Горничная штопала вышитую шелковую митенку, принадлежавшую ее госпоже; при звуках песенки она подняла голову и увидела Жильбера.
Поначалу она скорчила пренебрежительную гримаску, но глядела при этом весьма кисло и с нескрываемой злобой. Однако Жильбер встретил этот взгляд и эту гримаску такой странной улыбкой, держался и напевал до того вызывающе, что Николь опустила голову и зарделась.
«Она поняла, — сказал себе Жильбер, — а мне это и нужно».
С тех пор он продолжал ту же игру, и Николь жила в непрерывном страхе; в конце концов она стала мечтать о встрече с Жильбером, желая развеять опасения, которые поселяли в ней насмешливые взгляды юного садовника.
Жильбер заметил, что она ищет встречи. Трудно было не догадаться, почему у окна раздается сухое покашливание всякий раз, когда Николь знает, что он у себя, и почему она принимается сновать по коридору взад и вперед, когда ему надо войти или выйти.
Он пережил счастливый миг торжества, приписывая победу исключительно силе своего характера и благоразумной линии поведения. Николь так старательно его караулила, что однажды подстерегла, когда он взбирался к себе по лестнице; она окликнула молодого человека, но он не отозвался.
Любопытство или страх толкали девушку все дальше: однажды вечером она скинула свои хорошенькие домашние туфли на каблучках, которые донашивала после госпожи, и, дрожа, поспешно юркнула под навес, где таилась дверь, ведущая к Жильберу.
Было еще довольно светло, и юноша, заметивший намерение Николь, мог рассмотреть ее сквозь щели в досках.
Она постучалась к нему в дверь, прекрасно зная, что он у себя в комнате.
Жильбер не отвечал.
Между тем такое искушение было для него весьма опасно. Теперь она прибежала к нему просить пощады, и он мог безнаказанно унизить ее. Он был одинок; каждую ночь его мучили и обжигали воспоминания о Таверне; он не в силах был отвести глаза от двери, любуясь соблазнительной красотой этой очаровательницы; упоенный преждевременным сознанием своей победы, он уже занес руку, чтобы отодвинуть засов, на который с привычной предусмотрительностью и опаской запер дверь, чтобы никто не застиг его врасплох.
Но тут он сказал себе: «Нет, нет! Это все голый расчет с ее стороны: ее привели ко мне страх или корысть. Значит, если я отворю, она на этом что-нибудь выиграет — и кто знает, каков будет мой проигрыш?»
С этими словами он отдернул руку от засова. Николь постучалась еще два-три раза и удалилась, нахмурив брови.
Итак, Жильбер сохранил все свои преимущества; теперь Николь удвоила хитрость, чтобы не до конца растерять свои. В конце концов все маневры и уловки свелись к тому, что обе воюющие стороны случайно столкнулись однажды вечером у входа в часовню и обменялись следующими словами:
— Добрый вечер, господин Жильбер! Смотрите-ка, и вы здесь!
— Добрый вечер, мадемуазель Николь! Оказывается, вы тоже в Трианоне?
— Как видите! Я горничная барышни.
— А я младший садовник.
Засим Николь сделала Жильберу реверанс по всем правилам, а он отдал ей поклон как истый придворный, и они расстались.
Жильбер сделал вид, что идет к себе в мансарду, куда он поднимался, когда повстречал Николь.
А Николь, которая как раз выходила из дому, пошла своей дорогой; однако Жильбер на цыпочках вернулся и потихоньку пошел за нею следом, разумно предположив, что она спешит на свидание к г-ну Босиру.
И впрямь, в темной аллее ждал какой-то мужчина; Николь к нему приблизилась; было уже слишком темно, и Жильбер не мог узнать г-на Босира в лицо; на шляпе незнакомца не было никакого плюмажа, и это так заинтересовало Жильбера, что он дождался, пока Николь ушла, и проводил ее собеседника до самой ограды Трианона.
Это оказался не г-н Босир, а мужчина уже в возрасте, вернее, в преклонном возрасте; он был одет, как вельможа, и держался молодцом, несмотря на свои годы; Жильбер подошел поближе и, с отчаянной дерзостью проскользнув буквально под носом у этого человека, узнал в нем герцога де Ришелье.
— Черт побери! — воскликнул он. — После простого гвардейца — маршал Франции! Мадемуазель Николь повышается в чине.
96. ПАРЛАМЕНТЫ
Пока под липами и в цветниках Трианона зрели и распускались мелкие интрижки, оживлявшие существование незначительных обитателей этого мирка, в городе, над дворцом Фемиды, подобно грозной буре, нависли огромные крылья великих интриг, — так, ударившись в мифологию, написал об этом своей сестре Жан Дюбарри.
Измельчавшие остатки былой французской оппозиции, парламенты, воспряли под владычеством капризного Людовика XV; но, с тех пор как пал их покровитель г-н де Шуазель, они чуяли приближение опасности и готовились отвратить ее с помощью самых энергичных мер, на какие только были способны.
Великие всеобщие потрясения всегда начинаются с какого-нибудь частного спора, точно так же, как сражения между двумя армиями начинаются со стычек между отдельными стрелками.
С тех пор как г-н де Ла Шалоте принялся за герцога д'Эгийона, воплотив в этой вражде войну третьего сословия против феодалов, общественное мнение свято уверовало, что так оно и есть, и не потерпело бы подмены этого вопроса другим.
Итак, король, на которого Бретань и вся Франция обрушила целый ливень более или менее почтительных и смиренных увещеваний, склонился под влиянием г-жи Дюбарри на сторону феодальной партии против третьего сословия и назначил герцога д'Эгийона командиром легкой конницы.
Г-н Жан Дюбарри выразил это как нельзя точнее; любезные и верные парламентские советники получили оглушительную пощечину.
Как они воспримут эту пощечину? Вот вопрос, непрестанно волновавший и будораживший город и двор.
Члены парламента — люди искушенные; там, где другие стали бы в тупик, они найдут выход.
Сначала они как следует столковались между собой обо всех обстоятельствах и последствиях нанесенного им оскорбления, а затем, установив, что оскорбление было нанесено и достигло цели, приняли нижеследующее решение.
Парламент в своем заседании рассмотрит поведение бывшего губернатора Бретани и вынесет свое суждение.
Но король парировал удар, запретив пэрам и принцам присутствовать при каком бы то ни было разбирательстве, касающемся герцога д'Эгийона; этот запрет был свято соблюден.
Тогда парламент, решившись исполнить дело своими силами, издал постановление, в коем объявлялось, что на герцога д'Эгийона падают тяжкие обвинения и серьезные подозрения в разных неблаговидных поступках, в том числе и таких, которые пятнают его честь, а посему герцог временно лишается прерогатив пэра, покуда окончательным и бесповоротным решением, изданным на совете пэров в согласии с правилами и формальностями, предписанными законами страны и королевскими повелениями, он не будет полностью очищен от обвинений и подозрений, пятнавших его честь.
Однако само по себе это постановление, принятое в парламенте в присутствии заинтересованных лиц и занесенное в протоколы, еще ничего не значило; требовалась огласка, требовалось, чтобы общество об этом узнало; словом, нужен был тот скандал, какой безбоязненно производит во Франции песенка — потому-то песенка и является самодержавной властительницей людей и событий. Значит, постановлению парламента нужно было придать силу песенки.
Париж был рад-радехонек ввязаться в скандал; Париж, постоянно пребывавший в кипении, недовольный и двором, и парламентом, с нетерпением ждал повода посмеяться, дабы потом от смеха перейти к слезам, благо поводы для слез не иссякали у него вот уже сто лет.
Итак, постановление было издано должным образом; парламент поручил своим комиссарам лично проследить за тем, как оно будет печататься. Постановление было отпечатано в десяти тысячах экземпляров, которые тут же были распространены.
Затем, поскольку правила требовали ознакомить с решением парламента главное заинтересованное лицо, те же самые комиссары поехали в особняк герцога д'Эгийона, который как раз прибыл в Париж для важного и неотложного свидания.
Это свидание было вызвано необходимостью объясниться наконец прямо и откровенно с его дядей маршалом Ришелье.
Благодаря Рафте весь Версаль за какой-нибудь час узнал о доблестном сопротивлении старого герцога приказу короля касательно поста г-на де Шуазеля. Благодаря Версалю эта весть облетела весь Париж и всю Францию; поэтому г-н де Ришелье находился на гребне славы и с высоты его как истинный политик строил рожи г-же Дюбарри и своему обожаемому племяннику.
Такое положение было не слишком-то выгодно герцогу д'Эгийону, и так уже стяжавшему всеобщую неприязнь. Народ ненавидел маршала, однако побаивался его, потому что он был живым воплощением знати, столь почитаемой и почтенной в правление Людовика XV; к тому же маршал был так непостоянен, что, приняв решение, мог сразу же без зазрения совести поступить наоборот, если того требовали обстоятельства или просто ради красного словца; одним словом, Ришелье был опасным врагом, и неприятней всего для недругов была его склонность к неприятным сюрпризам.
Герцог д'Эгийон сознавал, что после свидания с г-жой Дюбарри в его броне появилось два изъяна. Догадываясь о том, какая мстительная злоба таилась под напускным спокойствием Ришелье, он поступил так, как следует поступать в бурю: встретил ее пушечным залпом, уверенный, что понесет меньшие потери, если храбро устремится в битву.
Итак, он принялся повсюду искать дядюшку, чтобы серьезно с ним объясниться; но с тех пор, как маршал проведал об этом желании племянника, осуществить его оказалось весьма трудно.
Ответом на каждую вылазку было отступление; стоило маршалу издали завидеть племянника, как, состроив ему улыбку, Ришелье тут же окружал себя толпой людей, при которых объясняться было немыслимо; укрывшись за ними, как в неприступном форте, он бросал вызов своему недругу.
Герцог д'Эгийон пошел напролом.
Он попросту явился в Версаль, в дом своего дяди.
Однако Рафте, дежуривший у окошка, выходившего во двор, узнал ливреи герцога и предупредил хозяина.