Холод. Пот по всему телу. Боль. И по внутренней стороне бедер течет что-то горячее. Отстраненные голоса. Запах крови. Плеск воды в кадке. Сухие простыни. И голоса, голоса, голоса…
Голоса креффов, все решивших за нее, не давших жизни ее сыну, лишивших ее памяти, обрекших на медленный ужас, на страшное угасание и очерствение. Не позволивших даже помнить о том, что в ней зародилась жизнь. Жизнь, безжалостно вырванная. Обманом. Тайной.
«Это чтобы скинула. А это, чтобы заспала все».
И она скинула.
И заспала.
Свое материнство. Своего сына. Свое счастье. Радость, которая не успела расцвести. Любовь, которая не смогла остаться. Огонь, который лишь поманил обещанием чуда и навсегда канул во тьму. И оставил ее одну — в холоде и страхе. Доживать долгие страшные дни ненужной чужой жизни. Среди равнодушных людей, для которых счастье — пустой звон.
Айлиша не могла плакать. Разучилась. Она поднялась с пола, запахнула кожушок. Столкнулась в дверях с возвратившимся Рустой.
— Ну что, помогла девке?
— Помогла. На столе монеты.
И она вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Яркий зимний день ослепил белизной сугробов и солнцем. Холодный ветер ударил в лицо. Лекарка задохнулась. Ее швырнуло в сугроб, на колени. Ноги отказывались повиноваться, будто на спину навалилось все ее невыплаканное и оттого неосмысленное горе. Сердце ходило в груди тяжкими толчками, в голове шумело, к горлу подкатывала тошнота, но во рту пересохло.
Девушка незряче зачерпнула снега, обтерла им лицо, пытаясь прийти в себя, но не почувствовала ни холода, ни талой воды на щеках. Кто-то поднял ее, поставил на ноги. Что-то спросил. Она что-то ответила. Голос ее звучал спокойно.
Развернулась. Пошла прочь. Дышать было трудно. В ушах шумело, на темя словно легла раскаленная ладонь. Уйти от людей, ото всех.
Потому что память, разбуженная запахом зелий, Даром, кошмарами, усталостью, страхом, услужливо разворачивала перед Айлишей полотно событий.
Целительница брела, сама не зная куда. Кажется, поднималась по какой-то лестнице, круто уводящей вверх. А в себя пришла в небольшой захламленной комнате с узким высоким окном.
Северная башня.
Девушка опустилась на ледяной подоконник. В окно задувал сквозняк, холодил мокрое лицо, заставляя кожу индеветь и гореть.
Что она делает здесь? Девушка из рода Меденичей. Полоборота назад помогала она юной девке вытравить плод. Охотно помогала, уверенная, что так будет правильно, что лишь это верный путь.
Так же решили однажды Ихтор, Бьерга, Майрико.
И она не дрогнула, убивая чужое дитя. Пусть и жизнь ему дали против воли матери, пусть и страшное было у этой жизни начало, но оно было! И дитя было! И жизнь была. И кто знает, кем бы стал нерожденный ребенок? Может, единственным утешением матери? Может, единственным утешением кому-то еще, кто из-за Айлиши так и пройдет жизненный путь в одиночестве и тоске?
Чем же лучше послушница своих наставников?
Что ждет ее дальше?
Ребенка своего она уже скинула. И новому не бывать, то ясно читалось в речах креффов.
И Тамир — ее свет, ее радость, ее ясное теплое пламя — остынет в мрачных подземельях. Уже остывает. И она остынет. Разучится сострадать, сожалеть, любить. Не будет более звучать в ее снах голос совести — плач младенца. Не вспыхнет сердце от нежности, не заболит от тоски.
Нет, не ребенка ее лишили. Души. Вырвали ее с кровью, с болью, опоив зельями, одурманив колдовством.
Айлиша закрыла глаза. Дыхание стало ровным. Жизнь возвращалась в тело. Сердце перестало выпрыгивать из груди, а голова больше не болела. Девушка открыла глаза, провела рукой по коротким кудрявым волосам. Что ж.
Посмотрела в окно, отмечая про себя и заснеженную торжественность черных деревьев, и замерзшую ленту реки вдали. Хорошо. Сугробы искрятся под ярким солнцем. День сегодня на редкость. Зябко только, после пробежки.
Она встала на подоконник.
Зима ликовала! Столько солнца и света ни разу не было в нынешнем месяце. Далеко внизу распахнулись ворота. Потянулся из Цитадели обоз, увозя в одной из телег счастливую молодуху с заветными травками и опустевшим кошелем. А, может, к лучшему все?
Она полной грудью вдохнула воздух. Такой обжигающий, такой свежий, такой пьянящий. Разве изменится хоть что-нибудь? Не будет таким синим небо? Перестанут качаться под ветром столетние сосны? Не наступит весна?
Нет. Ничего не изменится.
И с легкой душой. Без сожалений. Без горечи. Айлиша сделала шаг вперед.
— Держи его!
— Тамир, успокойся. Успокойся!
Он не слышал их. Не понимал, что ему говорят. Он рвался к распростертому на снегу телу, стряхивая с плеч руки тех, кто не давал двинуться с места. Хрипел от раздирающей легкие боли, от застрявшего в горле беззвучного крика, от удушья. Перед глазами все было багрово-красным. И в этой кровавой пелене он видел только неловко распростертую девушку. Изломанную, изуродованную.
— Клесх! Клесх, помоги!
После этого крика воздух вокруг Тамира словно окаменел. Ни двинуться, ни рвануться. Как букашка, застывшая в смоле.
— На меня смотри.
Он повел шалыми глазами, не понимая, кто к нему обращается, не зная, зачем его слушаться.
— Смотри на меня.
Парень глядел слепыми зрачками. Крефф ратоборцев крепко держал его за плечи.
— Вот так. Слышишь меня?
Тамир тяжело кивнул, медленно возвращаясь в тело, в разум.
— Ты сейчас к ней подойдешь. Сам. Никто тебя не будет держать…
— …Клесх! — кто-то вознегодовал его самоуправством, но обережник не обратил внимания.
— Я сказал, никто тебя не будет держать. Ты сам к ней подойдешь. Спокойно. И не будешь орать и биться. Ты подойдешь, посмотришь и уйдешь. Понял?
Тяжелый трудный кивок.
— Если примешься блажить, я сам тебя вырублю. Понял?
Снова кивок.
Каменная тяжесть распалась. Оцепенение ушло.
— Иди.
Кто-то попытался осторожно взять Тамира за руку. Он не заметил, кто. Не глядя, вырвался и пошел туда, где…
Опустился на колени, боясь коснуться этого воскового, неподвижного, искореженного смертью тела.
Как страшно она лежит. Как вывернута шея, как раскинуты ноги в коричневых холщовых штанах. Прямо на снегу. Ей же холодно. И сугроб напитался кровью. Еще парящей, еще дымящейся. И карий глаз повернутого в профиль бледного лица смотрит в пустоту, только веко с изогнутыми черными ресницами слегка подрагивает.
— Она жива!
Он вскинулся, думая, что вот сейчас-то все точно кинутся, все эти люди, взявшие их в плотное кольцо. Никто не шевельнулся.
— Она умерла, Тамир. Это называется агония, — Донатос присел на корточки рядом. — Видишь, — будничным голосом продолжил он, — пальцы слегка дрожат. Но она мертва.
Выученик обвел креффов расширившимися глазами.
Лицо Майрико казалось белее обычного. Белее даже Айлишиного. И каменным.
Ихтор смотрел единственным глазом куда-то в пустоту. Губы плотно сжаты. Бьерга глядела с понимающей грустью. Клесх. Спокойный. В глазах мелькнуло было что-то похожее на понимание и погасло. И только Нэд возвышается среди них всех, словно утес. А лицо, как грозовая туча.
— Она расшибла голову о камень, Тамир, — негромко сказал Ихтор.
Послушник снова обвел всех полубезумным взглядом, а потом, поняв, что никто — никто! — не поможет, стал медленно стаскивать с себя кожух.
Парень укрывал тонкое остывающее тело, чтобы никто больше не глазел, каким безобразным сделала его смерть. Одежа была коротка. Он укрывал голову, а ноги оставались на виду. Наконец, поняв всю тщету своих стараний, юноша замер, прикрыв глаза.
На плечо мягко легла чья-то теплая ладонь.
И черный короткий тулуп ратника прикрыл разбросанные тонкие ноги в стоптанных валеных сапожках.
— Идем… — Лесана мягко потянула его за руку. — Не сиди на снегу. Застудишься.
Он посмотрел на нее, не узнавая.
Ничего не изменилось. Просто не стало на свете застенчивой девушки с мелкими кудряшками. И по-прежнему в мире зима, по-прежнему холод, и можно застудиться, если долго сидеть в сугробе. Можно заболеть. Можно даже сгибнуть… Да! Ведь этого права никто у него не отнимет, ведь…
— Ныне же ее в мертвецкую, — раздался голос Нэда. — Не упокаивать, не хоронить. Сковать резами. На ней будут учиться. Раз уж ума не хватило жить, значит, хоть после смерти послужит Цитадели.
— Глава, — возразил Ихтор. — Стоит ли? Дозволь упокоить с миром. Многие ее знали…
— ЗНАЛИ? — Нэд обвел креффов таким испепеляющим взглядом, что казалось огнем вспыхнуть должен каждый. — Стало быть, многие тут знали, что послушница с башни сигануть хочет, и молчали?! А коли нет таких, значит, все вы ей были чужими. А она вам. Каждому. Никто не ведал, что в голове ее бродит. И в душу не лез. Стало быть, не знали вы ее. В мертвецкую.
С этими словами он развернулся и ушел, оставив Тамира горбиться под тяжестью упавших обвинений.
— Идем. Идем, холодно… — мягко уговаривала его Лесана, увлекая обратно к воротам Цитадели.
Он брел следом, как стреноженный конь — куда ведут, туда идет. И думал об одном лишь: неужели завтра он ее не увидит? И послезавтра? И через седмицу? И через месяц? И через год. Никогда? Он будет мужать, а потом стариться, а она навсегда останется юной девушкой. И с годами ее образ сотрется из памяти, останется только имя… Даже горечь, наверное, притупится. Ведь все забывается. Все, что невозможно увидеть ни завтра, ни послезавтра, ни через седмицу…
Парень остановился, уткнулся лбом в щербатую холодную стену Цитадели и глухо закричал.
Лесана прежде не слышала, чтобы человек кричал так надрывно и тихо. Он не то стонал, не то хрипел, и трясся с головы до пят, сминаемый горем. Хотелось подойти, обнять, но… она знала, он ни от кого сейчас не примет объятий, слишком памятны еще были те — другие, которые дороже всех прочих, и в которые уже не пасть. Никогда.
Мало-помалу, отчаяние выплеснулось из парня, подруга снова подхватила его под руку и медленно повела в Цитадель. Хотелось сказать что-то ласковое, утешающее, но она не знала таких слов, какими можно утешить в потере любимого человека, поэтому молчала, безмолвно глотая слезы и всхлипы. Жалко было обоих. Но отчего-то именно по живому Тамиру, а не по умершей Айлише горше всего страдало сердце.