[138], — сказал Жильбер.
— Будь по твоему. Вот мой кошелек, разделим его содержимое.
— Благодарю вас, сударь, — возразил непоколебимый Жильбер, который, не желая себе в том признаться, был все-таки тронут чистосердечным порывом Филиппа, — благодарю, мне ничего не нужно… но поверьте мне, я признателен вам гораздо больше, чем если бы принял ваш дар.
И, поклонившись пораженному Филиппу, он бросился в толпу и смешался с ней.
Молодой капитан постоял несколько секунд, словно не веря глазам и ушам, но, видя, что Жильбер не возвращается, вскочил на коня и вернулся на свой пост.
50. ОДЕРЖИМАЯ
Шум, поднятый громыхающими экипажами, гудение звонящих во всю силу колоколов, ликующий барабанный бой, короче, все это великолепие, отголосок мирского величия, не проникало в душу принцессы Луизы, ибо она уже отрешилась от него, и оно, словно бессильная волна, замирало у стен ее кельи.
Когда удалился король, который перед тем тщетно пытался по праву отца и государя, иначе говоря, то улыбкой, то просьбами, походившими более на приказы, склонить дочь к возвращению в мир, когда дофина, которую с первого же взгляда поразило неподдельное душевное величие ее августейшей тетки, исчезла вместе с роем придворных, настоятельница кармелиток велела снять драпировки, унести цветы, убрать кружева.
Из всех монахинь, до сих пор еще переживавших это событие, она одна не взгрустнула, когда тяжелые монастырские ворота, так недолго отворенные навстречу миру, скрипя повернулись на петлях и с шумом захлопнулись, отделив обитель уединения от мирской суеты.
Потом она призвала сестру-казначейшу.
— В течение этих двух суматошных дней бедные получали обычную милостыню? — спросила Луиза.
— Да, ваше высочество.
— Больных посещали, как обычно?
— Да, ваше высочество.
— Солдат, которые пошли на поправку, отпустили?
— Да, и каждый получил хлеб и вино, как вы и распорядились, ваше высочество.
— Значит, в обители все в порядке?
— Все в порядке, ваше высочество.
Принцесса Луиза подошла к окну и вдохнула свежее благоухание, долетавшее из сада на влажных крыльях сумерек.
Сестра-казначейша почтительно ждала, пока августейшей аббатисе будет угодно дать ей приказание или отпустить.
Одному Богу известно, о чем размышляла в этот миг принцесса Луиза, бедная высокородная затворница; она обрывала лепестки роз, что, поднимаясь на длинных стеблях, заглядывали в окно, и жасмина, облепившего все стены во дворе.
Внезапно дверь, ведущую в службы, потряс неистовый удар лошадиного копыта; настоятельница вздрогнула.
— Разве кто-нибудь из придворных вельмож остался в Сен-Дени? — поинтересовалась она.
— Его преосвященство кардинал де Роган, ваше высочество.
— Значит, это его лошади здесь?
— Нет, сударыня, они в конюшнях капитула аббатства, там, где он проведет ночь.
— Что же это в таком случае за шум?
— Сударыня, это лошадь чужестранки.
— Какой чужестранки? — спросила принцесса Луиза, тщетно роясь в памяти.
— Той итальянки, что вчера вечером попросила приюта у вашего высочества.
— Ах, да! Где она?
— У себя в комнате либо в церкви.
— Чем она занималась со вчерашнего дня?
— Она отказывается от любой пищи, кроме хлеба, и всю ночь молилась в часовне.
— Видимо, у нее много грехов! — заметила, нахмурившись, настоятельница.
— Не знаю, сударыня, она ни с кем не разговаривает.
— Как она выглядит?
— Красивая, лицо доброе и вместе с тем надменное.
— Где она была нынче утром во время церемонии?
— У себя в комнате, у окна. Я видела, как она пряталась за занавеской и вглядывалась во всех, кто входил, с такой тревогой, словно боялась увидеть врагов.
— Какая-нибудь дама, принадлежащая к жалкому свету, где я жила и царила… Просите ее ко мне.
Сестра-казначейша сделала шаг к двери.
— Да, а как ее зовут? — спросила принцесса.
— Лоренца Феличани.
— Не знаю никого, кто носил бы это имя, — задумчиво произнесла принцесса Луиза, — но неважно, приведите ее сюда.
Настоятельница уселась в старинное дубовое кресло, сделанное еще при Генрихе II и служившее девяти последним аббатисам монастыря кармелиток.
Здесь вершился тот грозный суд, перед которым трепетало немало бедных послушниц, уже неподсудных мирским властям, но еще не подчиненных церковным.
Мгновение спустя сестра-казначейша ввела уже знакомую нам чужестранку под длинной вуалью.
Принцесса Луиза устремила пронизывающий взгляд, которым отличался весь ее род, на Лоренцу Феличани, едва та вошла в кабинет; но на лице молодой женщины было написано такое смирение, такое изящество, она сама была столь возвышенно прекрасна, а в черных глазах ее, которые еще полны были слез, аббатиса прочла такую невинность, что первоначальное предубеждение тут же уступило у нее в душе место сестринской симпатии.
— Подойдите, сударыня, — промолвила принцесса, — и говорите.
Молодая женщина несмело приблизилась к ней и хотела преклонить колено.
Принцесса подняла ее.
— Вы зоветесь Лоренца Феличани, сударыня? — спросила она.
— Да, ваше высочество.
— И желаете доверить мне какую-то тайну?
— Да, я желаю этого больше жизни!
— Но почему бы вам не обратиться к исповеднику? Ведь в моей власти только утешить, а священник и утешает, и прощает.
Последние слова принцесса Луиза произнесла не вполне уверенно.
— Сударыня, я нуждаюсь только в утешении, — отвечала Лоренца, — а кроме того, я хочу рассказать вам нечто такое, что смею доверить лишь женщине.
— Значит, вы собираетесь рассказать мне нечто необычное?
— О, весьма необычное. Но прошу вас, выслушайте меня терпеливо. Повторяю, я могу открыться только вам, потому что вы могущественны, а я нуждаюсь в защите, хотя, быть может, один Бог на небесах в силах меня защитить.
— Защитить? Что же, вас преследуют? Вам угрожают?
— Да, ваше высочество, да, преследуют! — вскричала чужестранка с неподдельным страхом.
— Тогда, сударыня, подумайте вот о чем, — сказала принцесса, — ведь этот дом — монастырь, а не крепость; все, что волнует людей, проникает сюда лишь затем, чтобы здесь угаснуть; здесь нет никакого оружия, которое можно было бы пустить в ход против других людей; здесь не дом правосудия, силы или кары — это просто дом Божий.
— О, как раз этого я и ищу, — отвечала Лоренца. — Да, это дом Божий, и только здесь я смогу обрести покой.
— Но Господь возбраняет мщение. Разве мы сможем отомстить за вас вашему недругу? Обратитесь в суд.
— Перед тем, кого я страшусь, сударыня, судьи бессильны.
— Кто же он? — с тайным и невольным испугом спросила настоятельница.
Лоренца, исполненная таинственного возбуждения, приблизилась к принцессе.
— Ваше высочество, по моему убеждению, — произнесла она, — он один из тех демонов, которые ведут войну с человеческим родом. Их князь, Сатана, наделил их сверхчеловеческой силой.
— Да что вы такое говорите? — перебила принцесса, вглядываясь в посетительницу, чтобы увериться, что та в своем уме.
— А я, я… О, я несчастная! — воскликнула Лоренца, заламывая свои прекрасные руки, которые были бы под стать античной статуе. — Я оказалась на пути у этого человека! И я… я…
— Договаривайте.
Лоренца подошла еще ближе и шепнула совсем тихо, словно сама ужасаясь своим словам:
— Я одержимая!
— Одержимая! — вскричала принцесса. — Помилуйте, сударыня, понимаете ли вы, что говорите? Вы словно…
— Словно помешанная, не так ли? Ведь вы это хотели сказать? Нет, я не помешана, но могу лишиться рассудка, если вы меня оттолкнете.
— Одержимая! — повторила принцесса.
— Увы! Увы!
— Позвольте, однако, сказать вам, что вы во всех отношениях похожи на особ, наиболее взысканных Богом. Судя по всему, вы богаты, к тому же красивы, рассуждаете вполне здраво, и на вашем лице нет следов ужасного и непостижимого недуга, который зовется одержимостью.
— Ваше высочество, та зловещая тайна, которую я рада была бы скрыть от себя самой, таится в моей жизни и в приключениях, которые выпали на мою долю.
— Объяснитесь же. Вы никому прежде не рассказывали о постигшем вас несчастье? Родителям, друзьям?
— Родителям! — воскликнула молодая женщина, горестно заламывая руки. — Бедные мои отец и мать! Увижу ли я их когда-нибудь? Друзья… — добавила она с горечью в голосе. — Увы, ваше высочество, разве у меня есть друзья!
— Постойте, давайте начнем по порядку, дитя мое, — сказала принцесса Луиза, пытаясь направить речь посетительницы в нужное русло. — Кто ваши родители и как вы с ними расстались?
— Ваше высочество, я римлянка и жила с родителями в Риме. Мой отец принадлежит к древнему роду, но, как все римские патриции, он беден. Кроме того, у меня есть мать и старший брат. Мне говорили, что, если во Франции, в аристократической семье, такой, как моя, есть сын и дочь, то приносят в жертву приданое дочери, чтобы определить сына на военную службу. У нас жертвуют дочерью, чтобы сын мог вступить в духовный орден. Я, к примеру, ничему не училась, поскольку надо было дать образование брату, который, как простодушно выражалась моя мать, учится, чтобы стать кардиналом.
— И дальше.
— По этой причине, сударыня, мои родители пошли на все жертвы, какие только были в их силах, чтобы помочь моему брату, а меня решили постричь в монахини в обители кармелиток в Субиако.
— И что на это сказали вы?
— Ничего, ваше высочество. С детства мне внушали, что таково мое будущее и ничего тут не поделаешь. У меня не было ни сил, ни воли возражать. Впрочем, никто меня и не спрашивал: мне приказывали, и оставалось только подчиняться.
— Однако…
— Ваше высочество, у юных римлянок, вроде меня, есть только желания, но нет сил настаивать на своем. Как грешники любят рай, так мы любим свет, не зная его. К тому же все вокруг заклеймили бы меня, приди мне в голову воспротивиться, да я и не противилась. Все мои подруги, у которых, как у меня, были братья, принесли свою дань ради процветания и возвышения рода. Впрочем, я и не склонна была сетовать: от меня требовалось лишь то, что было принято у всех. Моя мать, правда, стала со мной чуть нежнее, когда приблизился день нашей с ней разлуки.