Наконец пришел мой срок стать послушницей. Отец собрат пятьсот римских экю — мой взнос в монастырь, — и мы отправились в Субиако.
От Рима до Субиако не то восемь, не то девять лье, но дороги в горах такие скверные, что за пять часов пути мы одолели не больше трех лье. И все-таки путешествие мне нравилось, хотя и было утомительно. Я радовалась ему, как последнему своему счастью, и все время по пути тихонько прощалась с деревьями, кустами, камнями, даже с высохшей травой. Кто знает, будут ли там, в монастыре, трава, камни, кусты и деревья?
Я замечталась, и вдруг, когда мы ехали через рощу среди изрезанных трещинами скал, карета остановилась, и я услышала, как моя мать вскрикнула, отец же потянулся за пистолетами. С небес я рухнула на землю: нас остановили разбойники!
— Бедное дитя! — промолвила принцесса Луиза, захваченная рассказом.
— По правде сказать, сударыня, сначала я не слишком испугалась: эти люди остановили нас ради поживы, а деньги, которые они могли у нас отобрать, предназначались для взноса в монастырь. Если уплатить взнос будет нечем, постриг мой отложится до тех пор, пока отцу не удастся снова скопить нужную сумму, а я знала, как много труда и времени понадобилось, чтобы собрать эти пятьсот экю.
Разбойники поделили добычу, но не отпустили нас, а бросились ко мне, и когда я увидела, что отец пытается меня защитить, а мать со слезами молит о пощаде, то поняла, что мне грозит что-то страшное, и стала звать на помощь, повинуясь естественному чувству, заставляющему нас искать подмоги в беде, хотя прекрасно знала, что зову понапрасну и в этих диких местах никто меня не услышит.
Не обращая внимания на мои крики, на слезы матери, на усилия отца, разбойники связали мне руки за спиной и, бросая на меня похотливые взгляды, значение которых я понимала, потому что страх сделал меня ясновидящей, постелили на землю носовой платок, который один из них вытащил из кармана, и стали метать кости.
Больше всего меня испугало то, что на этом гнусном лоскутке ткани не было никакой ставки.
Кости переходили из рук в руки, а я трепетала, потому что поняла: ставка в этой игре — я.
Вдруг один из них вскочил с торжествующим ревом — остальные же скрежетали зубами и богохульствовали, подбежал ко мне, подхватил на руки и прижался губами к моим.
Из груди моей вырвался такой душераздирающий вопль, какого не исторгло бы и прикосновение раскаленного железа.
«Господи! — закричала я. — Убей меня! Убей!»
Мать моя рухнула на землю, отец потерял сознание.
У меня оставалась только одна надежда. Я мечтала, чтобы кто-нибудь из проигравших разбойников в ярости убил меня ударом ножа — у них у всех в руках были ножи.
Я ждала удара, я мечтала о нем, я его призывала.
Внезапно на тропинке показался всадник.
Он тихо сказал что-то караульному, обменялся с ним какими-то знаками, и тот пропустил его.
Этот человек, среднего роста, со значительным лицом и решительным взглядом, спокойно приближался к нам, ничуть не торопя свою лошадь.
Доехав до меня, он остановился.
Разбойник, который уже подхватил меня на руки и собирался утащить прочь, обернулся, когда незнакомец свистнул в полую ручку своего хлыста.
Негодяй опустил меня на землю. «Поди сюда», — приказал ему незнакомец. Разбойник медлил, тогда незнакомец согнул руку и коснулся своей груди двумя раздвинутыми пальцами. И тут, словно этот знак означал приказ всемогущего владыки, разбойник приблизился к незнакомцу.
Тот наклонился к его уху и тихо произнес одно слово:
«Мак».
Больше он ничего не прибавил, я в этом убеждена, ведь я не спускала с них глаз, как жертва не сводит взгляда с ножа, занесенного над нею, а слушала, как слушают приговор, означающий жизнь или смерть.
«Бенак», — ответил разбойник. Потом со свирепым рычанием, словно укрощенный лев, он подошел ко мне, разрезал веревку, стягивавшую мне запястья, и развязал моих родителей.
Затем, поскольку деньги были уже поделены, каждый выложил свою долю на камень. Из пятисот экю не пропало ни единой монеты.
Между тем я возвращалась к жизни в объятиях отца и матери.
«Теперь ступайте», — велел незнакомец разбойникам. Те подчинились и исчезли в лесу.
«Лоренца Феличани, — обратился ко мне незнакомец, пронзив меня каким-то сверхчеловеческим взглядом, — продолжай свой путь, ты свободна».
Отец и мать принялись благодарить спасителя, знающего меня, хотя нам он был вовсе незнаком. Родители сели в карету. Я со смутным сожалением последовала за ними: некая странная, непреодолимая сила влекла меня к моему спасителю.
А он неподвижно ждал на том же месте, словно продолжая нас охранять.
Я смотрела на него, покуда он не исчез из глаз, и только тогда у меня в груди прошло стеснение.
Через два часа мы были в Субиако.
— Но кто же был этот необыкновенный человек? — поинтересовалась принцесса, взволнованная безыскусным рассказом Лоренцы.
— Соблаговолите выслушать, что было дальше, ваше высочество, — отвечала Лоренца. — Увы, на этом дело не кончилось.
— Да, слушаю, — промолвила принцесса Луиза.
Молодая женщина продолжала:
— Мы прибыли в Субиако через два часа после этих событий.
Всю дорогу мы трое только и говорили, что о загадочном спасителе, который так внезапно явился к нам, таинственный и могущественный, словно посланец неба.
Отец, менее доверчивый, чем я, предположил, что это главарь одной из многочисленных шаек, которые, хоть и рассеяны в окрестностях Рима, подчиняются одному человеку, и этот их верховный предводитель, обладающий беспредельной властью, время от времени проверяет их, вознаграждает, карает и делит добычу.
Но я, хоть и не смела оспаривать опыт отца, доверяла больше собственному инстинкту и, всецело отдавшись чувству благодарности, не верила, не могла поверить, что этот человек — разбойник.
Каждый вечер, молясь Пресвятой деве, я просила, чтобы Мадонна была милостива к моему неведомому избавителю.
В тот же вечер я вступила в монастырь. Поскольку мой вклад не был отнят у нас, ничто не препятствовало мне стать послушницей, В душе у меня было больше печали, чем прежде, но и больше смирения. Я итальянка, я суеверна: мне думалось, что Господу угодно было сохранить меня чистой, нетронутой и незапятнанной, потому он и вызволил меня из рук разбойников, посланных, несомненно, дьяволом, который покушался втоптать в грязь венец невинности, меж тем как один только Бог властен снять его с моего чела. Потому со всем рвением, присущим моему характеру, я стала следовать указаниям моих наставников и родителей, желавших ускорить дело. Мне было велено подать прошение его святейшеству, чтобы меня избавили от послушничества. Я написала прошение, поставила свою подпись. Оно было составлено моим отцом в выражениях, изобличавших столь пламенное желание, что Его святейшество, должно быть, усмотрел в нем страстный вопль души, испытывающей отвращение к миру и жаждущей уединения. Он дал свое соизволение на все, о чем его просили, и срок послушничества, продолжающегося обыкновенно год, а то и два, был для меня сокращен до одного месяца.
Мне принесли эту весть, но она не обрадовала меня и не огорчила. Казалось, я уже умерла для мира, и теперь все трудились над бездыханным телом, от которого живой осталась лишь бесстрастная тень.
Две недели меня держали взаперти, боясь, как бы мирская тщета снова не овладела мною. На исходе второй недели, наутро, я получила приказ спуститься в церковь вместе с другими сестрами.
В Италии монастырские церкви открыты и для мирян. Вероятно, папа считает, что не следует пастырю прятать Бога в особом убежище, где он являлся бы своим верным.
Я взошла на хоры и села на скамью. Между зелеными драпировками, которыми были затянуты решетки хоров, отделяя их — не слишком-то надежно — от остальной церкви, оставалась довольно большая щель, через которую можно было видеть неф.
Через эту щель, открывавшую вид, так сказать, на плиты пола церкви, я увидела коленопреклоненную толпу, посреди которой стоял один-единственный человек. Этот человек смотрел на меня — нет, он пожирал меня глазами. Меня охватило странное, болезненное ощущение, какое я однажды уже испытала; то было нечто вроде сверхчеловеческого притяжения, манившего меня за пределы моего существа, сродни действию магнита, которым мой брат у меня на глазах притягивал иголку сквозь бумажный лист, сквозь дощечку и даже сквозь блюдо.
Увы! Побежденная, порабощенная, не в силах сопротивляться этому влечению, я наклонилась к щели, сложила руки, как для молитвы, и произнесла устами и сердцем: «Благодарю, благодарю!»
Сестры удивленно на меня посмотрели, не понимая, чем вызвано мое движение, к кому адресованы слова, и стали смотреть, к кому обращены мои руки, мой взгляд, мой голос. Они привставали со скамей и тоже заглядывали в неф. Вся дрожа, глянула и я.
Незнакомец исчез.
Они стали меня расспрашивать, но я только краснела, бледнела и лепетала нечто невнятное.
С этого мига, ваше высочество, — с отчаянием воскликнула Лоренца, — с этого мига я оказалась во власти дьявола!
— Однако я не вижу во всем этом ничего сверхъестественного, — с улыбкой заметила принцесса. — Успокойтесь и продолжайте.
— Ах, вы просто не можете себе представить, какое ощущение мною владело!
— Что же это было за ощущение?
— Полнейшая одержимость: мое сердце, моя душа, мой рассудок — все принадлежало дьяволу.
— Сестра моя, боюсь, не зовется ли этот дьявол любовью? — заметила принцесса Луиза.
— Нет, любовь не доставила бы мне таких терзаний, от любви не было бы такой тяжести у меня на сердце, от любви не содрогалось бы все мое тело, подобно дереву под порывом бури, любовь не внушила бы мне той дурной мысли, что пришла мне на ум.
— Что же это за дурная мысль, дитя мое?
— Ведь я обязана была обо всем рассказать исповеднику, не правда ли, ваше высочество?
— Конечно.
— Так вот! Дьявол, завладевший мною, тихонько шепнул мне, чтобы я, напротив, хранила все в тайне. Вероятно, не было еще ни одной монахини, принимающей постриг и удаляющейся от мира, которая не сохранила бы любовного воспоминания. Многие произносили имя Божье, между тем как на сердце у них было совсем другое имя. А я, такая набожная, такая робкая, воистину такая невинная, я, которая до рокового путешествия в Субиако никогда ни слова не сказала ни с одним мужчиной, кроме моего брата, я, которая всего дважды обменялась взглядами с незнакомцем, я вообразила, что про меня скажут, будто у меня с этим человеком была любовная история, вроде тех, какие бывали