Николь рассудила, что рассказывать г-ну де Таверне о том, что она видела или, вернее, что она себе вообразила, было бы непростительной ошибкой: во-первых, из-за характера г-на де Таверне, который, надавав Жильберу пощечин и прогнав его, посмеялся бы над всем этим; во-вторых, из-за характера самого Жильбера, который счел бы подобную месть мелочной и достойной презрения. А вот заставить Жильбера страдать страданиями Андреа, получить власть над обоими, видеть, как они краснеют и бледнеют под взглядом горничной, сделаться полной хозяйкой положения, принудить Жильбера сожалеть о тех днях, когда ручка, которую он целовал, была груба только на ощупь, — вот что тешило ее воображение и льстило ее гордости, вот что казалось ей в самом деле выгодным, вот на чем она остановится. Придя к такому заключению, Николь уснула.
Когда она проснулась — свежая, легкая, с ясной головой, — было уже светло. Своему туалету она посвятила, как обычно, час: только для того, чтобы расчесать ее длинные волосы, руке менее привычной или более добросовестной потребовалось бы вдвое больше времени. Затем в треугольном кусочке амальгамированного стекла, служившем ей зеркалом, Николь принялась рассматривать свои глаза и нашла их красивыми как никогда. Осмотр продолжался; с глаз она перешла ко рту: губы отнюдь не побледнели и, словно вишни, круглились под сенью тонкого, чуть вздернутого носика; шея, которую девушка с великим тщанием прятала от поцелуев солнца, белизною равнялась лилии, тогда как грудь поражала великолепием, а вся фигура — весьма дерзкими формами.
Убедившись, насколько она хороша собой, Николь решила, что легко сможет вызвать ревность Андреа. Как мы видим, девушка не была окончательно испорчена; речь ведь шла не о каком-то ее капризе или фантазии, она и в самом деле поверила, что мадемуазель де Таверне могла влюбиться в Жильбера.
Итак, физически и нравственно вооруженная, Николь отворила дверь в спальню Андреа, которая велела служанке будить ее в семь утра, если сама до тех пор не встанет. Но, едва войдя в комнату, Николь остановилась. Бледная, со лбом, покрытым испариной, от которой слиплись ее прекрасные волосы, Андреа распростерлась на постели; девушка тяжело дышала в тяжелом забытьи и время от времени морщилась, словно от боли. Сон Андреа явно был неспокоен: она, полуодетая, лежала поверх сбившихся, скомканных простынь, подложив одну руку под щеку, а другой сжимая белую, точно мрамор, грудь. Дыхание ее то замирало, то вырывалось наружу с хрипом и неразборчивым стоном.
Николь несколько секунд молча рассматривала госпожу, затем покачала головой: отдавая себе должное, она тем не менее поняла, что нет на свете красоты, способной тягаться с красотой Андреа. Служанка подошла к окну и открыла ставни. Потоки света тут же залили спальню и заставили затрепетать покрасневшие веки мадемуазель де Таверне. Она проснулась, но, приподнявшись, почувствовала вдруг такую тяжелую усталость и вместе с тем резкую боль, что с криком упала на подушку.
— Боже! Что с вами, мадемуазель? — воскликнула Николь.
— Уже поздно? — протирая глаза, спросила Андреа.
— Очень поздно. Мадемуазель проспала на час дольше обычного.
— Не знаю, что со мной, Николь, — проговорила Андреа и огляделась, словно желая уяснить, где она. — Я совершенно разбита. Грудь просто разламывается.
Николь пристально посмотрела на госпожу и ответила:
— Это начинается простуда, которую мадемуазель заработала нынешней ночью.
— Нынешней ночью? — удивленно переспросила Андреа и, заметив беспорядок в своей одежде, продолжала. — Ах, так я и не раздета? Как это могло случиться?
— Неужели мадемуазель не помнит? — осведомилась Николь.
— Ничего не помню, — приложив руки ко лбу, проговорила Андреа. — Что со мной? Неужели я схожу с ума?
Она уселась в постели, еще раз посмотрела вокруг блуждающим взглядом, затем с усилием промолвила:
— Ах, вот теперь вспоминаю: вчера я чувствовала себя такой утомленной, такой усталой… Это из-за грозы, наверное… Потом…
Николь указала госпоже пальцем на измятую, но застеленную постель. Андреа остановилась: ей вспомнился чужестранец, так странно на нее смотревший.
— Потом? — с явным интересом переспросила Николь. — Мне кажется, мадемуазель что-то припомнила.
— Потом я заснула, сидя на табурете у клавесина, — сказала Андреа. — А после этого ничего не помню. Должно быть, я поднялась к себе в полусне и сразу бросилась на кровать — у меня даже не было сил раздеться.
— Нужно было позвать меня, — сладко пропела Николь. — Разве я не служанка мадемуазель?
— Об этом я не подумала, а быть может, у меня не хватило сил, — без тени лукавства ответила Андреа.
— Лицемерка! — пробормотала Николь и добавила громче: — Но мадемуазель сидела у клавесина довольно долго, потому что перед тем, как мадемуазель вернулась к себе, я услышала внизу шум и спустилась.
Здесь Николь остановилась в надежде, что Андреа чем-нибудь себя выдаст — сделает какое-то движение или покраснеет, но та оставалась спокойной; в лице ее как в зеркале отражалась чистая душа девушки.
— Я спустилась, — повторила Николь.
— И что же? — осведомилась ее госпожа.
— А то, что мадемуазель у клавесина не было.
Андреа подняла голову, но в красивых глазах ее не было ничего, кроме удивления.
— Вот странно! — воскликнула она.
— Но это так.
— Ты говоришь, что меня не было в гостиной, но ведь я даже с места не вставала.
— Прошу у мадемуазель прощения, но… — упорствовала Николь.
— Тогда где же я была?
— Мадемуазель должна знать это лучше, чем я, — пожала плечами служанка.
— Думаю, ты ошибаешься, Николь, — мягко возразила Андреа. — Я не вставала с табурета. Мне только вроде помнится ощущение холода, какой-то тяжести, да еще трудно было двигаться.
— Однако я видела, что мадемуазель шла как нельзя лучше, — насмешливо возразила Николь.
— Ты меня видела?
— Ну, конечно.
— Но ведь ты только что сказала, что меня не было в гостиной.
— А я видела мадемуазель вовсе не в гостиной.
— Где же тогда?
— В прихожей, у лестницы.
— Меня? — изумилась Андреа.
— Мадемуазель собственной персоной. Уж мне ли не знать мадемуазель, — с подчеркнуто простодушным смешком отозвалась Николь.
— А между тем я уверена, что не покидала гостиной, — тщетно напрягая память, отвечала Андреа.
— А я, — упрямо продолжала служанка, — уверена, что видела мадемуазель в прихожей. Я даже подумала, — добавила она, еще пристальней глядя на госпожу, — что мадемуазель возвращается с прогулки по саду. Вчера вечером после грозы было так хорошо. Вечером гулять приятно: прохладней, да и цветы пахнут сильнее, не правда ли, мадемуазель?
— Но ты же знаешь, что я боюсь гулять по вечерам: я слишком боязлива, — улыбнулась Андреа.
— Можно гулять не одной, тогда не будет страшно, — отозвалась Николь.
— И с кем же, по-твоему, мне гулять? — спросила Андреа, не замечая, что разговор с горничной превратился в форменный допрос.
Продолжать выяснения Николь не решилась. Ее напугало хладнокровие госпожи, показавшееся ей верхом скрытности. Поэтому она сочла, что будет благоразумнее придать разговору иной оборот.
— Мадемуазель сказала, что плохо себя чувствует? — спросила она.
— Да, мне и в самом деле неважно, — отвечала Андреа. — Я чувствую себя усталой, разбитой, но не знаю почему. Я ведь вчера вечером ничего особенного не делала. Неужели я заболеваю?
— Но ведь бывают еще и огорчения, — заявила Николь.
— И что же? — спросила Андреа.
— А то, что из-за них тоже чувствуешь себя усталой, уж я-то знаю.
— Так, значит, у тебя какие-нибудь огорчения, Николь?
Слова эти прозвучали с таким высокомерным пренебрежением, что Николь решилась говорить смелей.
— Да, мадемуазель, — опустив глаза, ответила она, — у меня огорчения.
Андреа небрежно поднялась с постели и, раздевшись, чтобы тут же снова одеться, проговорила:
— Ну, что там у тебя, рассказывай.
— Да я, собственно, и пришла к мадемуазель, чтобы сказать…
Николь замолчала.
— Что сказать? Боже, до чего ж у тебя смущенный вид, Николь!
— Я выгляжу смущенной, а мадемуазель усталой. Нам обеим не по себе.
Слова «нам обеим» явно не понравились Андреа: она нахмурилась и с губ у нее слетело недовольное восклицание. Однако Николь не испугалась, хотя восклицание это могло бы навести ее на размышления.
— Ну, раз мадемуазель угодно, я скажу, — проговорила она.
— Начинай же.
— Я хочу выйти замуж, мадемуазель…
— Вот так так! Тебе нет еще и семнадцати, а ты уже думаешь о замужестве!
— Мадемуазель же тоже только шестнадцать…
— Ну и что?
— Разве в свои шестнадцать лет мадемуазель не подумывает о замужестве?
— Откуда вы это взяли? — строго спросила Андреа.
Николь собралась было сказать дерзость, но вовремя спохватилась: она хорошо знала Андреа и поняла, что разговор, еще не начавшись, может тут же и закончиться.
— Конечно, я не могу знать, о чем думает мадемуазель, но я простая крестьянка и поступаю, как велит природа.
— Вот интересно!
— Как! Разве это не естественно — любить и быть любимой?
— Допустим. Что ж дальше?
— Я люблю одного человека.
— А он вас любит?
— Думаю, да, мадемуазель.
Поняв, что слова ее прозвучали не очень-то убедительно, Николь исправилась:
— То есть я уверена в этом.
— Прекрасно, насколько я вижу, вы в Таверне не теряете времени зря.
— Нужно же подумать о будущем. Вы — знатная барышня и, конечно, получите наследство от какого-нибудь богатого родственника, а у меня даже родственников нет. У меня будет только то, что я добуду себе сама.
Все это казалось Андреа делом нехитрым; мало-помалу она перестала думать о тоне, в котором произнесены были не понравившиеся ей слова, и ее врожденная доброта взяла верх.
— Так за кого же ты хочешь выйти? — спросила она.
— Ах, мадемуазель его знает, — глядя своими хорошенькими глазками прямо в лицо Андреа, ответила девушка.