[75], на самом же деле потому, что недомогание матери внушало беспокойство семье. Санд заявила врачу, что «у нее в течение двух недель запор, но что голова работает так же легко, как прежде, и что у нее хороший аппетит». Она добавила, что «это состояние скорее помеха, чем болезнь», что она именно так рассматривает его. 23 мая она написала в Париж своему врачу Фавру:
Несмотря на возраст (скоро мне 72 года), я не чувствую приближения старости. Ноги не болят, зрение лучше, чем двадцать лет назад, сон спокойный, руки действуют так же уверенно и ловко, как в молодости. Когда я не страдаю от моих жестоких болей, я всем своим существом чувствую себя сильной, подвижной… У меня была легкая одышка, больше я не страдаю этим. Я поднимаюсь по лестницам так же проворно, как моя собака. Но поскольку часть жизненных функций почти совершенно вычеркнута, я задаю себе вопрос, что же это такое и не пора ли в одно прекрасное утро ждать внезапного отбытия…
Смерть — гостья смиренная и осторожная. Она входит без шума. В последних строках дневника Жорж Санд не чувствуется никакого страха.
29 мая 1876 года: Погода прелестная. Я не очень страдаю. Обхожу сад. Даю урок Лоло. Перечитываю пьесу Мориса. После обеда Лина уходит в Ла Шатр на спектакль. Я играю в безик с Санье. Рисую. Лина возвращается в полночь.
Этими словами заканчивается дневник Жорж Санд, но у нас есть дневник ее соседки, Нанси де Вассон.
28 мая, в воскресенье, — пишет госпожа де Вассон, — я провела с Нини день в Ноане из-за отъезда Полэн к своим родным в Кудрэ. Мы завтракали без госпожи Санд; как обычно, ей нездоровилось, но не было ничего серьезного; с давних пор она испытывала довольно сильные боли, но они никому не внушали особого беспокойства. После завтрака мы с Линой гуляли в аллее подле огорода и долго разговаривали на разные темы… Спустя некоторое время госпожа Санд вышла к нам. Мы немного прошлись вместе с ней, любуясь полевыми цветами, которые она так любила, — они усеяли всю траву; она даже повела нас на круглую поляну маленького леса, чтобы показать нам очень редкий ятрышник. Потом мы возвратились, чтобы посидеть возле дома. Госпожа Санд говорила о предполагаемой поездке в Париж. Разговор тянулся немного вяло; с госпожой Санд он никогда не был оживленным, у нее всегда голова была полна тысячью мыслей. Она сказала одну вещь, которая меня поразила. Восхищаясь птицей, разгуливавшей перед ней, она заметила: «Как странно, кажется, ко мне возвращается зрение, я вижу гораздо лучше, чем в очках…»
В последующие дни госпожа Санд очень страдала. «У меня как будто дьявол в животе», — говорила она. Ужасные боли от заворота кишок исторгали у нее резкие крики. Ее друг, доктор Папе, сказал Морису: «Она погибла». Только немедленная операция могла бы спасти ее. Но Санд хотела, чтобы из Парижа приехал доктор Фавр, она доверяла ему, а это был «лжеученый, болтун без медицинской практики». Его просили привезти с собой какого-нибудь известного консультанта. Он явился один и сказал, даже не видя больную: «Это грыжа, я ее размассирую». Первый театральный триумф семнадцатилетняя Аврора Дюпен пережила в английском монастыре, поставив там «Мнимого больного». И теперь она умирала, окруженная мольеровскими врачами, которые предпочитали пожертвовать ею, чем своим самолюбием.
Наконец, местные диафуарусы решили позвать хирурга Жюля Пеана, но тот полагал, что вскрытие кишок невозможно, и сделал только брюшной прокол. Страдания госпожи Санд продолжались еще шесть дней; она горячо призывала смерть, ее мучил унизительный характер болезни. 7 июня она захотела увидеть своих внучек. «Мои дорогие крошки, как я вас люблю! — сказала она. — Поцелуйте меня. Будьте послушными». В ночь с 7-го на 8-е она сказала несколько раз: «Смерти, о господи, смерти!» Соланж была теперь при ней вместе с Линой. Морис послал записку в Монживре: «Наша мать больна, и ее состояние серьезно… Если хочешь, приезжай». Соланж была в Париже; получив телеграмму от своих домашних, она приехала после того, как смиренно просила назначить ей час.
Соланж и Лина одни дежурили у постели, когда они услышали: «Прощайте, прощайте, я умираю», потом еще одну невнятную фразу, заканчивающуюся: «Оставьте зелень». А после этого, хотя в ее глазах, в пожатии руки и было что-то очень доброе и нежное, она уже ничего не произносила и казалась отсутствующей. «Прощай, Лина, прощай, Морис, прощай, Лоло, про…» — это были ее последние слова. Она умерла в 6 часов утра. В полдень за обедом Соланж заняла за столом место матери и распоряжалась всем, Морис был подавлен горем.
Жорж Санд похоронили на маленьком кладбище в Ноанском парке, подле ее бабушки, родителей и внучки Нини. Моросил холодный мелкий дождь; ветер завывал сквозь суковатые тисы и буксы и сливался с литаниями старого певчего. Все окрестные крестьянки, преклонив колени на влажной траве, молились, перебирая четки. К большому удивлению друзей Санд, похороны были совершены по католическому обряду. Этого требовала Соланж, Морис уступил; аббат Вильмон, кюре Вика, запросил разрешения у буржского архиепископа де Лa Тур д’Овернь, и архиепископ без всякого колебания дал просимое разрешение. «Он был прав, — сказал Ренан, — зачем сбивать с толку простых женщин, которые пришли сюда, покрыв головы платками, с четками в руках, молиться за нее. Что касается меня, то я очень пожалел бы, если бы прошел мимо паперти, укрывшейся под большими деревьями, и не зашел бы внутрь».
Из Парижа прибыли человек пятнадцать близких Санд людей: принц Наполеон, которому в 1872 году снова разрешили жить во Франции, Флобер, Ренан, Дюма-сын, Ламбер, Виктор Бори, Эдуард Кадоль, Генри Гаррис и Кальманн Леви. Было замечено отсутствие гиганта Маршаля, но он всегда был большим эгоистом. По просьбе отсутствовавшего Виктора Гюго Поль Мерис прочитал его послание:
Я оплакиваю мертвую и приветствую бессмертную… Разве мы ее потеряли? Нет. Великие люди исчезают, но не рассыпаются в прах. Больше того: можно было бы сказать, что они воскресают. Став невидимым под одной внешностью, они становятся видимыми под другой. Величественное преображение. Человеческий образ — это покров. Он прикрывает истинное божественное лицо, которое есть мысль. Жорж Санд была мыслью; она вне плоти, и вот она свободна; она умерла, и вот она жива. «Patuit dea…»[76]
Литераторы не могут слушать текст — будь это даже у могилы, — чтобы не вынести о нем профессионального суждения. Флобер нашел речь Гюго очень хорошей; Ренан сказал, что это ряд общих мест. Оба были правы, потому что штампы Виктора Гюго и делают Виктора Гюго хорошим писателем. Но вдруг так дивно запел соловей, что многие подумали: «А вот это настоящая речь, которая здесь нужна…»
Флобер — Тургеневу, 25 июня 1876 года: Я бесконечно скорблю о смерти моей милой матери Санд. Дважды я плакал на ее похоронах, как теленок: первый раз, когда поцеловал маленькую Аврору (чьи глазки в тот день напомнили мне глаза Санд, как будто она воскресла), а второй раз — когда мимо меня пронесли ее гроб… Бедная, дорогая, великая женщина!.. Надо было знать ее так, как я ее знал, чтобы понимать, какая женщина была в этом великом человеке, какая безмерная нежность — в этом гении… Она останется одной из тех, кто составляет славу Франции, и при этом единственной в своем роде…
Могла ли она желать лучшего надгробного слова, чем слезы ее старого трубадура?
Глава шестая
— Консуэло, какое смешное имя! — сказал граф.
— Прекрасное имя, светлейший, — возразил Андзолетто. — Это означает утешение.
Нравственно Гюго, конечно, был ниже епископа Бьенвеню. Это я знаю. Но из всей беспорядочной сумятицы своих страстей этот земной человек сумел создать образ святого, стоящего на голову выше обычных людей. Так же и жизнь Жорж Санд, заурядная, искалеченная, неудавшаяся, как любая жизнь, не помешала ей написать ее «Консуэло», ни с чем не сравнимый образец того, чем каждая женщина захочет быть, в которой каждый мужчина поймет, что он должен искать и любить в женщине.
Как любая другая, Жорж Санд была земной женщиной. И даже, без сомнения, более чем другая, из-за полного раздоров детства, из-за вечной борьбы в ней двух классов и двух веков, из-за слишком ранней самостоятельности, из-за мучительного опыта замужества, недостойного ее гениальности. Да, жизнь ей не удалась, как не удается никакая жизнь. Но уж слишком не удалась!
Своему творчеству она придавала мало значения, ее истинным стремлением было стремление к абсолютному — сначала в земной любви, потом в народной, наконец, в любви своих внучек, — к природе и к богу. Однако многие ее произведения, о которых она говорила с таким смирением, живы до сих пор. «Жорж Санд бессмертна романом «Консуэло», произведением «пасхальным» — да, но также и своим «Интимным дневником», «Письмами путешественника», своей обширной перепиской, такой непринужденной, такой точной по стилю, такой решительной по мыслям и пронизанной неумирающими идеями. Много тезисов, которые она защищала и которые в ее время удивляли читателей, лишенных воображения, сделались теперь политикой лучших людей. Она требовала равенства для женщин, и они теперь на пути к получению его; она требовала для народа равенства, всеобщего избирательного права, более справедливого распределения благ, и нет теперь такого честного человека, который не согласился бы с ней в этом.
Многие порицали Санд за ее любовные похождения, но яростная жажда ее поисков объясняется невозможностью найти то совершенство, за которым она гналась. Жизнь Жорж Сакд заставляет вспомнить те романы Грэма Грина, в которых на протяжении трехсот страниц несчастный герой совершает все возможные преступления, и только в последнем абзаце читатель открывает, что спасен будет грешник, а не фарисей. Пламенные души, становящиеся великими святыми, часто переживали бури в молодости.