. Но он стоит. И у меня что-то ёкает в груди, когда он машет рукой.