Вдоль этого тройного ряда блуждали, словно тени по берегу Стикса, кареты приглашенных, которым экипажи, опередившие их, не давали возможности добраться до парадной двери; в основном в них были оглушенные шумом дамы в парадных платьях и атласных туфельках, боявшиеся ступить на пыльную мостовую; в конце концов они ныряли в толпу издевавшегося над их чувствительностью народа и, выискивая просветы между каретами и лошадьми, как могли, протискивались ко входу — цели не менее для них желанной, чем гавань во время бури.
Одна из карет приехала около девяти, то есть едва за несколько минут до объявленного начала фейерверка, и тоже принялась тыкаться туда-сюда, пытаясь подкатить к губернаторской двери. Но подобное притязание, которому уже довольно давно мешали известные препятствия, в ту минуту выглядело несколько безрассудным, чтобы не сказать неисполнимым. Рядом с тремя первыми рядами карет начал образовываться четвертый, и стоявшие в нем лошади, которым весьма досаждала толпа, сперва горячились, потом начали беситься и всякий раз, как их задевали, лягались направо и налево, ушибив нескольких человек, что, впрочем, по причине многолюдья и шума прошло незамеченным.
За этой каретой, пробивавшейся сквозь толпу, шагал молодой человек, держась за рессоры и отгоняя всех зевак, пытавшихся тоже воспользоваться ею как движителем, каковой движитель он, очевидно, решил сохранить исключительно для себя.
Когда карета остановилась, молодой человек метнулся в сторону, однако не бросил благодетельную рессору, а продолжал держаться за нее одной рукой. При этом он мог слышать сквозь открытую дверь разговор сидящих в карете.
Женщина в белом платье, с прической, украшенной живыми цветами, приоткрыла дверцу и высунула из нее голову. Тотчас же раздался мужской голос:
— Андреа, провинциалка несчастная, не высовывайтесь так, не то, черт побери, вы рискуете, что вам влепит поцелуй первый проходящий наглец. Вы что, не видите, что наша карета в этой толпе простонародья все равно как посреди реки? Мы среди разлива, дорогая, и притом разлива грязи. Так что постарайтесь не замочиться.
Девичья головка вновь исчезла внутри кареты.
— Но, отец, так ведь ничего не увидишь, — сказала девушка. — Если бы можно было развернуть карету боком, то мы видели бы фейерверк через двери ничуть не хуже, чем из губернаторских окон.
— Разворачивайся! — крикнул барон кучеру.
— Это невозможно, господин барон, — отвечал тот. — Мы задавим человек десять.
— Так дави их к черту!
— Сударь! — воскликнула Андреа.
— Отец! — произнес Филипп.
— Что тут за барон, собирающийся давить честных людей? — раздались угрожающие голоса.
— Он перед вами, черт побери! — объявил де Таверне, высунувшись из кареты и демонстрируя при этом большую красную орденскую ленту.
В те времена еще почитали большие орденские ленты, даже красные; ропот не утих, но звучал уже тоном ниже.
— Подождите, отец, я выйду и погляжу, нельзя ли пройти, — предложил Филипп.
— Будьте осторожны, брат, как бы вас не убили. Слышите, как храпят дерущиеся кони?
— Лучше уж скажите о людском реве, — поправил барон. — Правильно, Филипп, выйдем, и вы велите им расступиться, чтобы мы могли пройти…
— Отец, вы не знаете Парижа, — ответил Филипп. — Когда-то такой приказ подействовал бы, но сейчас, вероятней всего, толку от него не будет. А вы ведь не захотите уронить свое достоинство?
— Когда эти негодяи узнают, кто я такой…
— Даже если бы вы были самим дофином, — улыбнулся Филипп, — они и то не расступились бы перед вами, тем паче сейчас, когда, как я вижу, начинается фейерверк.
— Значит, мы ничего не увидим, — огорчилась Андреа.
— А все из-за вас, — заметил барон. — Вы больше двух часов ухлопали на туалет.
— Брат, а может быть, вы предложите мне руку, мы выйдем и постоим среди народа? — предложила Андреа.
— Конечно, мадемуазель! Правильно! — закричали несколько мужчин, на которых произвела впечатление красота девушки. — Выходите! Не такая уж вы толстуха, и местечко вам найдется.
— Вы согласны, Андреа? — осведомился Филипп.
— Да, — ответила она и выпорхнула из кареты, даже не воспользовавшись подножкой.
— Поступайте как угодно, — буркнул барон. — А мне плевать на этот фейерверк, и я остаюсь здесь.
— Хорошо, отец, — сказал Филипп. — Мы далеко не уйдем.
И действительно, народ, всегда выказывающий, если он не возмущен какими-нибудь страстями, почтение к королеве, именуемой красотой, расступился перед Андреа и ее братом, а один добрый горожанин, захвативший вместе с семейством каменную скамью, велел жене и дочери потесниться и дать место м-ль де Таверне.
Филипп устроился у ног сестры, которая положила ему на плечо руку.
Жильбер, неотступно следовавший за ними, затаился шагах в пяти и пожирал Андреа глазами.
— Андреа, вам удобно? — спросил Филипп.
— Лучше быть не может, — ответила она.
— Вот что значит быть красавицей, — усмехнулся шевалье.
— Да, красавицей, несравненной красавицей! — пробормотал вполголоса Жильбер.
Андреа слышала эти слова, но поскольку произнес их, вне всякого сомнения, человек из простонародья, она обратила на них не больше внимания, чем индийское божество на жертву, принесенную к его ногам ничтожным парией.
67. ФЕЙЕРВЕРК
Едва Андреа и ее брат расположились на скамье, как в небеса взлетели первые ракеты, и толпа, которой теперь стал виден центр площади, отозвалась общим криком радости.
Начался фейерверк великолепно, ничуть не уронив высокой репутации Руджери. Декорация храма постепенно загоралась, и вскоре его фасад был охвачен цветным пламенем. Загремели аплодисменты, которые тут же, чуть только из пастей дельфинов и урн рек изверглись потоки разноцветных, смешивающихся друг с другом огней, сменились восторженными «браво».
Андреа, пораженная зрелищем, равного которому нет в мире, — зрелищем семисоттысячной толпы, выходящей из себя от ликования при виде огненного дворца, — даже не пыталась скрывать свои чувства.
Шагах в трех Жильбер, который прятался за спиной носильщика геркулесова сложения, поднявшего вверх своего сынишку, любовался Андреа, а заодно и фейерверком, поскольку она любовалась им.
Он смотрел на нее в профиль; каждая вспыхивающая ракета освещала ее прекрасное лицо, и Жильбер вздрагивал: ему казалось, что общее ликование порождено восторженным созерцанием этой очаровательной, обожествляемой им девушки.
Андреа никогда не видела ни Парижа, ни такой огромной толпы, ни тем более столь великолепного празднества; разнообразие впечатлений ошеломило ее.
Вдруг что-то ярко вспыхнуло, и огонь полетел наискось в сторону реки. Раздался взрыв, подобный взрыву бомбы, и Андреа, восхищенная разлетающимися разноцветными огнями, воскликнула:
— Филипп, посмотри, какая красота!
— Боже! — испуганно вскрикнул он, не отвечая сестре. — Что-то произошло с этой ракетой! Она отклонилась от своего пути и вместо того, чтобы описать параболу, полетела почти горизонтально.
Филипп только-только выразил тревогу, которая начала уже ощущаться и толпой, о чем свидетельствовало движение, пробежавшее по ней, как из бастиона, где был установлен букет и хранились резервные ракеты, вырвался столб пламени. Грохот, подобный одновременному удару сотни громов, прокатился над площадью и, словно в этом столбе пламени таилась смертоносная картечь, привел в смятение зрителей, стоящих в первых рядах, лица которых в тот же миг ощутили жар неожиданного огненного взрыва.
— Уже букет! Уже букет! Нет, еще рано! — кричали те, кто стоял вдали от центра площади.
— Уже! — повторила Андреа. — Нет, еще рано!
— Это не букет, — вмешался Филипп. — Это несчастный случай, и через секунду толпа, пока еще спокойная, взволнуется как море. Живо, Андреа, в карету. Идемте!
— Филипп, позвольте мне еще посмотреть. Это так красиво!
— Андреа, нельзя терять ни секунды! Идите за мной. Боюсь, случилась беда. Сбившаяся с пути ракета вызвала взрыв бастиона. Многих там уже задавили. Слышите крики? Это не крики радости, это вопли отчаяния. Быстро, быстро в карету. Господа, позвольте нам пройти.
И Филипп, обхватив сестру за талию, повлек ее к карете, из дверей которой, высматривая детей, уже выглядывал обеспокоенный барон; по крикам, доносившимся до него, он почувствовал, что случилось несчастье, и, хотя еще не понимал какое, все увиденное подтверждало, что он не ошибся.
Было уже поздно, предсказание Филиппа сбылось. Букет, состоящий из пятнадцати тысяч ракет, взорвался, разбрасывая во все стороны осколки, поражавшие зрителей, словно огненные дротики, которые мечут на арене во время корриды, чтобы возбудить ярость быков.
Зрители, поначалу удивившиеся, но тут же охваченные ужасом, отшатнулись; под воздействием невольного попятного движения сотни тысяч людей, следующая сотня тысяч тоже качнулась назад; огонь охватил помост, вопили дети, стиснутые в давке женщины воздевали руки, стражники направо и налево раздавали удары, надеясь утихомирить кричащих и силой восстановить порядок. Все это вместе привело к тому, что людская волна, о которой говорил Филипп, забила, точно пробкой, выход с площади; молодому человеку не удалось добраться, как он надеялся, до кареты барона: его повлек неодолимый поток, представления о котором не сможет дать никакое описание, поток, в котором силы отдельного человека, уже удесятеренные страхом и отчаянием, умножались в сотни раз, поскольку он становился частицей общей людской массы.
В тот же миг, когда Филипп повлек за собой Андреа, Жильбер влился в уносившую их толпу, но шагов через двадцать группа беглецов, свернувшая налево к улице Мадлен, подхватила его и потащила с собой, оставив ему возможность лишь выть от отчаяния, оттого что его разделили с Андреа.
Андреа, которую крепко держал за руку Филипп, оказалась внутри группы, пытавшейся разминуться с каретой, запряженной парой взбесившихся лошадей. Филипп видел, как они стремительно и неотвратимо надвигаются на него; казалось, из их глаз пышет огонь, из ноздрей у них капала пена. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы уйти с их дороги. Но все было напрасно; он почувствовал, как толпа сзади раздалась, увидел взмыленные морды обезумевших животных; увидел, как они вздыбились, словно те мраморные кони, что стерегут вход в Тюильри, и, подобно рабу, пытающемуся их обуздать, он отпустил руку Андреа, оттолкнул ее как можно дальше от опасного места и схватил за удила налетающую на него лошадь; та встала на дыбы; на глазах Андреа Филипп согнулся, осел и исчез из виду; она закричала, простерла к нему руки, но ее толкнули, завертели, и через несколько секунд она оказалась одна — ее несло точно пушинку, которая не способна противиться увлекающему ее ветру.