— А я именно это и сделал, — ответил Марат, пока больного продолжали связывать.
— Вы подготовили его душу?
— Да.
— Каким образом?
— Как обычно, с помощью слов. Я обратился к душе, уму, чувствительности — к тому, что позволило греческому философу сказать: «Боль, ты не есть зло», и выбрал приличествующие случаю слова. Я сказал ему: «Страдать вы не будете». Теперь главное, чтобы не страдала душа, а это уж ее дело. Вот единственное лекарство, которое имеется в нашем распоряжении, когда речь идет о душе, — ложь! Зачем только дана в придачу к телу эта чертова душа? Когда я только что отрезал голову, тело молчало. А ведь операция была серьезная. Но вот подите ж! Никаких движений, никакой чувствительности — душа отлетела, как выражается ваш брат спиритуалист. Поэтому-то голова, которую я отрезал, не произнесла ни слова, поэтому-то обезглавленное мною тело не оказало сопротивления, а вот тело, в котором еще обитает душа — недолго ей там оставаться, это верно, но теперь-то она еще там, — через минуту будет испускать пронзительные крики. Заткните получше уши, мастер.
Заткните, вы ведь так чувствительны к этой связи души и тела, которая будет опровергать вашу теорию до тех пор, пока теории вашей не удастся наконец разобщить тело и душу.
— Вы полагаете, что люди никогда этому не научатся?
— Попытайтесь, — предложил Марат, — вот вам удобный случай.
— Действительно, вы правы, случай удобный, поэтому я попытаюсь, — ответил Бальзамо.
— Попытайтесь, попытайтесь.
— И попытаюсь.
— Каким же образом?
— Я не хочу, чтобы этот молодой человек страдал, он внушает мне участие.
— Вы, конечно, мастер, но вы не Бог-отец и не Бог-сын, и избавить парня от страданий вам не удастся.
— А если он не будет испытывать боли, то сможет поправиться, как вы полагаете?
— Это возможно, однако не наверняка.
Бальзамо окинул Марата взглядом, полным неуловимого превосходства и, встав подле больного, взглянул в его глаза, растерянные и уже затуманенные предчувствием грядущего ужаса.
— Спите, — приказал Бальзамо не только голосом, но и взглядом, силою воли, всем жаром своего сердца, всеми флюидами тела.
В эту минуту главный хирург начал ощупывать бедро больного, показывая ученикам, насколько сильно развилось воспаление.
Услышав приказ Бальзамо, молодой человек приподнялся было немного на постели, затем вздрогнул в руках у помощника, голова его упала на грудь, глаза закрылись.
— Ему дурно, — заметил Марат.
— Нет, сударь.
— Но разве вы не видите, что он потерял сознание?
— Нет, он спит.
— Как это спит?
— Просто спит.
Все присутствующие повернулись к странному врачу, видимо, принимая его за сумасшедшего.
На губах у Марата заиграла недоверчивая улыбка.
— Скажите, при потере сознания люди обычно разговаривают? — осведомился Бальзамо.
— Нет.
— Ну так задайте ему вопрос, он ответит.
— Эй, молодой человек! — крикнул Марат.
— Кричать вовсе не обязательно, — заметил Бальзамо, — говорите обычным голосом.
— Скажите, что с вами?
— Мне приказали спать, и я сплю, — ответил пациент.
Голос его был совершенно спокоен — никакого сравнения с тем, как он звучал несколько мгновений назад.
Ассистенты переглянулись.
— А теперь отвяжите его, — велел Бальзамо.
— Это невозможно, — возразил главный хирург, — одно движение и операция пойдет насмарку.
— Он не шелохнется.
— А кто мне поручится в этом?
— Я, а потом он сам. Да вы спросите у него.
— Можно ли вас развязать, друг мой?
— Можно.
— И вы обещаете не шевелиться?
— Обещаю, если вы мне это прикажете.
— Приказываю.
— Ей-богу, сударь, — проговорил главный хирург, — вы говорите с такой уверенностью, что меня так и подмывает попробовать.
— Не бойтесь, попробуйте.
— Отвяжите его, — распорядился хирург.
Помощники выполнили приказ. Бальзамо подошел к изголовью кровати.
— Начиная с этой минуты не двигайтесь, пока я вам не позволю.
После этих слов молодого человека охватило такое оцепенение, что с ним не сравнилась бы и каменная статуя на надгробье.
— Теперь можете приступать, — сказал Бальзамо, — больной вполне готов.
Хирург взял скальпель, но в последнюю секунду заколебался.
— Режьте, сударь, говорю вам, режьте, — с вдохновенным видом пророка промолвил Бальзамо.
Хирург, оказавшийся в его власти, также как Марат, больной и все остальные, приблизил сталь к плоти.
Плоть заскрипела, но больной даже не охнул, не шевельнулся.
— Из каких вы краев, друг мой? — полюбопытствовал Бальзамо.
— Из Бретани, сударь, — ответил пациент и улыбнулся.
— Вы любите свою родину?
— Ах, сударь, там у нас так хорошо!
Тем временем хирург начал делать кольцеобразный надрез, посредством которого при ампутации обнажают кость.
— Вы давно уехали из родных мест? — продолжал расспрашивать Бальзамо.
— Когда мне было десять лет, сударь.
Хирург закончил надрез и приблизил к кости пилу.
— Друг мой, — попросил Бальзамо, — напойте ту песенку, что поют батские солевары, возвращаясь вечером с работы. Я помню лишь первую строчку:
В солеварне белой соли…
Пила вгрызлась в кость.
Однако больной улыбнулся и, повинуясь просьбе Бальзамо, запел — мелодично, медленно, восторженно, словно влюбленный или поэт:
В солеварне белой соли,
Облакам над головой,
Ветерку на вольной воле,
И гречихе полевой,
И моей хозяйке милой,
И детишкам у дверей,
И фиалкам над могилой
Доброй матушки моей —
Поклонюсь я низко, низко,
Я домой вернулся вновь.
Кончен труд, веселье близко,
Ты со мной, моя любовь!
Когда нога упала на постель, больной все еще пел.
106. ДУША И ТЕЛО
Все глядели на пациента с изумлением, а на врача — с восторгом.
Некоторым казалось, что и тот и другой не в своем уме.
Марат шепотом сообщил это мнение на ухо Бальзамо.
— Бедняга со страху спятил, потому и не чувствует боли.
— Не думаю, — возразил Бальзамо. — Он в здравом уме, и, более того, я уверен, что в ответ на мой вопрос он назовет нам день своей смерти, если ему суждено умереть, или срок своего окончательного исцеления, если ему суждено выжить.
Марат уже готов был согласиться с общим мнением, то есть поверить, что Бальзамо такой же безумец, как и пациент.
Хирург тем временем поспешно сшивал артерии, из которых хлестала кровь.
Бальзамо вынул из кармана флакон, капнул из него несколько капель жидкости на тампон корпии и попросил главного хирурга наложить корпию на артерию.
Тот не без некоторого любопытства исполнил просьбу.
Это был один из самых знаменитых врачей своего времени, человек, воистину влюбленный в свою науку, не обходивший стороной ни одной из ее тайн и считавший, что в сомнительном случае можно пуститься на риск.
Хирург наложил на артерию тампон, артерия дрогнула, кровь запузырилась и стала сочиться по каплям.
Теперь хирургу было гораздо проще накладывать швы.
Бальзамо воистину одержал победу: все наперебой расспрашивали, где он учился и к какой школе принадлежит.
— Я из Германии, приверженец геттингенской школы, — отвечал Бальзамо. — То, что вы сейчас видели, — мое открытие. Тем не менее, господа и дорогие коллеги, я хотел бы, чтобы это открытие пока оставалось в тайне, так как весьма боюсь костра и опасаюсь, как бы парижский парламент не решился устроить еще один процесс ради удовольствия приговорить чародея к сожжению.
Главный хирург задумался.
Марат тоже пребывал в задумчивости, что-то прикидывая.
И все же он первый прервал молчание.
— Кажется, вы только что утверждали, — обратился он к Бальзамо, — что, если спросите этого человека о последствиях операции, он даст вам точный ответ, хотя последствия эти еще сокрыты в грядущем?
— Я и сейчас на этом стою, — отвечал Бальзамо.
— Давайте попробуем!
— Как зовут этого беднягу?
— Его фамилия Авар, — сказал Марат.
Бальзамо повернулся к пациенту, который еще напевал жалобную мелодию песенки.
— Ну, друг мой, — спросил он, — что, по вашему мнению, будет дальше с несчастным Аваром?
— Что с ним будет? — переспросил пациент. — Погодите. Мне нужно вернуться из Бретани в Отель-Дьё, он сейчас там.
— Что ж, возвращайтесь, взгляните на него и скажите мне о нем всю правду.
— Ох, он болен, очень болен: ему отрезали ногу.
— В самом деле? — спросил Бальзамо.
— Да.
— А операция прошла успешно?
— Вполне успешно, однако…
— Однако? — повторил Бальзамо.
— Однако, — продолжал больной, — ему предстоит жестокое испытание. Лихорадка.
— И когда она начнется?
— Нынче вечером, в семь.
Присутствующие переглянулись.
— И эта лихорадка?.. — продолжал расспрашивать Бальзамо.
— Будет очень жестокая, но первый приступ он выдержит.
— Вы уверены?
— Да.
— Значит, после первого приступа он пойдет на поправку?
— Увы, нет, — со вздохом произнес пациент.
— Что же, лихорадка повторится?
— Да, и будет куда тяжелей. Бедный Авар, — продолжал пациент, — ведь он женат, и у него дети.
Глаза Авара наполнились слезами.
— Значит, его жене суждено стать вдовой, а детям сиротами? — спросил Бальзамо.
— Погодите, погодите! — Больной стиснул руки и выдохнул: — Нет.
И его лицо озарилось светом возвышенной веры.
— Нет. Его жена и дети так горячо молились за него, что Бог над ним смилостивится.
— Итак, он выздоровеет?
— Да.
— Вы слышите, господа? — обратился Бальзамо к присутствующим. — Он выздоровеет.
— Спросите, через сколько дней, — попросил Марат.
— Через сколько дней?