— Я поступлю в нее.
— Нет ничего проще. Я полагаю, что ваши родители, видя наклонности сына, обеспечат вас содержанием.
— У меня нет родителей, но не беспокойтесь: я прокормлюсь своим трудом.
— Разумеется, а поскольку вы читали сочинения Руссо, вам должно быть известно, что каждый человек, пусть он даже сын государя, должен овладеть каким-либо ремеслом.
— Я не читал «Эмиля» — это ведь там содержится подобный совет?
— Да, там.
— Но я слышал, как господин де Таверне насмехался над этим утверждением, изображая, будто сожалеет, что не выучил своего сына на столяра.
— А кем стал его сын? — поинтересовался незнакомец.
— Офицером, — ответил Жильбер.
Старик улыбнулся.
— Да, эти дворяне все на один лад: вместо того чтобы выучить своих детей ремеслу, несущему жизнь, они учат их тому, что несет смерть. Наступит революция, за нею последует изгнание, и им придется просить за границей милостыню или продавать свою шпагу, что еще хуже. Но у вас-то родители не из дворян — вы, я полагаю, умеете что-нибудь делать?
— Я уже говорил, сударь, что ничего не умею, и к тому же должен признаться: у меня необоримый страх перед всеми занятиями, которые заключаются в тяжелом и грубом телесном труде.
— Ах, так, значит, вы ленивы? — осведомился старик.
— О нет, не ленив. Вместо того чтобы заставлять меня заниматься трудом, требующим затраты сил, дайте мне книги, полутемную каморку, и вы увидите, что я дни и ночи буду посвящать делу, которое избрал.
Незнакомец глянул на нежные, белые руки молодого человека.
— Это предрасположение, инстинкт, — промолвил он. — Умонастроения такого рода приводят порой к хорошему результату, но их надобно направлять. Значит, коллеж вы не посещали, но в школу хотя бы ходили?
Жильбер покачал головой.
— А читать, писать умеете?
— Моя матушка перед смертью успела научить меня читать. Бедная матушка! Видя, какой я щуплый, она всегда говорила: «Из него не выйдет доброго работника, его нужно сделать священником или ученым». Когда я не хотел слушать урок, она твердила: «Учись читать, Жильбер, и тебе не придется рубить лес, ходить за плугом, тесать камни», и я учился. К несчастью, едва я научился читать, матушка скончалась.
— А кто научил вас писать?
— Сам научился.
— Сами?
— Да, я писал заостренной палочкой на песке, который предварительно просеял, чтобы он стал тоньше. Два года я писал только печатными буквами, копируя их из книг, и понятия не имел, что есть и другие буквы, кроме тех, которые так ловко научился изображать. Но однажды, почти три года назад, мадемуазель Андреа уехала в монастырь, а через несколько дней почтальон передал мне письмо, которое она написала отцу. И вот тогда-то я увидел, что существуют не только печатные буквы. Господин де Таверне сломал печать, а конверт бросил на пол; я тут же его подобрал и унес, а потом, когда почтальон приехал снова, я вместе с ним прочел адрес. Звучал он так. «Господину барону де Таверне-Мезон-Руж, в его замок, близ Пьерфита».
Рядом с каждой из этих букв я написал соответствующую ей печатную букву и увидел, что в этих двух строках содержится почти весь алфавит. Я стал копировать буквы, написанные мадемуазель Андреа. Через неделю, написав адрес несколько тысяч раз, я уже умел писать. Пишу я сносно, даже, пожалуй, неплохо. Теперь вы видите, сударь, что мои надежды вовсе не так уж несбыточны: я умею писать, прочел все, что попадалось мне под руку, пробовал размышлять над прочитанным. Неужели же я не найду человека, которому нужно мое перо, или слепого, которому нужны мои глаза, или немого, которому нужен мой язык?
— Вы забываете, что в таком случае у вас появится хозяин, а иметь хозяина вы не хотите. Секретарь или чтец — это ведь прислуга второго сорта, не больше.
— Это верно, — побледнев, пробормотал Жильбер, — но я все равно добьюсь своего. Буду мостить парижские мостовые, носить воду, если нужно, но своего добьюсь или умру, и тогда моя цель все равно будет достигнута.
— Ну что ж, — откликнулся незнакомец, — вы мне кажетесь человеком, исполненным благих намерений и мужественным.
— Вот вы так добры ко мне. Скажите, у вас есть какое-нибудь ремесло? Одеты вы, как одеваются финансисты.
Старик мягко и грустно улыбнулся.
— Да, у меня есть ремесло, — ответил он, — поскольку оно должно быть у каждого, но с финансами я ничего общего не имею. Финансисты не собирают трав.
— Значит, вы торговец травами?
— Почти что.
— И вы бедны?
— Да.
— Бедняки привычны отдавать, потому что бедность сделала их мудрыми, а добрый совет дороже денег. Вот и дайте мне совет.
— Возможно, я сделаю кое-что получше.
— Я так и думал, — улыбнулся Жильбер.
— Сколько, по-вашему, вам нужно на прожитие?
— О, совсем немного.
— Вы, надо думать, Парижа не знаете?
— Я впервые увидел его вчера с Люсьеннского холма.
— Значит, вам неизвестно, что жизнь в большом городе дорога?
— Насколько дороже? Скажите хоть приблизительно.
— Охотно. Ну, вот, например: то, что в провинции стоит одно су, в Париже стоит три.
— Ну что ж, — заметил Жильбер, — если у меня будет пристанище, где я смогу отдохнуть после работы, то на жизнь мне хватит примерно шести су в день.
— Превосходно, друг мой! — воскликнул незнакомец. — Вы мне нравитесь. Пойдемте со мною в Париж, и я найду вам занятие, которое позволит вам быть независимым и зарабатывать на жизнь.
— Ах, сударь! — радостно вскричал Жильбер, но тут же предупредил: — Само собой разумеется, я буду действительно работать, а не брать от вас подаяние.
— Ни в коем случае! Не беспокойтесь, дитя мое. Я не настолько богат, чтобы раздавать подаяние, и не настолько безумен, чтобы делать это наугад.
— Тогда в добрый час! — согласился Жильбер, которого это проявление мизантропии не задело, а, напротив, успокоило. — Такие речи мне нравятся. Я с благодарностью принимаю ваше предложение.
— Значит, решено: вы отправляетесь со мною в Париж?
— Да, сударь, если вы этого желаете.
— Разумеется, желаю, иначе не стал бы предлагать.
— Чем я буду вам за это обязан?
— Ничем… кроме работы, и устанавливать ее распорядок вы станете сами: у вас будет право на молодость, счастье, свободу и даже на праздность, когда вы заработаете себе на досуг, — улыбаясь, словно вопреки желанию, ответил незнакомец, после чего возвел глаза к небу и со вздохом добавил: — О молодость! О сила! О свобода!
При этих словах по его умному и просветленному лицу разлилась невыразимая поэтическая грусть.
Затем, опираясь на палку, он встал и заговорил уже веселее:
— А теперь, когда вы нашли себе место, не поможете ли мне пополнить мой ящик растениями? У меня есть с собой серая бумага, на которой мы сможем разобрать наш урожай. Кстати, вы, быть может, хотите есть? У меня остался хлеб.
— Давайте прибережем его для обеда, сударь.
— Тогда съешьте хотя бы черешню, она будет нам только мешать.
— Это — с удовольствием. Но позвольте, я понесу ящик — вам будет легче, к тому же я привычен ходить, и ноги у меня устанут не так скоро, как ваши.
— Глядите-ка, вы принесли мне удачу — вон там я, кажется, вижу vicris hieracioides, который тщетно искал все утро, а у вас под ногой — осторожно! — cerastium aquaticum. Нет, нет, не трогайте! Мой юный друг, вы еще не умеете собирать растения: первое еще слишком влажно, чтобы его брать, а второе еще не вполне развилось. Когда мы в три часа пойдем назад, то вырвем vicris hieracioides, а cerastium можно брать только через неделю. Кроме того, я хочу показать, как он растет, одному моему ученому другу, которого буду просить взять вас под свое покровительство. А теперь в путь — ведите меня туда, где вы видели папоротники.
Жильбер двинулся первым, его новый знакомый последовал за ним, и вскоре они скрылись в лесу.
44. ГОСПОДИН ЖАК
В восторге от удачи, которая в отчаянные минуты всегда приходила ему на помощь, Жильбер шагал, время от времени оборачиваясь, чтобы взглянуть на этого необычного человека, потратившего так мало слов, чтобы сделать его сговорчивым и уступчивым.
Молодой человек привел своего знакомца туда, где и в самом деле росли великолепные представители папоротников. Старик пополнил ими коллекцию, и они пустились на поиски новой добычи.
Оказалось, что Жильбер сведущ в ботанике больше, чем он полагал. Выросший среди лесов, он, как и его друзья-мальчишки, знал все лесные растения, но только под их общепринятыми названиями. И вот, увидев знакомое растение, Жильбер называл его, а старик сообщал, как оно именуется на языке науки, после чего молодой человек пытался повторить греческое или латинское слово, порою коверкая его. Тогда незнакомец принимался разбирать трудное слово, в результате чего Жильбер запоминал не только название растения, но и значение греческого или латинского слова, которым нарекли его Плиний[125], Линней[126] или Жюсьё[127].
Время от времени молодой человек сетовал:
— Как жаль, сударь, что я не могу зарабатывать свои шесть су, целыми днями занимаясь с вами ботаникой! Клянусь, я не отдыхал бы ни секунды, да и шесть су мне ни к чему — куска хлеба, каким вы меня сегодня угостили, мне хватило бы на целый день. Я напился из родника, вода в котором не хуже, чем в Таверне, а этой ночью выспался под деревом лучше, чем под крышей великолепного замка.
Незнакомец с улыбкой возражал:
— Друг мой, придет зима, растения засохнут, родник замерзнет, а в оголившихся деревах загудит свирепый ветер, а не легкий зефир, что сейчас чуть колышет листву. Вам понадобится кров, одежда, очаг, а ваших шести су в день не хватит на жилье, дрова и платье.
Жильбер вздыхал, срезал очередные растения и задавал новые вопросы.
Так, обойдя леса Оне, Плесси-Пике и Кламарсу-Медон, они провели большую часть дня.