Людовик XV был кокетлив. Ему доставляло большую радость давать своим любовницам повод для ревности, но при условии, что ревность эта не переходила в длительные распри и недовольство. Г-жа Дюбарри ревновала — во-первых, из самолюбия, а во-вторых, из страха. Слишком много усилий она приложила, чтобы добиться своего нынешнего положения, да и вознеслась слишком высоко, чтобы осмелиться по примеру г-жи де Помпадур терпеть присутствие других любовниц или даже подыскивать ему новых, когда его величеству становилось скучно, что, как известно, случалось с ним нередко.
Поэтому г-жа Дюбарри, испытывая ревность, хотела докопаться до причин королевской рассеянности. Следующие памятные слова король произнес, ни на секунду не вдумавшись в их смысл:
— Я весьма озабочен счастьем моей невестки и не уверен, что дофин может сделать ее счастливой.
— А почему же нет, государь?
— Потому что в Компьене, Сен-Дени и Мюэте господин Людовик, по-моему, слишком часто поглядывал на чужих жен и слишком редко — на свою.
— Если бы ваше величество сами не сказали мне об этом, я ни за что бы не поверила — ведь у дофина очень хорошенькая супруга.
— Она несколько худа.
— Но ведь она так юна!
— Да, но посмотрите на мадемуазель де Таверне — ей столько же лет, сколько и эрцгерцогине.
— Ну и что же?
— А то, что она на диво хороша.
Глаза графини сверкнули, и король, поняв свою оплошность, поспешил ее исправить:
— Но вы, милая графиня, в шестнадцать лет, я уверен, были пухлы, как пастушки нашего друга Буше.
Эта мелкая лесть несколько разрядила обстановку, однако удар уже был нанесен. Г-жа Дюбарри перешла в наступление и принялась жеманиться:
— Неужто она и в самом деле хороша, эта мадемуазель де Таверне?
— Откуда мне знать? — ответил Людовик XV.
— Ну как же? Вы ее превозносите и не знаете, хороша ли она?
— Я знаю лишь, что она не худа, вот и все.
— Значит, вы все-таки рассмотрели ее?
— Ах, дорогая графиня, вы загоняете меня в ловушку. Вы же знаете, что я близорук. Мне бросились в глаза ее формы, но тщательнее я не всматривался. А дофина показалась мне костлявой — вот и все.
— Вы обратили внимание на формы мадемуазель де Таверне, потому что ее высочество дофина изящна, а мадемуазель де Таверне вульгарна.
— Вот еще! — воскликнул король. — В таком случае, Жанна, вы, выходит, не изящны? Да вы просто издеваетесь надо мною.
— Хороший комплимент, но, увы, в нем скрыт еще один, предназначенный вовсе не мне, — пробормотала себе под нос графиня и громко добавила: — Я очень рада, что дофина подбирает себе привлекательных фрейлин. Двор, состоящий из старух, — это ужасно.
— Кому вы это говорите, друг мой? Только вчера я беседовал об этом с дофином, но, похоже, новоиспеченному супругу это безразлично.
— А кстати, она возьмет к себе эту мадемуазель де Таверне?
— Кажется, да, — отозвался Людовик XV.
— Так вам об этом уже известно, государь?
— По крайней мере разговоры были.
— Но она ведь бедна.
— Зато благородного происхождения. Эти Таверне Мезон-Руж — фамилия весьма достойная и давно служат королям.
— Кто их поддерживает?
— Не знаю. Но они — нищие, как вы сами только что сказали.
— Значит, не господин де Шуазель, потому что тогда у них было бы уже несколько пенсий.
— Графиня, не будем говорить о политике, умоляю вас.
— Стало быть, то обстоятельство, что господин де Шуазель вас разорил, — это политика?
— Разумеется, — ответил король и встал.
Через час, находясь уже в большом Трианоне, его величество радовался тому, что сумел внушить ревность, однако время от времени, подобно г-ну де Ришелье, когда тому было тридцать лет, повторял:
— До чего, в сущности, утомительны ревнивые женщины!
Как только король ушел, г-жа Дюбарри тоже встала и прошла в будуар, где ее поджидала Шон, горевшая от нетерпения узнать новости.
— Последние дни ты пользуешься бешеным успехом, — начала она. — Позавчера представлена дофине, вчера приглашена за ее стол.
— Вот уж невидаль!
— Как! Разве ты не догадываешься, что сейчас по Люсьеннской дороге летит сотня карет, чтобы увидеть твою утреннюю улыбку?
— Меня это только злит.
— Отчего же?
— Оттого, что все это — потерянное время: этим утром я не стану улыбаться ни каретам, ни людям.
— О, графиня! Никак собирается гроза?
— Вот именно, черт возьми! Где мой шоколад? Немедленно принесите!
Шон позвонила, и появился Самор.
— Мой шоколад, — повторила графиня.
Самор гордо и неторопливо, нога за ногу, удалился.
— Этот бездельник хочет уморить меня голодом! — воскликнула графиня. — Сто плетей ему, если не побежит!
— Мой не бегать, мой губернатор, — величественно проговорил Самор.
— Ах, губернатор? — воскликнула графиня и схватила небольшой хлыст с рукояткой из позолоченного серебра, служивший для поддержания мира между ее спаниелями и грифонами. — Сейчас ты у меня получишь, губернатор!
Увидев хлыст, Самор с громкими воплями припустил так, что затряслись стены.
— Сегодня вы свирепы, Жанна, — заметила Шон.
— У меня есть на это основания.
— Прекрасно. В таком случае я вас оставляю, моя дорогая.
— Почему это?
— Боюсь, как бы вы меня не растерзали.
Кто-то трижды постучал в дверь будуара.
— Кто там еще? — раздраженно вскричала графиня.
— Хорошенький прием его ожидает, — пробормотала Шон.
— Уж лучше бы меня ожидал скверный прием, — по-королевски широко распахнув дверь, сказал Жан.
— А что будет, если прием окажется скверным — это ведь вполне возможно?
— Будет то, что я больше не приду, — ответил Жан.
— И что же?
— И из-за скверного приема вы проиграете больше, чем я.
— Наглец!
— Хорошенькое дело: раз не льстец, значит, наглец. Что с нею происходит, умница Шон?
— Не говори мне о ней, Жан, она сегодня утром совершенно невыносима. А вот и шоколад!
— Ладно, не будем к ней приставать. Привет тебе, мой шоколад, — взяв поднос, проговорил Жан. — Как ты поживаешь, мой шоколад? — Он поставил поднос на столик в углу, уселся рядом и продолжал: — Иди сюда, Шон. Сердитые ничего не получат.
— Ах, до чего они милы, — подала голос графиня, увидев, что Шон сделала Жану знак, чтобы он завтракал один. — Они обижаются и не замечают, что я страдаю.
— Да что с тобой? — подойдя, спросила Шон.
— Ничего! Никто и понятия не имеет о том, что меня тревожит, — вскричала графиня.
— Что же вас тревожит, расскажите!
Жан невозмутимо продолжал делать бутерброды.
— Не хватает денег? — осведомилась Шон.
— Ну, что до денег, то у короля они закончатся раньше, чем у меня, — отозвалась графиня.
— Тогда ссуди меня тысчонкой луидоров, мне очень нужно, — попросил Жан.
— Тысчонкой щелчков по вашему толстому красному носу.
— Значит, король решил отставить этого ужасного Шуазеля? — поинтересовалась Шон.
— Тоже мне новость! Вы же прекрасно знаете, что он — бессменный.
— Тогда, может, король влюбился в дофину?
— Вот это уже ближе, слава Богу. Но взгляните-ка на этого тупицу, который пожирает шоколад и не хочет даже мизинцем шевельнуть, чтобы помочь мне. Ох, эти двое заставят меня умереть от горя.
Не обращая внимания на бурю у него за спиной, Жан отрезал еще кусок хлеба, намазал его маслом и налил себе вторую чашку.
— Так, значит, король влюблен? — воскликнула Шон.
Г-жа Дюбарри кивнула головой, как бы подтверждая: «Вот именно».
— Да еще в дофину! — всплеснув руками, продолжала Шон. — Впрочем, тем лучше. Кровосмешением, он, пожалуй, заниматься не станет, и вы будете спокойны. Лучше в нее, чем в другую.
— А если он как раз и влюблен в другую?
— Вот как? Но о ком ты говоришь? — побледнев, воскликнула Шон.
— Вот так. Только не падай в обморок, нам только этого не хватало.
— Но если это правда, мы пропали. Вот что тебя мучает, Жанна! — прошептала Шон. — Но в кого же он влюбился?
— Спроси у моего братца, который уже посинел от шоколада и вот-вот задохнется. Он тебе все расскажет, потому что знает или по крайней мере подозревает, в чем дело.
— Это ты обо мне? — поднял голову Жан.
— О вас, о вас, услужливый и предупредительный братец! Вас просят назвать имя особы, которая занимает короля.
Набивший до отказа рот Жан с огромным трудом выдавил из себя три слова:
— Мадемуазель де Таверне.
— Мадемуазель де Таверне? Помилуйте! — воскликнула Шон.
— А этот палач знает и преспокойно ест! — откинувшись на спинку кресла и воздев руки к небу, взвыла графиня.
— Ну и ну! — подхватила Шон, явно переметнувшись со стороны брата на сторону сестры.
— Никак не могу понять, почему я до сих пор не выцарапала этому лентяю его опухшие ото сна глазищи! — продолжала возмущаться графиня. — Смотри, моя дорогая, он встает!
— Вы ошибаетесь, я не спал, — возразил Жан.
— Что ж тогда вы делали, потаскун этакий?
— Да я, черт побери, бегал всю ночь и утро! — возмутился Жан.
— Так я и знала. Ах, кто бы сослужил мне службу и сказал, что делает эта девчонка, где она?
— Где она? — переспросил Жан.
— Да, где?
— В Париже, конечно!
— В Париже? Но где именно?
— На улице Цапли.
— Кто вам это сказал?
— Кучер их кареты, которого я дождался в конюшне и расспросил.
— И что он вам сказал?
— Что отвез всех де Таверне в небольшой особняк на улице Цапли, расположенный в саду рядом с гостиницей «Арменонвиль».
— Ах, Жан, за это я готова с вами помириться! — воскликнула графиня. — Однако нам нужны подробности: как она живет, с кем видится, что делает? Получает ли письма? Все это очень важно.
— Ну что ж, узнаем.
— Каким образом?
— Ага, теперь «каким образом»? Я искал, поищите и вы.
— Улица Цапли? — вдруг переспросила Шон.
— Улица Цапли, — флегматично повторил Жан.
— Но ведь должны же на этой улице сдаваться квартиры внаем?