– Кровавый Сорокопут, командир, – выдыхает он, – прошу тебя, скорее идем во дворец. Император – у него там что-то вроде припадка – он бился и кричал на кого-то, кого никто другой не может видеть. А потом он отправился в покои Императрицы.
Ливия! Я бросаюсь бежать, не тратя слов. Когда я добираюсь до покоев своей сестры, где в дверях стоит на страже Фарис, то едва могу дышать.
– Император там, внутри, – говорит Фарис сдавленным голосом. – Сорокопут, у него не припадок, он просто… просто…
– Ты на грани предательства, лейтенант Канделан, – обрываю его я. Небеса, он что, не знает, какое наказание полагается за подобные речи? Другие стражники могут его услышать, передать его слова врагам Маркуса. А еще во дворце есть рабы-книжники, которые могут быть подкуплены Комендантом… И что тогда будет с Ливией? – Все императоры порой бывают… слишком возбуждены. Ты просто не знаешь, какова тяжесть короны. И никогда не поймешь этого. Власть Императора – тяжкое бремя.
Небеса, что за чушь я несу! Но как Сорокопут я обязана всегда выступать на стороне Императора.
По крайней мере до тех пор, пока я его не убью.
Едва я вхожу, на меня обрушивается боль Ливии. Я чувствую ее страдание, ее горечь. А подо всем этим – биение быстрого маленького сердечка ребенка, который, к счастью, не знает, что за чудовище сидит рядом с кроватью его матери.
Лицо у моей сестры мертвенно-белое, она прижимает одну руку к животу. Маркус, вытянув ноги, сидит на кресле рядом с ней и ласково, как влюбленный, гладит ее по другой, свободной руке.
Но я тут же понимаю, почему рука Ливии выглядит так странно. Она лежит под неправильным углом, потому что Маркус только что сломал ее.
Император поднимает на меня свои желтые глаза.
– Давай-ка, исцели ее, Кровавый Сорокопут, – приглашает он. – Хочу посмотреть, как ты это делаешь.
Я не трачу времени на раздумья о том, как сильно я ненавижу этого человека. Просто быстро начинаю петь песнь Ливии, не в силах больше выносить ее боль. Ее кости соединяются, срастаются, снова становясь целыми и здоровыми.
– Интересный трюк, – мертвым голосом говорит Маркус. – А на тебе самой он сработает? Например, если я потребую дать мне твой боевой молот и переломаю тебе колени, ты сможешь сама себя исцелить?
– Нет, – спокойно отвечаю я, хотя внутри у меня все горит от омерзения. – Себя саму я исцелить не могу.
Он грустно качает головой.
– А если я переломаю колени ей, ты сможешь ее починить своей песней?
Я в ужасе смотрю на него.
– Отвечай мне на вопрос, Сорокопут. Иначе я сломаю ей и вторую руку.
– Да, – отвечаю я сквозь зубы. – Да, я смогу ее исцелить. Но она – мать твоего ребенка…
– Она – патрицианская шлюха, которую ты мне подсунула в обмен на твою никчемную жизнь, – цедит Маркус сквозь зубы. – Единственное, зачем она нужна – это чтобы выносить моего наследника. А когда он наконец родится, я вышвырну ее… я ее… – Маркус так стремительно бледнеет, что становится страшно. Он издает полукрик, полурев, сжимает кулаки так, что ногти вонзаются в ладони. Я оглядываюсь на дверь, ожидая, что Раллиус и Фарис вот-вот ворвутся на помощь своему Императору, с которым все так плохо.
Но они не врываются. Возможно потому, что надеются – плохо ему из-за меня.
– Хватит! – кричит он, но обращается не ко мне и не к Ливии. – Ты же сам сказал мне это сделать! Это все ты! – Он хватается за голову и издает животный крик боли.
– Исцели вот это, – он хватает меня за руку, едва не ломая мне пальцы, и прижимает ее к своей голове. – Исцели меня!
– Я… я не…
– Исцели меня! Или, клянусь небесами, когда срок приблизится, я вырежу своего ребенка из брюха твоей сестры, пока она будет еще жива! – Он хватает меня и за левую руку, и прижимает ее к другому своему виску, так вцепляясь в мои запястья, что я стону от боли. – Исцели меня сейчас же.
– Сядьте, – никогда в жизни я так не желала кого-нибудь убить. Я на миг задумываюсь, можно ли использовать мою целительную силу для убийства. Могла бы я песней раздавить его кости внутри тела? Остановить его сердце?
Небеса, я не имею понятия о том, как лечить безумие. Как исцелить человека от галлюцинаций? И только ли галлюцинации его мучают? Где находится болезнь? У него в сердце или в голове?
Все, что я могу сделать – это начать искать его песню. Сначала я дотягиваюсь до его сердца, но оно кажется совершенно здоровым, бьется равномерно, такое сердце может биться еще много лет. Я исследую разум и наконец вхожу в его душу. Это ощущается так, будто я ступила в отравленное болото. Тьма. Боль. Гнев. И всепожирающая пустота. Я невольно вспоминаю Кухарку, но ее внутренняя темнота иная. Она ощущалась как ничто, а то, что живет в Маркусе, пульсирует болью.
Я пытаюсь очистить его разум от этой боли и ярости, но у меня ничего не получается. Я могу только поймать отблеск чего-то очень знакомого: истаявший облик, желтые глаза, темные волосы, печальное лицо. Он мог бы стать куда более великим, чем он есть, если бы только послушал меня. Закариас?
Эти слова кто-то будто прошептал мне на ухо, но я не знаю, кто именно. Небеса, во что я позволила себя втянуть? Помоги мне, беззвучно кричу я, не зная сама, к кому обращаюсь. Может быть, к отцу. Или к маме. Я не знаю, что мне делать.
– Прекрати.
Это не просьба, а приказ, и при звуке этого голоса даже Маркус удивленно оборачивается. Такой голос нельзя игнорировать даже главе Империи Меченосцев.
Посреди комнаты стоит Князь Тьмы. Окна закрыты, дверь тоже. Выражение ужаса на лице Ливии говорит мне, что она тоже никак не причастна к появлению здесь джинна.
– Она не может исцелить тебя, Император, – говорит Князь Тьмы непререкаемым тоном. – От твоего страдания нет исцеления. Потому что призрак твоего брата реален. Пока ты не подчинишься его воле, он будет тебя преследовать.
– Ты… – Впервые за долгие годы лицо Маркуса выражает что-то отличное от злобы и ненависти. Он выглядит перепуганным. – Так ты знал! Зак сказал, что в твоих глазах он увидел будущее. Посмотри на меня. Посмотри теперь на меня! И скажи мне, какой будет моя смерть.
– Я не покажу тебе твоей смерти, – говорит Князь Тьмы. – Я покажу тебе только самые темные моменты твоего будущего. Твой брат тоже видел такие моменты своей жизни. Скоро ты встретишься с худшим, чего только можно ожидать, Император. Оставь в покое Сорокопута. Оставь императрицу. Займись наконец своей Империей, иначе выйдет, что твой брат погиб понапрасну.
Маркус пятится от Князя Тьмы к двери и бросает на меня взгляд, полный ненависти. Этого взгляда достаточно, чтобы я поняла – со мной он еще не закончил. Пошатываясь, Маркус переступает порог и закрывает за собой дверь.
Я оборачиваюсь к Князю Тьмы, все еще дрожа от того, что видела в душе Маркуса. На губах моих дрожит все тот же вопрос: «Что за игру ты ведешь со мной?» Но я не должна его задавать.
– Это не игра, Кровавый Сорокопут, – отвечает джинн на незаданный вопрос. – Это нечто противоположное. Ты скоро все поймешь.
34: Элиас
До прибытия меченосцев осталось двенадцать часов. Двенадцать часов на то, чтобы подготовить к бою несколько тысяч кочевников, которые сейчас в плохой форме. Двенадцать часов на то, чтобы переправить в безопасное место детей и раненых.
Если бы было, куда бежать, я попросил бы кочевников попросту скорее убраться отсюда. Но к востоку лежит море, к северу – Лес. А с юга и запада надвигаются меченосцы.
Маут тянет меня, и его тяга становится все сильнее с каждой минутой. Я знаю, что должен возвращаться в лес. Но если я не сделаю что-нибудь, здесь погибнут тысячи кочевников. А значит, Земли Ожидания наводнят тысячи новых призраков, и мое положение станет еще хуже.
Кочевники, конечно же, примут решение остаться здесь и защищаться. Залдары – по крайней мере те их них, кто сохранил рассудок – уже готовят лошадей и оружие. Но этого недостаточно. Хотя численностью мы превышаем меченосцев, они куда лучшие бойцы. Одно дело – засады по ночам, отравленные дротики, но совсем другое – прямое столкновение, бой в чистом поле против хорошо обученной армии. Тем более что здешние бойцы несколько дней нормально не спали и не ели.
– Бану аль-Маут, – голос Афии звучит куда увереннее, чем час назад. – Соль отлично работает. Нам нужно еще позаботиться о мертвецах, но главное – рух освобожается. Духи больше не тиранят своих родных.
– Но мертвых слишком много, – рядом с Афией появляется Мама, бледная и изможденная. – И все они нуждаются в погребальных обрядах.
– Я говорила с другими залдарами, – говорит Афия. – Мы можем выставить тысячу всадников…
– Вам не придется этого делать, – отвечаю я. – Я позабочусь обо всем.
Задлара глядит на меня с сомнением.
– С помощью твоей… магии?
– Не совсем, – я быстро прикидываю, что мне еще нужно. Все необходимое есть в наличии, но нужна еще одна вещь, которая облегчит процесс. – Афия, у вас есть при себе дротики, которыми вы пользуетесь при набегах?
Мама и Афия обмениваются взглядами, потом моя мать подходит ко мне так близко, чтобы ее слышал только я, и берет меня за руку.
– Сынок, что ты задумал?
Может, и следует ей сказать. Хотя она наверняка попытается отговорить меня от этого плана. Она ведь любит меня, а любовь ослепляет. Так что я просто осторожно отстраняюсь, не глядя ей в глаза.
– Мама, поверь, тебе не нужно этого знать.
Когда я покидаю стойбище, Маут призывает меня с такой силой, что мне кажется – сейчас он просто утащит меня в Лес. Как тогда, когда джинны перенесли меня к Лайе.
Но это единственный выход.
Впервые я убил человека, когда мне было одиннадцать. Лицо моего врага – это была женщина – преследовало меня много дней после убийства. Я слышал ее голос. А потом я снова убил человека. И еще одного. И еще. Довольно скоро мне перестали являться их лица. Я перестал постоянно думать о том, как их могли звать, были ли у них родные и друзья. Я убивал, подчиняясь приказам. Потом, когда освободился из Блэклифа, то убивал просто для того, чтобы остаться в живых.