— Боже милостивый. Роуз…
— Цирковая смекалка, — говорю и прыгаю обратно с инструментом в руке. Открываю глаз Эрика, оттягиваю веко и приставляю степлер. — В последний раз я чуть себе руку не прибила, так что будем надеяться на лучшее.
Фионн шепчет что-то, но я не слышу. Нажимаю на степлер, прибиваю веко к коже, и меня опять тошнит.
— Может, тебе найти другое хобби? — спрашивает он.
Кашляю. Опять появляется рвотный рефлекс. Пью пиво, чтобы хоть немного прийти в себя.
— Всё нормально.
— Вроде нет… Хотя, может быть, да. Я же потеряла сознание, когда руку степлером пробила. Джим потом махал моей рукой, как крылом.
— А когда я нашел тебя без сознания в смотровой?
— Ну, это не считается, учитывая все обстоятельства.
— Всё равно считается.
Быстро улыбаюсь и пожимаю плечами. Поворачиваюсь и проделываю то же самое со вторым веком Эрика. Со следующим щелчком меня опять выворачивает. Кровь течет по его лицу, поэтому я беру банку с пивом и поливаю его лоб, чтобы смыть кровь.
— Господи боже, — говорит Фионн. Это скорее обреченный вздох, чем шок. — Издевательство какое-то.
— Не говори. Столько пива на него потратили.
— Я не об этом.
Я криво усмехаюсь, вытирая лицо Эрика, а Фионн хмурится. Потом тяжело вздыхает.
— Ладно, — говорю я и пытаюсь сделать из губ Эрика что-то похожее на улыбку. Наконец получается разблокировать телефон. — Готово.
Открываю сообщения. Там все, как я и думала. Он изменял Наоми с кучей девушек. Привет, детка! Что делаешь? Приезжай сегодня ко мне! Я скучаю…
Потом открываю его переписку с Наоми.
Ярость захлестывает меня, и я хочу снова заставить его страдать. Прибить глаза степлером и скинуть с обрыва живым, чтобы он понял, что такое настоящий страх. Наоми жила так каждый день. Боялась быть с ним. Боялась остаться одна. Боялась его гнева. Теперь я точно знаю, что поступила правильно. Читаю его угрозы и оскорбления, его фальшивые комплименты и безумные тирады.
У меня щиплет в носу, когда я думаю о страданиях Наоми. О том, как она просыпалась каждое утро и понимала, что это её реальность. Я помню это чувство. Как безнадежность и страх выедают тебя изнутри. А каждый день превращается в пытку, когда ужас поселяется под кожей, как второе сердце.
Я прочищаю горло, но это никак не помогает избавиться от кома в горле.
— Он издевался над Наоми Уиттакер, она работает медсестрой в больнице, — шепчу я, показывая телефон Фионну. — Угрожал, запугивал. Она рассказала мне.
Фионн как будто что-то понимает.
— Как Мэттью Крэнвелл запугивал Люси? — спрашивает он, но это скорее утверждение.
— Типа того.
— И тот инцидент тоже ты начала?
Пожимаю плечами.
— Смотря как посмотреть, Док.
Он смотрит на меня с сомнением. Потом берет телефон, но не отрывает от меня взгляд. Наверное, видит слезы. Я киваю на телефон и заставляю себя улыбнуться.
— Смотри быстрее, пока не заблокировался. А то придется ещё раз поливать его пивом.
Фионн хмурится и смотрит на телефон. Я вижу все изменения в его лице. Как краснеют щеки. Как учащается пульс. Приоткрываются губы, и как он едва заметно качает головой. Он прокручивает сообщения раз, два, три — наверняка прочитал уже больше, чем я. Он видит то, что заставляет его сжать телефон, заблокировать его и сунуть в карман. Как будто больше не может смотреть.
Он расстегивает рубашку и закатывает рукав, напрягая мышцы.
— Следи за дорогой, — говорит он, повторяя то же самое со вторым рукавом. Его взгляд не отрывается от меня. — Если увидишь пыль, сразу скажи.
Я киваю, и он подходит ближе. Не отрывая взгляда, берет мою банку с пивом и делает глоток. А потом поворачивается и уходит. Вытаскивает небольшой раскладной нож из своего кармана и наклоняется, чтобы отвинтить колпачок на вентиле шины. Прижимает кончик лезвия к щели, и воздух начинает с шипением выходить из шины. Когда Фионн заканчивает спускать воздух из каждого колеса, то возвращается ко мне, убирая нож обратно в карман. — Заводи, выворачивай руль влево, включай полный привод. Как скажу, немного поддай газу.
— Окей.
Он направляется к задней части грузовика и готовится толкать, пока я нажимаю на педаль своим костылем. Завожу двигатель, и когда Фионн подает мне сигнал, давлю сильнее на педаль, и с помощью ритмичного толчка, грузовик, наконец, выезжает из песка. Я остаюсь внутри, пока машина не приближается к краю, а затем снимаю костыль с акселератора, и та катится вперед.
— Прощай, мудила, — говорю и спрыгиваю из машины. Фионн подает мне руку и захлопывает дверь. Мы смотрим, как грузовик летит с обрыва и тонет в реке.
— Если его выловят, у полиции возникнут вопросы насчет глаз, — говорит Фионн, когда последнее колесо уходит под воду. Мы молчим. Потом он поворачивается ко мне, и я ничего не могу прочитать в его взгляде. Берет костыль, который я выронила. — Будем надеяться, его никогда не найдут, — говорит он.
Мы не разговариваем. Не тогда, когда он помогает мне сесть в свою машину. Не тогда, когда он разворачивает грузовик, чтобы вернуться на главную дорогу. Ни один из нас не замечает грозу, которая надвигается вдалеке, или то, как её черные тучи взрываются яркими полосами света в бледном оттенке розового. Это красиво, и я хочу сказать это вслух. Но молчу.
Когда мы отъезжаем подальше, Фионн достает телефон Эрика из своего кармана. Он вытирает его. А потом сворачивает к центру пустой трассы и выбрасывает устройство в окно в канаву и уезжает, не оглядываясь.
9 — СТЕЖКИ
ФИОНН
Никогда бы не подумал, что вязание крючком успокаивает. Но вот, как оно обернулось.
Уверен, братья бы не упустили возможности поглумиться, узнав, что я заперся в своей комнате, как отшельник, и субботним вечером вяжу блядское одеяло крючком. Они и так надо мной издеваются из-за моей «одержимости спортом», или, как говорит Лаклан, это «фаза качка Доктора-залупы». А Роуэн бы вообще не успокоился, начал бы всякие дурацкие советы раздавать, или ещё хуже — связал бы мне на день рождения мужское бикини. В то время как Лаклан — угрюмый мудак, Роуэн — просто псих, и он пойдёт на что угодно, чтобы добиться своего или доказать свою правоту, независимо от того, насколько это безрассудно, нелепо или абсурдно. Эти двое вместе — просто кошмар, и мучениям не было бы конца, если бы они узнали все подробности моей нынешней жизни.
Особенно учитывая, что самая красивая, но, признаться, и самая пугающая женщина, которую я когда-либо встречал, спит в комнате напротив, а я делаю всё возможное, чтобы избегать её.
И у меня это плохо получается.
Даже на работе, даже на пробежке или в спортзале — она всё равно лезет ко мне в голову. Её произнесенное «помоги» до сих пор звучит в ушах. Или её удивленное лицо, когда я открыл дверь трейлера, и как её глаза засветились, когда она поняла, что это я. Я приехал в Хартфорд, чтобы спрятаться от всего, что делает меня слабым, от всего, что заставляет меня копаться в скрытых тёмных уголках своей души. Но Роуз влезла в мою жизнь и как вирус меня заражает.
Но я беспокоюсь не о себе.
А о ней.
Я откладываю в сторону недовязанное одеяло и окидываю взглядом комнату. Простая мебель. Безликие картины. Заурядные детали интерьера, всё скучное и неоригинальное. Ничто не вызывает никаких эмоций или опасений. Ничто не намекает, что здесь живет человек, который вчера скрыл убийство. Или что он чуть не убил фермера гаечным ключом. И который убил собственного отца, но никто об этом не знает.
Упираюсь локтями в колени, закрываю лицо руками, как будто смогу выгнать из головы все мысли.
Но они никуда не деваются.
Я всё ещё помню отца, пьяного и обдолбанного, всё ещё помню своё разочарование, когда он вернулся спустя неделю, хотя я уже почти поверил, что он сдох. В конце концов, я узнал, кому он задолжал, у кого он украл. И тогда подумал, что, если сообщу Мэйсу, что он взял у него деньги, он избавится от моего отца навсегда. С каждым прошедшим днём той недели я понимал, что не чувствую того, что чувствовал бы любой порядочный человек, предавая собственного отца. Я чувствовал облегчение. Даже гордость. Ощущал себя чертовски непобедимым.
Но я был всего лишь ребёнком.
Я недооценил способность отца выкручиваться из неприятностей. Вся надежда и безмятежность внезапно растворились, когда он вновь появился в субботу днем, бормоча и ругаясь, таща моего брата Роуэна на кухню нашего дома в Слайго, требуя пожрать. Он ударил Роуэна по лицу, когда тот запротестовал. Когда я попытался вмешаться, он швырнул меня к тумбе и ударил головой о шкаф так сильно, что у меня потемнело в глазах. Но сквозь вспышки света я всё же заметил, как глаза моего брата почернели от ярости. Как он посмотрел на Лаклана, стоявшего в гостиной со сжатыми кулаками. Будто кто-то щелкнул переключателем у них внутри. Когда началась потасовка, я незаметно взял нож в руку. Помню, как одно слово пронеслось у меня в голове, когда братья накинулись на Каллума Кейна.
«Наконец-то», — подумал я.
Наконец-то.
До сих пор чувствую тот адреналин. И надежду, что это конец. Я знал это.
И с тех пор каждый день пытаюсь доказать, что ошибался в своих инстинктах. Пытаюсь быть достойным любви братьев, отблагодарить за их самопожертвование. Искупить свою вину, о которой они даже не знают. А вчера я просто… сдался.
Смотрю на часы. Одиннадцать тридцать. Эрик Донован мертв больше суток. Если его ещё не ищут, это вопрос времени. Ночные ливни смоют наши следы, если кто-то и задумает искать в том богом забытом месте. Его машина затоплена под мутной серой водой. Может, если нам повезет, его никогда не найдут. Разве нормальный человек не должен чувствовать угрызения совести?
Я не чувствую.
И именно поэтому избегаю девушку из комнаты напротив. Потому что, как бы там ни было, я боюсь не её. Я боюсь за неё.
И я думаю об этом, укладывая принадлежности для вязания в сумку и забираясь в постель, в надежде уснуть. И внутри у меня никакого чувства вины. Только вопросы, на которые нет ответов. А что, если я всю жизнь пытался изображать того, кем не являюсь? Что, если я просто мразь, как и обзывал меня отец?