— Повел себя как должно, вступившись за нее.
— А мы, как видно, держим сторону дофины?
— Нет, я на стороне справедливости.
— Вы с ума сошли, Жильбер! Молчите, чтобы кто-нибудь в этом замке не услышал, что вы несете.
— В таком случае позвольте мне не отвечать на ваши вопросы.
— Тогда сменим тему.
Жильбер поклонился в знак согласия.
— Итак, мой птенчик, — весьма суровым голосом осведомилась молодая женщина, — на что вы тут рассчитываете, если не стремитесь завоевать симпатии здешних обитателей?
— Значит, для того, чтобы завоевать симпатии, мне нужно лжесвидетельствовать?
— И где вы только набрались всех этих громких слов?
— Я черпаю их в праве каждого человека жить в ладу с совестью.
— Ну, — возразила Шон, — если ты кому-то служишь, вся ответственность ложится на твоего господина.
— У меня нет господина, — отрезал Жильбер.
— А если будете вести себя так и впредь, дурачок, — заметила Шон, лениво поднимаясь из-за стола, — у вас и возлюбленной никогда не будет. Теперь я повторяю свой вопрос, и прошу вас ответить на него определенно: на что вы у нас рассчитываете?
— Я полагал, что нет нужды стараться снискать симпатии, когда можно просто приносить пользу.
— И заблуждались: полезных людей у нас хоть отбавляй, нам они осточертели.
— В таком случае я удалюсь.
— Удалитесь?
— Да, разумеется. Ведь я же к вам не просился, не так ли? Значит, я человек вольный.
— Вольный! — возопила Шон, в которой при виде столь непривычного для нее упорства начинал вскипать гнев. — Вот уж нет!
У Жильбера перекосилось лицо.
— Ладно, ладно, — проговорила молодая женщина, заметив, как насупился ее собеседник, и понимая, что так просто он от свободы не откажется. — Ладно, помиримся! Вы прелестный юноша, очень добродетельный, это придаст вам особую занимательность, хотя бы по контрасту со всем нашим окружением. Главное, сохранить в себе любовь к истине.
— Непременно сохраню, — отвечал Жильбер.
— Да, но ведь мы с вами по-разному это понимаем. Я имею в виду: сохраните в себе и для себя и не вздумайте радеть вашему божеству в коридорах Трианона или в передних Версаля.
— Гм! — хмыкнул Жильбер.
— Никаких «гм»! Не такой уж вы ученый, мой юный философ, и вам не повредило бы многому поучиться у женщины, и главным образом первейшему правилу: смолчать не значит солгать. Хорошенько запомните это.
— А если меня спросят?
— Кто? Вы с ума сошли! Боже милостивый, да кто в целом свете знает о вас, кроме меня? Сдается мне, господин философ, вам недостает хорошей школы. Вы относитесь к весьма еще редкой у нас породе людей. Чтобы откопать такого, как вы, нужно порыскать по большим дорогам и пошарить по кустам. Вы останетесь при мне, и не пройдет и четырех дней, как вы у меня превратитесь в образцового придворного.
— Сомневаюсь, — надменно изрек Жильбер.
Шон пожала плечами.
Жильбер улыбнулся.
— Оставим этот разговор, — заявила Шон. — Кстати, вам следует понравиться всего трем особам.
— Кто же эти три особы?
— Король, моя сестра и я.
— Что для этого нужно? -
— Вы видели Самора? — осведомилась молодая женщина, избегая прямого ответа на вопрос.
— Этого негра? — с глубоким презрением спросил Жильбер.
— Да, этого негра.
— Что у меня может быть с ним общего?
— Постарайтесь, чтобы общей для вас оказалась удача, мой юный друг. Этот негр уже получает из королевской казны ренту в две тысячи ливров. Сейчас его назначают губернатором замка Люсьенна, и те, кто раньше насмехался над его толстыми губами и цветом кожи, теперь станут ему угождать и величать его господином, а то и превосходительством.
— Я, сударыня, не стану, — сказал Жильбер.
— Позвольте! — удивилась Шон. — Я полагала, один из первых заветов философии заключается в том, что все люди равны!
— Вот потому я и не стану звать Самора превосходительством.
Шон угодила в свою же западню. Теперь пришел ее черед кусать губы.
— Выходит, вы не честолюбивы? — спросила она.
— Напротив, в высшей степени честолюбив! — возразил юноша, сверкнув глазами.
— И ваше честолюбие, насколько я помню, влечет вас на стезю медицины?
— Мне кажется, что в мире нет ничего лучше, нежели помогать ближнему.
— Что ж! Ваша мечта осуществится.
— Как?
— Вы станете лекарем, и не просто лекарем, а королевским.
— Я? — вскричал Жильбер. — Я? Да ведь у меня нет даже начатков знаний в искусстве врачевания! Вы смеетесь, сударыня.
— А Самор разве знает, что такое опускная решетка, бойницы, контрэскарп? Нет, он и понятия о них не имеет, но это его не заботит. Тем не менее он губернатор замка Люсьенна и обладает всеми преимуществами, связанными с этим званием.
— Ах, теперь понимаю, — горько сказал Жильбер. — У вас только один шут, этого недостаточно. Король скучает, ему понадобился второй.
— Перестаньте! — воскликнула Шон. — Вот опять у вас вытянулась физиономия. Право, милейший, это вас вовсе не красит. Приберегите все эти немыслимые гримасы до той поры, когда на голове у вас будет парик, а на парике колпак; вот тогда, чем безобразнее вы скривитесь, тем будет смешнее.
Жильбер во второй раз нахмурился.
— Послушайте, — продолжала Шон, — ну почему бы вам не принять звание королевского лекаря, если уж герцог де Трем домогается титула обезьянки моей сестры?
Жильбер не отвечал. Шон в соответствии с пословицей истолковала его молчание как знак согласия.
— В подтверждение того, что вы входите в милость, — объявила Шон, — вы более не будете столоваться вместе со слугами.
— Благодарю вас, сударыня, — отвечал Жильбер.
— Да-да, я уже распорядилась.
— Где же я буду столоваться?
— Вы разделите трапезу Самора.
— Как!
— Разумеется, губернатор замка и королевский лекарь вполне могут сидеть за одним столом. Если хотите, можете прямо сейчас пойти и отобедать с ним.
— Я не голоден, — отрезал Жильбер.
— Ну что ж, — невозмутимо отвечала Шон, — сейчас не голодны, но к вечеру-то проголодаетесь.
Жильбер покачал головой.
— Не вечером, так завтра или послезавтра. О, вы смягчитесь, господин бунтарь, ну, а ежели будете доставлять нам чрезмерные огорчения, так на то у нас есть экзекутор для пажей, который нам безгранично предан.
Жильбер вздрогнул и побледнел.
— Итак, ступайте к превосходительному Самору, — сурово заключила Шон. — Ничего дурного там с вами не приключится, кухня у нас превосходная, но бойтесь проявить неблагодарность, потому что здесь вам сумеют преподать науку признательности.
Жильбер понурил голову.
Отвечать ему по-прежнему не хотелось, и он решил не возражать, а действовать.
Жильбера ждал лакей, тот, что доставил его сюда. Он провел юношу в небольшую столовую, примыкающую к передней, где тот уже был. За столом сидел Самор.
Жильбер сел рядом с ним, но принудить его есть было невозможно.
Пробило три часа; г-жа Дюбарри отбыла в Париж. Шон, которая должна была последовать за ней позже, отдала распоряжения, как приручать ее медведя. Если будет весел — накормить сластями, если по-прежнему будет бунтовать — пригрозить, а потом и запереть на часок в карцер.
В четыре в каморку Жильбера принесли полное облачение из «Лекаря поневоле»[122]: островерхий колпак, парик, черный камзол и того же цвета мантию. Наряд этот дополнялся отложным воротником, жезлом и толстой книгой.
Лакей, притащивший этот маскарадный костюм, продемонстрировал поочередно все его детали, и Жильбер не выказывал никаких поползновений к возмущению.
Следом за лакеем явился г-н Гранж и объяснил, как должно носить этот костюм; Жильбер терпеливо выслушал все наставления управителя и только заметил:
— Я думал, что в прежнее время лекари носили с собой чернильницу и свиток бумаги.
— Ей-богу, он прав, — произнес г-н Гранж. — Поищите-ка чернильницу, да побольше, чтобы он мог привесить ее к поясу.
— И перо, и бумагу! — крикнул Жильбер. — Мне хочется, чтобы костюм был точен во всех подробностях.
Лакей бросился исполнять приказ. Заодно ему поручили доложить м-ль Шон об удивительной покладистости Жильбера.
Мадемуазель была в таком восторге, что дала посыльному небольшой кошелек с восемью экю, чтобы образцовый лекарь подвесил его себе на пояс рядом с чернильницей.
— Благодарю, — сказал Жильбер, когда все это ему принесли. — А теперь не угодно ли оставить меня одного, чтобы я все это надел на себя?
— Только поторопитесь, — велел г-н Гранж, — чтобы мадемуазель успела взглянуть на вас перед отъездом в Париж.
— Полчаса, — отвечал Жильбер, — я прошу только полчаса.
— В вашем распоряжении три четверти часа, господин лекарь, — сказал управитель, запирая дверь комнаты с такой тщательностью, словно это была крышка его денежной шкатулки.
Жильбер на цыпочках подкрался к двери, убедился, что шаги удаляются, потом скользнул к окну, которое выходило на террасы и находилось над ними на высоте восемнадцати футов. Террасы эти, посыпанные тонким песком, окаймлены были высокими деревьями, листва которых затеняла балконы.
Жильбер разорвал свою длинную мантию на три полотнища, связал их, положил на стол колпак, рядом с колпаком кошелек, и написал:
«Сударыня!
Свобода — лучшее из богатств. Быть свободным — священный долг человека. Вы меня принуждали — я избавляюсь от принуждения.
Жильбер».
Юноша сложил письмо, надписал на нем имя м-ль Шон, привязал двенадцать футов саржи к прутьям оконной решетки, ужом протиснулся между ними, спустился по этой импровизированной веревке, с риском для жизни спрыгнул на террасу и сразу же, еще немного оглушенный прыжком, метнулся к одному из деревьев, уцепился за ветку, исчез, подобно белке среди листвы, добрался до земли и со всех ног бросился бежать по направлению к лесам Виль-д'Авре.
Когда спустя полчаса за ним пришли, он был уже далеко.