— С Леонаром! — воскликнула г-жа Дюбарри.
— Да, этот юноша причесывает Септиманию, и она прячет его от всех, как Гарпагон[118] свою шкатулку. Впрочем, не вам жаловаться, графиня: вы причесаны изумительно и прекрасны, как день. Но вот что поразительно: форма этих локонов, как две капли воды похожи на тот набросок, что вчера сделал Буше по просьбе госпожи д'Эгмонт, причем она рассчитывала воспользоваться им сама, и только болезнь помешала ей в этом. Бедная Септимания!
Графиня вздрогнула и устремила на герцога еще более пристальный взгляд, однако герцог по-прежнему улыбался с самым непроницаемым видом.
— Ах, простите, графиня, я вас прервал… Вы что-то говорили о каверзах?
— Да, мало того, что у меня похитили парикмахера, у меня украли платье, изумительное платье.
— Ах, какая низость! Но в сущности, вы прекрасно без него обошлись: то, которое на вас, сшито из божественной ткани… По-моему, это китайский шелк, расшитый цветами, не правда ли? Что ж, если бы вы, оказавшись в затруднительном положении, обратились ко мне, как вам и следует поступать в будущем, я послал бы вам платье, которое заказала себе моя дочь ко дню вашего представления: оно до того похоже на ваше, что я побожился бы, что это оно и есть.
Г-жа Дюбарри стиснула руки герцога: теперь она начинала понимать, что за чародей вызволил ее из беды.
— Знаете, в какой карете я приехала, герцог? — спросила она.
— Не знаю, но надо думать, в своей собственной.
— Герцог, карету у меня похитили так же, как парикмахера и платье.
— Да вас ограбили до нитки! В какой же карете вы прибыли?
— Скажите мне сперва, какая карета у госпожи д'Эгмонт?
— По-моему, для нынешнего вечера она нарочно заказала себе новую карету, обитую белым атласом. Но на дверцах еще не успели нарисовать ее герб.
— Да, не правда ли, розу нарисовать можно куда быстрее, чем геральдические знаки? У Ришелье и Эгмонтов очень сложные гербы. Ах, герцог, вы просто прелесть!
И она протянула ему обе руки, благоухание и тепло которых старый царедворец ощутил, запечатлевая на них поцелуи.
Внезапно он почувствовал, что пальцы г-жи Дюбарри вздрогнули.
— Что с вами? — спросил он, озираясь.
— Герцог… — растерянно пролепетала графиня.
— Ну же, в чем дело?
— Кто этот человек, там, возле господина де Гемене?
— Этот, в мундире прусского офицера?
— Да.
— Смуглый, черноглазый, с выразительным лицом?
— Да, да.
— Графиня, это какой-то офицер в высоком чине, присланный, вне всяких сомнений, его величеством королем прусским, дабы почтить церемонию вашего представления ко двору.
— Не смейтесь, герцог, этот человек приехал во Францию уже три или четыре года назад. Я искала его повсюду и не могла найти, я его знаю.
— Вы ошибаетесь, графиня, это граф Феникс, иностранец, он приехал то ли вчера, то ли позавчера.
— Вы только взгляните, герцог, как он на меня смотрит!
— На вас все смотрят, сударыня: вы так прекрасны!
— Видите, он мне кланяется!
— Вам будут кланяться все, кроме тех, кто уже отдал поклон, сударыня.
Но графиня, охваченная необычным волнением, пропускала мимо ушей любезности герцога; устремив глаза на человека, приковавшего ее внимание, она, словно против воли, оставила собеседника и сделала несколько шагов навстречу незнакомцу.
Король, не терявший ее из виду, подметил это движение и, решив, что она нуждается в его обществе, благо в угоду приличиям он уже достаточно долго пробыл вдали от нее, подошел к ней с поздравлениями.
Но графиню слишком занимал незнакомец, и она была не в состоянии думать ни о ком, кроме него.
— Государь, — осведомилась она, — кто этот прусский офицер, который сейчас повернулся спиной к господину де Гемене?
— И смотрит на нас? — спросил Людовик XV.
— Да, — ответила графиня.
— Энергичное лицо, квадратная голова, стоячий воротник, шитый золотом?
— Да, да, именно он.
— Это посланец моего кузена короля Пруссии… какой-нибудь философ вроде своего монарха. Я попросил прислать его ради сегодняшнего вечера. Мне хотелось, чтобы посланник прусского философа почтил триумф Юбки Третьей[119].
— Но как его зовут, государь?
— Погодите, — король порылся в памяти. — А, вспомнил, граф Феникс.
— Это он, — прошептала г-жа Дюбарри, — это он, я уверена!
Король помедлил еще несколько мгновений, давая г-же Дюбарри время для новых вопросов, но, поскольку та хранила молчание, он, возвысив голос, обратился к присутствующим дамам:
— Сударыни! Завтра в Компьень прибывает дофина. Ровно в полдень мы будем встречать ее королевское высочество, и все дамы, представленные ко двору, приглашаются, кроме тех, разумеется, кто болен: поездка будет утомительная, и ее высочество дофина не захочет усугублять недомогание страждущих.
Король объявил это, сурово глядя на г-на де Шуазеля, г-на де Гемене и г-на де Ришелье.
Вокруг короля воцарилось испуганное молчание. Все прекрасно поняли смысл его слов: они означали немилость.
— Государь, — сказала г-жа Дюбарри, стоявшая по-прежнему рядом с королем, — прошу вас о снисхождении к графине д'Эгмонт.
— Не угодно ли вам объяснить почему?
— Потому что она дочь герцога де Ришелье, а господин де Ришелье — мой самый преданный друг.
— Ришелье?
— Я убедилась в этом, государь.
— Графиня, я сделаю все, о чем бы вы ни попросили, — ответил король.
И, приблизившись к маршалу, не сводившему взгляда с губ графини и если не слышавшему, то угадавшему, что она сказала, король обратился к нему:
— Надеюсь, дорогой герцог, госпожа д'Эгмонт к завтрашнему дню поправится.
— Несомненно, государь. Она поднимется на ноги и нынче вечером, если этого пожелает ваше величество.
И Ришелье склонился перед королем в поклоне, выражающем одновременно и почтение, и признательность.
Король нагнулся к уху графини и что-то ей шепнул.
— Государь, — отвечала она, приседая в реверансе, сопровождавшемся очаровательной улыбкой, — я ваша всепокорная подданная.
Жестом руки король попрощался с обществом и удалился в свои покои.
Едва он переступил порог салона, графиня устремила еще более испуганный, чем раньше, взгляд на странного незнакомца, столь сильно ее заинтересовавшего.
Этот незнакомец, как все, склонился в поклоне, пока король шествовал через салон; но с лица у него при этом не сходило поразительно надменное и даже угрожающее выражение. Затем, едва Людовик XV скрылся, он, проложил себе путь среди толпившихся в зале придворных и остановился в двух шагах от г-жи Дюбарри.
Графиня, влекомая непреодолимым любопытством, также сделала шаг ему навстречу. Незнакомец поклонился ей и сказал так тихо, что никто из окружающих не мог услышать:
— Вы узнаете меня, сударыня?
— Да, сударь, вы — прорицатель, предсказавший мне на площади Людовика Пятнадцатого мое будущее.
Иностранец поднял на нее ясный и спокойный взгляд.
— Итак, сударыня, я не солгал вам, когда предрек, что вы станете королевой Франции?
— Нет, сударь, ваше предсказание исполнилось или, во всяком случае, почти исполнилось. Теперь я со своей стороны готова сдержать данное вам слово. Говорите, сударь, чего вы желаете?
— Здесь не место, сударыня, да и время для моей просьбы еще не пришло.
— Когда бы вы ни высказали свою просьбу, я буду готова ее исполнить.
— Можно ли мне будет, сударыня, проходить к вам в любое время, в любом месте, в любой час?
— Заверяю вас в этом.
— Благодарю.
— Но под каким именем вы придете? Вы назоветесь графом Фениксом?
— Нет, я назовусь Жозефом Бальзамо.
— Жозеф Бальзамо… — повторила графиня, меж тем как загадочный незнакомец растворился среди придворных. — Жозеф Бальзамо! Что ж, запомним это имя!
39. КОМПЬЕНЬ
На следующий день Компьень проснулся в радостном возбуждении; вернее сказать, Компьень в эту ночь и не засыпал.
Еще накануне в городке расположились на постой передовые отряды королевской гвардии; покуда офицеры знакомились с местностью, нотабли совместно с интендантом придворных увеселений готовили город к великой чести, которая ему выпала.
До самого утра городские власти занимались увитыми зеленью триумфальными арками, охапками роз и лилий, надписями в стихах и прозе на латыни, французском и немецком языках.
Девушки, по стародавнему обычаю одетые в белое, городские старшины в черном, монахи-францисканцы в сером, духовенство в парадном облачении, солдаты и офицеры гарнизона в новехоньких мундирах заняли отведенные им места, готовые двинуться по первому знаку о прибытии принцессы.
Дофин вместе с обоими своими братьями выехал накануне и к одиннадцати вечера инкогнито прибыл в Компьень. Рано утром он сел в седло и, не украшенный никакими знаками отличия, словно простой смертный, в сопровождении графа Прованского и графа д'Артуа — первому было пятнадцать лет, второму тринадцать — пустился вскачь по той дороге к Ребекуру, по которой должна была прибыть дофина.
Надо сказать, эта галантная мысль пришла в голову вовсе не самому принцу, ему подсказал ее воспитатель г-н де Лавогийон, который накануне был призван к королю, причем Людовик XV строго велел ему внушить своему августейшему воспитаннику представление об обязанностях, какие надлежит ему исполнять в ближайшие двадцать четыре часа.
Итак, г-н де Лавогийон счел уместным для вящего поддержания чести монархии посоветовать герцогу Беррийскому последовать традиционному примеру его предков — королей Генриха IV, Людовика XIII, Людовика XIV и Людовика XV, — которые предпочитали впервые увидеть своих невест не во дворце, во всем парадном убранстве, а в пути, когда те были еще не вполне готовы предстать глазам будущих супругов.
На своих быстрых скакунах принцы проделали за полчаса около четырех лье. Перед дорогой дофин был задумчив, оба же его брата веселились. В половине девятого они вернулись в город; дофин был все так же задумчив, граф Прованский почти угрюм, а граф д'Артуа еще веселее, чем утром.