«Не получив никакого ответа, — поведает нам злополучный префект, — я ограничился тем, что приказал жандармским разъездам осветить дорогу». Правда, он распорядился также устроить иллюминацию и как можно громче закричать: «Да здравствует Жозефина!» Сам он отправился в замок, где, как он сообщает, «был очень хорошо принят».
Перед отъездом из Мальмезона Жозефина написала Евгению, объясняя ему причины, побудившие ее выбрать своим местопребыванием Наваррский замок:
«Я, конечно, предпочла бы Милан. Ты знаешь, как мне хотелось провести несколько месяцев с тобой, но не представляешь себе, какие слухи были распущены в этой связи: поговаривали, что я получила приказ уехать в Италию и не возвращаться больше во Францию. Забеспокоился даже мой штат. Все боялись путешествия, из которого не будет возврата. Поэтому я была вынуждена отказаться от самого своего заветного желания и хотя бы на этот год остаться во Франций».
В том же письме, датированном 19 ноября, она пишет также: «Похоже, что императрица Мария Луиза не говорила обо мне и не испытывает никакого желания меня видеть. В этом смысле мы с ней единодушны: я согласилась бы на свидание с нею только для того, чтобы угодить императору. Мне кажется даже, что она испытывает ко мне нечто большее, чем отчужденность, хотя я не вижу к тому причин: она ведь знает меня только по большой жертве, которую я принесла ради нее. Как и она, я желаю императору счастья, и это чувство должно было бы нас сблизить. Но ни одно из подобных соображений не повлияет на мое поведение. Я наметила себе линию его, которой собираюсь следовать и от которой не отклонюсь: жить вдали от всех, уединенно, но с достоинством и требуя лишь одного — покоя. Буду заниматься искусством и ботаникой. Летом поеду на воды…»
И наконец она уточняет:
«Эту зиму проведу в Наваррском замке, куда уеду до конца недели. Немногие дни, что я провела в Мальмезоне, были необходимы мне для отдыха после путешествия по Швейцарии. Виделась я здесь с очень немногими. Далеко не все из тех, кто в прежние времена были, казалось, привязаны ко мне, подтвердили своим поведением, что помнят меня. Прощаю их от всего сердца. Сама же я помню только тех, кто не забыл меня, а об остальных не думаю. Надеюсь, я сумею обрести счастье в своем окружении и в нежности своих детей, потому что уверена: мой дорогой Евгений всегда будет любить меня так, как я люблю его».
Герцогиня Наваррская
«Покой — какое это сладостное благо!»
Утром 4 декабря 1810 юной Жоржетте Дюкре де Вильнев, племяннице г-жи де Монтессон и г-жи де Жанлис, не сиделось на месте. Берлина Жозефины должна была отвезти ее с матерью из Парижа в Наваррский замок, где их обеих пригласили погостить несколько месяцев. Когда карета с императорскими гербами, запряженная шестеркой лошадей, с конным посыльным позади и лакеями на козлах, остановилась перед скромным домом Дюкре, Жоржетта была потрясена. До сих пор, — признается она, — ей приходилось ездить только в «тяжелых и грязных дилижансах». Благодаря приготовленным заранее подставам, скорость, с которой путешественницы преодолели сто восемь километров от Парижа до Наваррского замка, привела обеих женщин в восторг: экипаж делал в среднем по 18 километров в час. Быстрота почти как у императора!
Когда берлина въезжает на главную аллею, замок ярко освещен. «Целый отряд лакеев» — челяди стало теперь больше сотни — бросается выгружать чемоданы и картонки. М-ль д'Аврийон, которая в качестве «гардеробмейстерины» входит в штат «личной прислуги» Жозефины, ведет путешественниц в их комнату. Отсутствие хозяйки позволило архитектору Берто провести ряд работ, и Чан стал пригоден для жилья. Теперь замок хорошо обогревается калорифером, в каминах пылают целые стволы. Каждый день на отопление расходуется сорок два кубических метра дров и пятнадцать тонн угля.
М-ль д'Аврийон успокаивает г-жу Дюкре и ее дочь. Императрица, естественно, примет их только завтра, а пока пусть они отдыхают. «При мысли, что у меня впереди целая ночь на то, чтобы приготовиться к представлению Жозефине, я облегченно вздохнула, — рассказывает Жоржетта. — Я нисколько не робела, явившись с визитом в Мальмезон: в салоне там было так много народа, что все это напоминало гостиные, где я уже бывала и где меня никто не замечал в толпе; но здесь, вдали от Парижа, всем хочется развлечься, и такая неуклюжая особа, как я, станет забавой для придворных, которые, все без исключения, казались мне дерзкими насмешниками».
Вдруг в дверь стучат. Появляется г-жа д’Оденард. Ее величеству угодно немедленно видеть обеих своих гостей. Начинаются паника и аврал с туалетом. К счастью, выбирать не из чего: чтобы избавить от лишних расходов и себя, и приглашенных, Жозефина решила, что все дамы должны быть у нее в «темно-зеленых» платьях из любой ткани. В данную минуту эта униформа кажется Жоржетте тяжелой и безобразной. «Г-жа д'Оденард с исключительной добротой постаралась рассеять мои, как она выразилась, страхи, заверив меня, что в салоне Наваррского замка царит такая же терпимость, как и в любом другом».
Дрожащая м-ль Дюкре спускается по лестнице и попадает сперва в переднюю, где тридцать лакеев ждут, когда понадобятся их услуги, — Жоржетте кажется, что там их целая сотня. Затем она оказывается в гостиной, где стоят четыре камер-лакея во фраках с шитьем и шпагой на боку, и, наконец, последняя гостиная, и дежурный придверник-негр, докладывающий Жозефине о приглашенных. Несчастная девушка, опасаясь «показаться гордячкой», делает реверанс за реверансом — даже лакеям — и попадает в конце концов в игральный салон, где экс-императрица убивает вечер за обычной партией в трик-трак с каким-то «почтенным старцем». Это, как всегда, г-н Бурлье, епископ Эвре. По вечерам в замке, действительно, играют «по три франка за фишку». Когда банк мечет Жозефина, сражаются в традиционный ералаш, и каждый ставит, сколько хочет.
Три новых реверанса, и г-жа Дюкре с дочерью стоят перед бывшей государыней. Жозефина улыбается — той улыбкой, что всегда влекла к ней сердца. «Плачу я теперь, — как признается она через несколько недель дочери, — лишь время от времени».
Около экс-императрицы г-жа д'Арбер. Она по-прежнему управляет домом и тщится, хоть и напрасно, поставить заслон наплыву торговцев, наезжающих сюда из Парижа не менее часто, чем в первую зиму, и отнюдь не страшащихся ни двух дней пути, ни случайного ночлега в Эвре, коль скоро речь идет о такой клиентке, как Жозефина, Жоржетта с радостью замечает, что помимо дам из свиты экс-императрицы салон оживляет группа девушек. Среди них м-ль де Макау, которая собирается стать баронессой и будет в первый день Рождества назначена фрейлиной, обе барышни де Кастеллан и Стефани д'Аренберг, которая по-прежнему упорно отказывается съехаться с мужем, внушающим ей после ужасной свадебной ночи непреодолимое отвращение. Ее нервные припадки, от которых «трепещет все ее существо» и которые грозят «свести ее в могилу», не помешали Наполеону пригрозить ей:
— Вы у меня поедете в Брюссель между двумя жандармами.
— Воля ваша, государь, — ответила она. — По крайней мере, увидев, как я туда приехала, все будут знать, что я там — не по своему желанию.
Тем временем рядом со своей кузиной-императрицей ей живется совсем недурно: они говорят о милой их сердцу Мартинике, и Стефани позволяет ухаживать за ней г-ну Шомону де Гитри, который притязает на происхождение от королей Австразии[154] и 26 декабря будет назначен шталмейстером. Ему, видимо, нервность княгини не мешает.
У этого мирка, к которому примыкают Тюрпен-Криссе и Пурталес, вошло в привычку собираться по вечерам в комнате Жоржетты. Действительно, на первых порах своего пребывания в замке девушка не смела есть за общим столом из боязни допустить какой-нибудь промах. Г-жа д'Арбер доложила об этом Жозефине, и та, растрогавшись и посмеявшись одновременно, распорядилась каждый вечер доставлять в комнату гостьи цыпленка и малагу, а девушка делила ужин с новыми подружками. Мало-помалу она приучается есть на публике, и, хотя подмечает это так же быстро, как окружающие, сборища полуночников продолжаются.
«Завтрак в десять утра, равно как обед в шесть вечера, — рассказывает Жоржетта, — состоял из одной перемены, не считая десерта, составлявшего вторую: супы, закуски, жаркие и прочее подавались разом». За стулом Жозефины, как и в Тюильри, теснились первый метрдотель, два камер-лакея, скороход-баск и егерь. Из оранжерей Мальмезона привозились ананасы и бананы.
После завтрака, пока Жозефина вышивает, другие рисуют, один из камергеров, обычно Вьей-Кастель, читает вслух последний вышедший в свет роман. В два часа все усаживаются в три запряженные четверкой коляски и отправляются в лес Эвре. Жозефина пыталась, правда, избавиться от бремени этикета и отказаться от почетного конвоя, но император решил, что, коль скоро его первая жена была «коронованной императрицей и королевой», ее достоинство «не подлежит умалению», и она не может ездить на воздух кроме как в сопровождении шталмейстера в мундире, гарцующего у правой дверцы, офицера у левой и четырнадцати солдат из 8-го кирасирского, стоящего гарнизоном в Эвре, — позади.
В дурную погоду ограничиваются краткими прогулками вдоль парковых каналов. Ежедневно Жозефина отправляется в теплицы, где садовод Берто акклиматизирует «дублеты» Мальмезона. Однажды, на одной из таких прогулок, Жоржетта Дюкре получила подарок, вызвавший, как нетрудно догадаться, всеобщую зависть, — одну из тех камелий, с которыми Жозефина познакомила Францию.
В дождь чтение затягивается до четырех пополудни, после чего все свободны до обеда. В это время Жозефина болтает с кем-нибудь из близких ей особ. Темы разговоров всегда одни и те же: развод, прежняя жизнь и, особенно, «думает ли он еще о ней».
Об императоре Жозефина говорит сдержанно и тактично. По выражению г-жи де Ремюза, покинутая жена пытается «заменить воспоминания излюбленными занятиями» и делает это «лучше, чем кто-либо на свете».