1
Ай да заломил шапку, подбоченился, заходил гоголем Нижний Новгород! Но если придирчиво пораскинуть умом: ему ли в драку вязаться? Иной ловко свищет, да петь не горазд. Довольно вроде и того, что город в недавние лета от своих стен тушинские ватаги отбивал, лишь бы самому целу остаться. Верно, тороват он и ловок в торговых делах, однако мошна доблести не замена.
Что и говорить, никакими примечательностями, кроме торга, не мог похвастать перед другими городами Нижний. Но где людный торг, там и людный посад. А посад в Нижнем был каких мало. Отдалённому от границ, а также столицы городу смута не причинила гибельного ущерба, задела его лишь краем. И, разрастаясь год от году, посад уже насчитывал около двух тысяч дворов, более чем половиной лавок на торгу владел, славился знатными в мастерстве плотниками и кузнецами, судовщиками и кожевниками. Не на чём ином — на торговле и ремёслах набирал силушку Нижний.
Нестеснённо выказывал свой норов посад, крепил устои, цену себе знал. Не зря ходила стоустая поговорка: нижегороды — не уроды.
Посадский мир в Нижнем великой порухи не допускал. Мало того, что все тут — и худые, и молодшие, и середине, и лучшие — были сцеплены круговой порукой, каждый к тому же разумел: чем крепче та сцепка, тем крепче и община. А в шатучую смутную пору, которая грозила полным безвластием, полагаться приходилось только на самих себя.
Уговорив престарелого архимандрита Печерского монастыря Феодосия возглавить посольство к Пожарскому, нижегородцы не замедлили с отъездом. В Мугреево вместе с архимандритом выехали отряжённые земством посланцы. В пути блюли строгий порядок. В голове верхом был Фотинка с молчаливыми монахами-стражами, за ними — запряжённая цугом четвёрка крепких лошадей тянула архимандритский возок, следом стремя в стремя двигались на боевых конях Ждан Болтин с сыном знатного поместника Дмитрия Исаевича Жедринского Тимофеем, затем — в розвальнях посадские выборные от торговых людей Фёдор Марков и от мастеровых Важенка Дмитриев и позади всех, за санями с дорожным припасом, — два десятка отборных молодых вершников-копейщиков в новой кольчужной сряде. Чем не высокое посольство!..
Фотинку поразили перемены на княжьем дворе. Въехав первым, он даже растерялся, выискивая глазами свободное место, где можно было бы разместиться. Двор кишмя кишел народом.
Возле рассёдланных лошадей, рогожных кибиток и набитых сеном кошевней скучивались боевые холопы, челядь, крестьянский люд. У бревенчатых стен дворовых построек составлены копья и рогатины вперемешку с насаженными торчком на древки косами. Из людской выбегали девки с горячими ковригами и раздавали их кому попадя. Вверх и вниз мотался журавель колодца.
Невдогад было Фотинке, что, прослышав о нижегородском посольстве, сюда съехались из дальней и ближней округи посланцы вяземских и дорогобужских служилых дворян, пребывающих на постое в Ярополчской волости, одиночные ратники, оставившие подмосковный стан, мужики-пахотники, которым невмоготу стало терпеть набеги разорителей. Но, ещё не ведая, отчего случилось такое столпотворение и кто такие люди, заполнившие двор, Фотинка всё же смекнул: не подай князь надежды на скорый возврат к ратным делам, к нему бы не потянулся народ.
Нижегородцы были встречены радостным гулом. И многоликое сборище враз пало ниц перед выбравшимся из возка Феодосием и не поднялось с колен, покуда всё посольство вслед за своим архимандритом не прошествовало до крыльца и не вступило в княжеские хоромы.
Дмитрий Михайлович принял нижегородцев в той же самой горнице, где он привечал по осени их посадского старосту. Склонив лысеющую голову, он шагнул навстречу архимандриту, и тот перекрестил его. Фотинка углядел, что в Пожарском и следа не осталось от прежней удручённости. Князь был спокоен и светел ликом. Праздничная, расшитая серебряными нитями, с невысоким козырем парчовая ферязь ладно облегала его стан и придавала князю несвычную для Фотинки боярскую величавость.
Хотя и пригласил хозяин к столу, нижегородцы, подражая строгому Феодосию, не шелохнулись, блюли посольский чин. И стояли они, как положено, по старшинству: в почтительном отдалении от Феодосия и монастырского старца-схимника, державшего перед собой икону, — Болтин с Жедринским, чуть отступя — Марков и у самых дверей — Дмитриев да Фотинка. Каждый неотрывно смотрел на князя. И Фотинке было слышно, как в сильном волнении бьётся в его груди сердце.
— Княже, — негромким, мягким голосом произнёс Феодосий, — Вседержитель Господь браздою и уздою, сирень скорбьми и бедами, востязуе род христианский сынов русских, дабы испытати дух наш. Велия злоба содеяся и многомятежная буря воздвижеся, реки крови истекоша. В ликовании врази наши. А купно с ними и злодеи-изменники. Горе им, яко в путь Каинов ходиша!.. — Архимандрит приподнял посох. — Бог же наказует ны. Бог и милует. Всклень налита чаша терпения, и грядёт час возмездия. Княже, зовёт Нижний Новгород тя, встань во главе рати нашей.
— Благодарствую за честь, — поклонился князь архимандриту и всем нижегородцам. — Да в Нижнем, знаю, почтеннее воители есть.
— Все служилые за тебя, Дмитрий Михайлович. Не по высокородству мы избираем, по ратной доблести, — поспешил Болтин заверить князя.
— Посады Верхний и Нижний бьют челом, — добавил Марков.
— Просим, княже, — подтвердил Дмитриев.
— А воевода ваш?
— Воевода наш не мычит, не телится. Голосу его не слыхивали, — с резкой прямотой высказался Дмитриев. Кузнец с Ковалихинской овражной улицы не умел сглаживать углы.
— Воевода Звенигородский московскими боярами ставлен и, вестимо, не без ляшского совету, — стал разъяснять Пожарскому рассудительный Марков, смягчая резкость бесхитростного кузнеца. — Препоны чинить нам он едва ли отважится. Супротив его весь люд. Посему або воевода к тебе примкнёт, або мы его из города выставим.
Пожарский задумался. Несогласие с нижегородским воеводой явно не устраивало его.
— Поладим с воеводою, — постарался успокоить князя Болтин. — Возле него много наших людей: Алябьев, Львов да вот ещё отец его, — кивнул он на Тимофея Жедринского. — Обиды воеводе не будет: за ним — его, а за нами — наше.
Дмитрий Михайлович промолчал. Уже два раза он отклонил просьбу посланцев, отклонит в третий — вертаться им несолоно хлебавши. Таков обычай: после третьего отказа не настаивать, ибо уже себе урон чести.
Смятение охватило нижегородцев. И даже Фотинка, более всех уверенный в князе, не на шутку испугался: а вдруг князь и впрямь замыслил отступиться. Надеясь на последнюю выручку, все устремили взоры на архимандрита.
— Всяк бо незлобив, — притронулся рукоятью посоха Феодосий к груди князя, и несмотря на то, что в его тихом бесцветном голосе вовсе не было укора, он проявлялся в том строгом достоинстве, с которым держался архимандрит, — всяк бо незлобив честному словеси веру емлет, а коварлив в размышление ся погружает. Попусту мы бы не полошили тя, княже. Церковью дело твоё освящено. Постигни сие. Постигни, что яз, дряхлый старец, не просить тебя пришёл, а призвать. И унижением твоим вящим будет гордыня твоя предо мною.
— Не пеняй, отче, — невольно отступил на шаг Пожарский. — Нет у меня большей заботы, чем спасение земли русской. Токмо дело хочу ставить наверняка, да ставить не на топи, а на тверди. Горького урока Ляпунова не забываю.
— У нас того не случится, Дмитрий Михайлович! — с жаром воскликнул Болтин, но тут же вспомнил о кознях Биркина против Кузьмы и осёкся.
— Ладно бы, — не заметил в нём перемены князь, думая о своём. — Нужен мне будет у вас в Нижнем верный человек, дабы во всё он вник и меня во все дела ваши посвятил, а такожде все хлопоты о ратной сряде на себя взял. Инако в краткие сроки не уложимся, а одному мне войско без промешки в поход не подготовить. Обучение да устроение рати, что на меня лягут, много сил возьмут. Без толкового пособника нечего и браться.
Нижегородцы растерянно переглянулись: для них было неожиданностью такое условие Пожарского. Долго думал Феодосий, перебирая в тусклой памяти служилую знать, прежде чем с тяжким вздохом сказать:
— Несть, княже, в граде нашем взыскуемого человека.
— Бери отколь хошь, а середь нас такового нет, — развёл руками Болтин.
— Есть у вас такой человек, — изумил Пожарский поникших посланцев. — И ратно дело ему за обычай, и земское, и торговое. Доводилось мне с ним толковать: в самый раз придётся.
— Кто он? — вскрикнули нижегородцы.
— Кузьма Минин, староста посадский.
В ещё большее изумление пришли посланцы. Слишком уж неровню выбирал для себя князь в помощники. Один только Фотинка несказанно обрадовался.
— По чистой правде сказать, — вскинул голову Фёдор Марков, — торгу и посадам Кузьма куда с добром гож, мы бы лучшего и не желали видеть подле тебя, Дмитрий Михайлович. Да не будет ли служилым зазорно?
— А чего! — воскликнул словно бы очнувшийся Болтин. — Самый тот человек Минин. Кабы не он, не было бы и нас тут.
— Тебе, князь, виднее, кого назначать, — не стал возражать молодой Жедринский, положившись на бывалого Болтина. — Был бы ты у нас, а на крепких вожжах и лошадь умна. Кому ты норовишь — тому и мы, пускай и незнатного роду он.
— Христос тож не в чертогах народился, пастухи его в скотских яслях нашли, а, вишь, и цари ему поклоняются, — вступился за своего посадского друга Дмитриев. Вид у кузнеца был самый воинственный, словно он изготовился к кулачному бою.
— Ну, хватил! — мотнул головой Марков.
Другие заулыбались. Даже по блёклым губам Феодосия скользнула скупая усмешка.
После того как дав согласие возглавить ополчение Пожарский приложился к иконе, посланцев оставила всякая скованность. Князь для них уже стал своим, и заговорили они с ним вольно, нестеснённо. Обещался он прибыть в Нижний вскоре. А когда всё было обтолковано, к нему подошёл Фотинка.
— Прошу, Дмитрий Михайлович, пожаловать ко мне на свадьбу, — зардевшись, тихо сказал он.
— На свадьбу? — вскинул брови Пожарский. — В пору, гляжу, подгадал. Ины дела-то тебя не касаемы. То-то смиренничал ныне, слова не обронил.
— Дак робел, — спроста признался Фотинка. — Оченно строг ты был, Дмитрий Михайлович, аж почудилося: отступишься от нас.
— В сече не оробей, женившись, — добродушно засмеялся князь. — А на свадьбу жди, приду...
Собравшийся на дворе народ тесно обступил крыльцо. Архимандрит сказал несколько ободряющих слов, завершил наставлением:
— Не убоимся, братие, убивающих тело, души же не могущих убити.
Ленивый снежок мягко припорошивал непокрытые головы. Феодосий с облегчением вздохнул, до конца исполнив свой долг, и сразу старчески обессилел. К возку его повели под руки.
2
Опушённый снегами Нижний всё больше обретал вид ратного стана. На его окраинах у застав встали новые вежи из крепкой лиственницы. Дороги были перекрыты дозорами посадских. Стрелецкая же стража бодрствовала не только у ворот кремля, но и на въездах у старого острога: воевода побаивался как чужих, так и своих смутьянов.
Всё чаще сновали по улицам нарочные, вестовщики, сборщики, боевые холопы. Проезжали поместники, выбирая дворы для долгого постоя, чтобы неспешно пооглядеться да пересоветоваться. Тянулись возы с разными припасами. В обширном гостином дворе у Никольской церкви торговый люд смешивался с оружным: ратникам отводились тут лучшие места. Всё пустующее жильё и все свободные отапливаемые подклеты домов, не говоря уж о кремлёвских осадных дворах, загодя подготавливались для приезжих.
На Верхнем посаде за Дмитровскими воротами да на Ковалихе чёрные дымы клубились над кузнями. Радетельные бронники, что ковали булат, кольчужные кольца, пластины для доспехов, зерцала, наконечники копий да рогатин, забыли про досуг. И неустанно стучали молоты по наковальням, и даже ночами не гас огонь в раскаляемых мехами горнах, от которых несло гарью по всему городу. К той гари примешивался едкий селитренный дух зелейного двора. Нижний трудился без передыху.
Однако, приехав сюда с малыми отрядами вяземских и дорогобужских дворян, приставших по дороге, Пожарский обнаружил, что ополчаться, кроме посадских, в Нижнем ещё некому. И если земство прилагало все усилия, чтобы поставить дело на широкую ногу, то воеводские власти вовсе не проявляли никакого усердия.
На другой день после приезда, взяв с собой Минина, князь не стал объезжать посады, осматривать житницы и хранилища, постоялые дворы и мастерские, наведываться в кузни и конюшни — верил, посадский староста своё дело вершит справно. Зато вознамерился он глянуть на первых ополченцев. Уже заведомо князя одолевало дурное предчувствие.
На плотно утоптанном снегу волжского берега под Стрелецкой слободкой ливонец Флюверк из переселенцев обучал новиков огненному бою. Багровый от раздражения, с круто вздёрнутыми усами, он суетливо перебегал от одного к другому, вновь и вновь показывая, как обходиться с тяжёлыми ручными пищалями. Уже несколько фитильных палок с дымящимися концами, что были спешно выхвачены из разложенного посреди костерка и полосками копоти оставили свой след на спинах нерадивых учеников, вразброс валялось на снегу.
Завидев подъехавшего Пожарского, ливонец велел зарядить самопалы. Рослые молодцы неуклюже стали забивать дула порохом и пулями, прилаживать пищали на сошки и воткнутые в снег бердыши. Наконец задымили зажатые в курках фитили.
Несмотря на усердие и желание угодить князю, заряжание стоило молодцам великих трудов, пот заливал их лица.
— Фойер! — выкрикнул заплясавший на месте от нетерпения Флюверк.
Едва ли половина пищалей выбросила огонь и грохнула, разнося эхо по всей закованной льдом Волге. Прочие остались немы.
Ретивый ливонец сперва ринулся к оплошавшим ученикам, а потом скакнул от них из клубов серого тяжёлого дыма к Пожарскому. Глаза его были белыми от гнева, руки тряслись, цепляясь за воротник короткого мехового кафтана:
— Майн Гот!.. Посор!.. Срам!..
Но, чуть не сбив Флюверка с ног, рухнул перед конём Пожарского на колени один из самопальщиков:
— Упаси ты нас, воевода, от проклятого немца! До полусмерти заездил! На кой ляд нам огненна потеха? Опричь мороки, от неё никакого проку!..
— С косами да вилами сподручней? — с укором спросил князь. На впалых щеках его играли тугие желваки.
Минин впервые увидел Пожарского осерчавшим и потупился, будто сам был виноват перед ним за то, что князь чаял застать в Нижнем более подготовленных ратников. Но откуда их было взять? Служилое дворянство покуда выжидало, не получив одобрения тугодумного Звенигородского. И к ополчению примкнуло лишь несколько ратных дворян да детей боярских. Всё должно было перемениться только теперь, с приездом князя. На то и рассчитывал староста. И Пожарский не мог того не разуметь, а всё же выказал своё недовольство. «Коли будет и впредь так, смогу ли я сдерживать его?» — рассудительно прикидывал Кузьма.
— Лютует изверг, нещадно лютует! — не заметив раздражения Пожарского и пропустив мимо ушей его укор, ещё громче возопил жалобщик.
А детина он был ражий, приметный, с толстомясым пунцовым лицом, студенистыми выпученными глазами. Кузьма не сразу узнал в нём сына оханщика Гурьева, державшего на торгу лавочку, так он был распалён и растрёпан.
— Довольно, Акимка, — одёрнул он жалобщика. — Аль режут тебя? Пошто князю не внимаешь?
Молодец смолк, растерянно уставился на Пожарского. Понял, что по дурости творил поклёп себе же на беду.
— Мало вас треплет немец, сам пуще изводится, — сурово попрекнул князь, повысив голос, чтобы слышали все. — Я б не спустил, что он спускает. Тут вы пот проливаете, дабы в сече кровью не умыться. Лучше ныне малы муки претерпеть, чем опосля великие... А тебе, — указал он перстом на жалобщика, — не место в рати. Сумятицу там чинить станешь, коль с нытья почал. Ступай домой, приищи дело по плечу али в запечье схоронись.
— Домой? — испугался детина. — Не, домой не пойду... Казни, не пойду... Помилуй, воевода.
— У него милости проси, — кивнул князь на Флюверка. — У него!
Жалобщик резво вскочил и бухнулся на колени уже перед наставником.
— Гут! — засмеялся отходчивый Флюверк и благодарно махнул Пожарскому рукой. — Их сделайт, я сделайт добрый кнехт.
Тронув коня, князь в задумчивости поехал вдоль берега. Кузьма молча следовал за ним. Остановились, когда впереди на склоне стали видны кресты и маковки Печерского монастыря. Тишина была как в пустыне. Врачующая тишина. Но князя она не успокоила.
— Худо, — сказал он, обернувшись к Минину. — Не чаял я, а доведётся дружбу заводить с вашим воеводою, хоть он и с ляхами был в Москве, когда они там меня побивали. От всякого единения ныне не вред, а польза. Служилого люду больше к нам пристанет. А без него нет сильной рати. В сечу поведу токмо тех, кто справен да искусен.
Пожарский испытующе посмотрел на старосту: не почёл ли он его слова за потворство боярскому ставленнику. Взгляды их скрестились, прямые, открытые. Никакая грань не разделяла в тот краткий миг таких разнородных людей, которые бы в другую пору не могли сойтись близко и которым предстояло возложить на себя единое бремя.
— Не кручинься, Дмитрий Михайлович, — с исповедной мягкостью утешил Минин, — я с тобою до самого скончания нашего дела.
3
Опасливый Звенигородский рассудил, что лучше плыть по течению, нежели встречь потока. В первые дни воеводства он ещё следовал повелениям Боярской думы и даже выказал норов, но, натыкаясь на упорное неповиновение, отступился. Никто не приносил ему доброхотных подношений и не толкался у его крыльца. Посады и уезд обходились вовсе без него. Церковь отвернулась. И некий дерзкий торговый мужик Кузьма Минин обладал большей властью, чем жидкое воеводское окружение, ограждённое стрелецкими бердышами.
Василий Андреевич то сокрушался, то гневался, доводя себя до исступления, однако ни поставленный к нему товарищем старый Алябьев, ни усердный дьяк Семёнов ничем не могли пособить ему. Паче того, Алябьев не единожды упрашивал первого воеводу пренебречь мнимой властью московского боярства, уронившего себя новыми сделками с Жигимонтом. Звенигородский колебался, боясь просчитаться и надеясь на благоразумие того служилого дворянства, которое не хотело мешаться с чернью. Но пылкий мининский призыв и возросшая земская казна привлекали многих, раскалывая дворянскую верхушку. Чуял Звенигородский, что нарастает недовольство его бездействием, сдерживающим подначальных ему служилых от вступления в ополченские ряды, а всё же избегал дать добро. Ничего не решал, плыл по течению.
И когда объявился в городе Пожарский, сразу же в отличку от боярского наречённый земским воеводой, Василий Андреевич окончательно уразумел, что может оказаться в полном одиночестве, лишиться и раздумчивых служилых. И уже мерещилось в страхе Звенигородскому, что, оставленный всеми, он попадает в руки посадской черни и она, словно Богдана Вольского в Казани, сбрасывает его с крепостной стены. Василий Андреевич, не мешкая, отправил посыльных к мугреевскому князю и просил его пожаловать к себе. Но Пожарский, и сам желающий этой встречи, не стал спешить, отговорившись занятостью. Скрывая обиду, Василий Андреевич смиренно ждал худородного стольника-гордеца.
Земский воевода пожаловал не один, а вместе с Биркиным и Мининым. Звенигородский впервые узрел замутившего весь город мясника, который ему мнился сущим разбойником, но в Минине ничего устрашающего не было: справный, степенный староста отличался от своих сообщников только простым одеянием да по-особому острой приглядчивостью.
— Здрав будь, князь Василий Андреевич, — с лёгким поклоном приветствовал нижегородского воеводу Пожарский.
— Буди здрав и ты, князь Дмитрий Михайлович, — ответствовал Звенигородский, степенно оглаживая пышную окладистую бороду, что закрывала чуть ли не полгруди. На миг замешкавшись из-за старосты, с которым вроде бы не пристало садиться за один стол, он с хозяйским радушием пригласил: — Милости прошу, не побрезгуйте.
Была пора предрождественского говения, но стол первого воеводы ломился от изобилия яств. Словно ничем иным, а только одним хлебосольством намеревался Звенигородский ублажить гостей. Правда, все кушанья были постными, но полные миски осетровой да стерляжьей икры, розовые ломти лосося, горками высившиеся на блюдах подовые и пряженые пироги, влажно мерцающие груздочки, что подобраны один к одному, огородные разносолы, груши, утопающие в квасу и патоке, медвяные взвары с изюмом, которыми были наполнены ставцы и кувшины, вполне могли соперничать со скоромной едой.
Словно уговорившись наперёд, сели по разные стороны широкого стола: по одну — сам Звенигородский с Алябьевым и Семёновым, по другую — гости. Нырнули в пузатую братину ковшики и наполнились дорогим рейнским вином.
Василий Андреевич встал и приосанился, пытаясь к внушительности добавить молодечество. Старая привычка заводилы на бессчётных пирах и приёмах наложила отпечаток на его повадки, когда пристойная степенность удачно и в меру сочеталась с непринуждённостью. Но теперь, в преклонных летах, всякие его потуги проявить былую прыткость принимались сотрапезниками за нелепое шутовство, дурашливую прихоть, которые никак не красили дородного мужа и чего он, увы, не замечал. И, разжигая в себе прежний задор, не за чарку взялся первый воевода, а за большой кубок.
— Честь да место всем, — сказал он голосом бедового застольщика. — Не дорога, толкуют, гостьба, дорога дружба. И ещё толкуют: сердися, бранися, дерися, а за хлебом-солью сходися. Вот и выпьем для почину за лад меж нами!
Однако до ладу было далеко. Разговор не клеился. Неловкое бодрячество боярского наместника только насторожило Пожарского. И он задержался с благодарственным ответным словом, презирая пустые речения, а говорить сразу о делах было негоже. Да и стоило ли говорить, если гостеприимство могло обернуться ложью, что уже проявилась в поведении хозяина?
Услаждая алчное нутро, смачно хрустел огурцом дьяк Семёнов и подливал себе в серебряный достакан водку из кубышки. Снисходительно понаблюдав за не знающим меры чревоугодником, Алябьев перевёл взгляд на Пожарского, уловил его настороженность и смекнул, отчего она. Алябьеву тоже претило кривляние первого воеводы, но он знал, что тут нет подвоха: просто-напросто окольничий не мог себя вести иначе, давно утратив своё достоинство в пресмыкании перед московскими горлатными шапками, чтобы удостоиться былой боярской милости. Что ж, пусть себе скоморошествует, надобно повести разговор по своему разумению.
— Мы, Дмитрий Михайлович, приговорили, — не отводя от Пожарского умных глаз, молвил второй нижегородский воевода, — никоторых помех в твоих ратных хлопотах тебе не чинить, а, напротив, пособляти тебе, ако единоначальнику. От боярского правления проку не видно. Так пошто лить рассол в дыряву кадку? Коли Москвы не вызволим, боярство нам русского царя на престол не посадит. А вызволим — и без боярства его соборной волей изберём. Держаться за боярство неча.
Звенигородский от таких речей даже поперхнулся с набитым ртом, схватил за рукав Алябьева, дабы он не заходил за край, но тот не прервал речи:
— Покуда ты в Нижнем, Дмитрий Михайлович, все мы тута — твои советчики и помощники. И да будет так. Мне, старику, скоро перед Богом ответ держать, и я не хочу предстать пред ним клятвопреступником.
Прямодушие старого воителя смахнуло бодряческую личину с первого воеводы и образумило Семёнова, собиравшегося после насыщения затеять перепалку о том, где надлежит быть воеводской власти, а где земской. Пожарский по достоинству оценил смелый, в обход своему начальнику шаг Алябьева и ответил с той же прямотой:
— Разумею, невелик я для вас чином, а доведётся мне тут верховым быть, да на то не моя воля. Всеми нижегородцами позван, ими поставлен. И знаю крепко: кто запрягает, тот и понукает. Где единоначалие — там согласие, где начальных груда — расстройство. Инако не мыслю. Раз и вы за то, даю слово дело рядить по обычаю строго и честно да по совету с вами.
Отставив свой кубок, обидчивый Звенигородский сперва помрачнел, но быстро смирился и вновь принял вид безунывного затрапезника, будто всё шло по его раскладу. Он поступился властью в городе, старшинства же за столом не стал уступать.
И заговорил с Пожарским, как покладистый отец с норовистым отроком:
— Верши, стольник! Полная тебе воля. А нам куда, древним-то? Грехи лишь умножать.
— Посадских токмо сдерживай, княже, а то во всяку щель норовят влезть, — покосясь на Минина, присоветовал тучный, разомлевший от водки дьяк, нацеливаясь на пирог с вязигой.
— Спущать не станем, — ответил за Пожарского Биркин. Он был в раздражении оттого, что князь сравнял его с Кузьмой, взяв их вместе к первому воеводе.
— По господину и псу честь, — заржал дьяк и переглянулся с Биркиным, словно они были в сговоре.
— Оно так, — стряпчий с ехидством искоса метнул взгляд на старосту.
Кузьма отчуждённо сидел с краю, ни к чему не притрагивался. Винопития не терпел, а еда не лезла в горло. Тесно сошлась складка на побелевшем лбу.
Не говоря ни слова, Кузьма поднялся из-за стола, но тут же рука Пожарского легла на его плечо.
— Моего верного сподручника Кузьму Минина прошу почтить и выпить за его здоровье, — сказал князь.
— Верно! За Кузьму! Он стоит такой чести! И за славу Нижнего Новгорода! — одобрительно отозвался Алябьев.
Кто и не хотел — поневоле выпил. И оставили Минина в покое, занялись байками. Семёнов принялся за рассказ о гаданиях по «Шестокрылу». Биркин истово внимал дьяку, будто речь шла о важном. Вино с обильной едой настраивало на благодушный лад. Вовсе захмелевший Звенигородский вдруг заплакал и, растирая мутные слёзы по морщинистым, как печёное яблоко, щекам, принялся жаловаться на свою злосчастную долю:
— За Бориса Фёдоровича Годунова колико я претерпел, колико брани да хулы наслушался, а досель меня московски бояре затирают, во всяко дерьмо тычут... Прежни бы времена, яз бы им потыкал!.. Заслали сюда на погибель, избавилися, не пощадили старости...
Жалок и смешон был в пьяном горевании подломленный недавними гонениями и страхом, не сумевший оправиться от них бедолага.
Пожарский с Мининым ушли из гостей первыми.
Ночной полог переливался звёздными высверками. Глухо лежали снега. С беззлобной ленцою перебрёхивались за высокими тынами собаки. Во всём был покой и мир. И хотелось такого же умиротворения в душе, хотя бы недолгого.
В усладу вдыхая морозную свежесть, князь замедлил шаги, задрал голову к звёздам и проговорил:
— Ясни, ясни на небе, мёрзни, мёрзни, волчий хвост! — Засмеялся, пояснил: — В младенчестве така-то присказка у меня была. Вот вспомянулася. — И тут же снова посуровел: — Ладно, со Звенигородским повершили, из города да уезда всех добрых ратников заберём, смоляне подойдут, иные к нам потянутся. А всё ж спорее пошевеливаться пора, други города подымать. И допрежь Казань. Туда бы побойчее человека послать. — Пожарский на миг задумался. — Биркина, пожалуй, и пошлём. А то вы тут с ним, чую, не на шутку схватитесь...
4
Приспели крещенские морозы. Мохнатым инеем обметало срубы, бельмастыми наростами залепило окошки, круто встали над кровлями, будто в недвижном оцепенении, высокие печные дымы. Прясла кремля в намерзших снеговых пежинах. Под сапогами остро взвизгивает снег. И ледяной резью перехватывает дых, клубами вылетает пар изо рта, настывает на мужичьих бородах игольчатой коростой. Ещё ознобнее становится тому, кто глянет с горы на тусклую мертвенную стынь Волги. Разбирает мороз, да он же и расшевеливает.
Как и в прежние годы, в богоявленьев день людно было на улицах. Праздничные толпы тянулись за крестным ходом из кремля к реке, обступали иордань, над которой высился лёгкий теремок на четырёх столбах, увитых еловыми ветками. Взблескивали оклады икон, сияли ризы тучных от меховых поддёвок священников. Под звон колоколов и пальбу кремлёвских пушек, что заглушили молитвенное пение, погрузился в купель животворящий крест.
Едва завершился обряд — с задорными криками и улюлюканьем, сбрасывая на ходу одёжку, устремились сквозь толпу к проруби завзятые купальщики. У многих замирало сердце при виде того, как они сигали голяком в парящую студёную зыбь. Только удальцам всё нипочём. Ухая, выскакивали из воды, приплясывали. Им спешно бросали под ноги рогожу, растирали их суконными рукавицами, поили сбитнем. Вслед за первыми объявлялись всё новые и новые охотники, и вновь летели на лёд шубы и порты.
Однако скоро купание прервалось. Набежавшие с берега мальчишки наперебой завопили:
— Смоляне возле города! Смолян встречайте!..
Мигом опустела река.
Поджидая смоленскую рать, мининские дозорщики загодя встали на въезде перед старым острогом. Сам Кузьма с Афанасием были там же. И туда побежал отовсюду народ, обгоняемый ребятнёй.
— Берегись! — свирепо взмахивали кнутами верховые стрельцы Колзакова, расчищая путь для возка воеводы Звенигородского.
За острожными воротами стрельцам пришлось сдержать скакунов. Народ уже скопился тут непробиваемым затором. Стрельцы стали напирать на толпу, но сами увязли в ней. Озлившийся Колзаков вытянул кнутом по спине одного из посадских.
Тот не снёс обиды, замахал кулаками:
— Ну ты, боярский охвосток, полегче! А не то скину в сувой!
Сотника аж подбросило в седле от негодования. Однако угрозливые взгляды мужиков охладили пыл Колзакова, принудили отступиться. Похабная брань слетела с его уст.
— Грех лаяться, Лексей, в Божий праздник, — засмеялись посадские. — Подь-ка остудися.
Смоляне надвигались плотным конным строем. Из-под распашных тяжёлых одежд поблескивали панцири, в руках — круглые щиты и поднятые торчмя копья. По слаженности было видно: справные вой, такие не оплошали бы и на государевом смотру.
Во всю силу грянули в городе колокола. Выступили вперёд иноки с хоругвями да иконами. И, крестясь, замахал рукавами вместе с прибывшими ратниками весь православный люд.
В нарушение чинности один из смолян кинулся к Минину, обхватил его:
— Заждался, поди, староста, грешил на нас, что не впрок твои посадские алтыны поистратили? Гляди теперь, где они, да принимай нашу тыщу сполна.
— Спаси вас Бог, Кондратий Алексеевич, не подвели, — растрогался Кузьма и, спохватившись, обратился к стоявшему рядом Пожарскому: — Вот, Дмитрий Михайлович, Кондратий Недовесков. До конечного дни Смоленск оборонял, в Арзамасе же многим его усердием рать собрана.
— Ныне тебе, княже, рады послужить, — с достоинством поклонился ревностный смолянин.
Пожарский ответил на поклон поклоном:
— И я рад вам. Не было у меня краше праздника.
Оставив коней, к Пожарскому уже подходили другие смоленские ратники, окружали.
— Молви нам слово, Дмитрий Михайлович, — попросил Недовесков.
— Нет, не мне за Нижний Новгород речь держать, — отказался Пожарский. — Минин вас подвигнул, ему и честь. Так ли, Василий Андреевич? — спросил он у насупившегося Звенигородского, которому, как первому воеводе, было несносно видеть себя оттёртым.
Но Звенигородский ещё и рта не раскрыл, как из толпы закричали:
— Пущай Минин молвит!
— У Кузьмы слово верное!
— Реки, Минич!
Заволновавшись от небывалого почёта, Кузьма сдёрнул рукавицу, голой пятерней обтёр заиндевелые усы и бороду. Собрался с мыслями. Что ж, раз выпало сказать за всех, он скажет. Исстари заведено: в добрый час молвить, в худой промолчать.
— Братья! — грудью подался Минин к смолянам. — В радость и в утешение приход ваш. Всем ведома доблесть воинства смоленского. На неё обопрёмся. И тем укрепим ополчение, тем привлечём к нему новых добрых ратных людей. Твёрже с вами вера, братья, что воистину Московское государство от лютой напасти избавлено будет. Наши домы отворены для вас. Добро пожаловать!
— Слава смолянам! — выметнул саблю из ножен пронятый речью Кузьмы Ждан Болтин.
— Слава! Слава! Слава! — подхватили все от мала до велика.
Густо облепленная народом входила в город смоленская рать. И не унимались ликующие горластые колокола.
5
Свадьба Фотинки с Настёной пришлась на самый разгар усердных ратных хлопот, но откладывать её было некуда.
В ту пору Кузьма не отлучался от литейных ям на пустыре за Благовещенской слободой, где уже задымили наскоро выложенные печи. Под доглядом старосты впрок были заготовлены дрова, коих посадские возчики навалили целую гору, завезены медь и олово, пригнана вся оснастка, однако к самой важной работе тут ещё только подступались. И Кузьма взялся помогать мастеровым, скреплявшим железными обручами прокалённые опоковые льяки для отливки малых пушек. С тёмным от копоти лицом, в засаленной шубейке и смятом войлочном колпаке он ничем не разнился с литцами, так что Сергей, посланный из дома за братом, не сразу углядел его среди работного люда.
— Поди, Минич, — по-свойски мягко ткнул чёрной ручищей в грудь Кузьмы Важен Дмитриев. — Ты своё сполнил, дале сами, чай, управимся — я пригляжу. А у тебя завтрева пущая морока...
По обычаю, после венчания новобрачные должны были справлять свадьбу в доме родителей жениха. Выручая сирот, Кузьма с Татьяной Семёновной приняли на себя родительскую обузу.
Уже были накрыты столы и собрались гости. Вот-вот должны подъехать молодые из церкви. Мининская чета вышла на крыльцо: в руках у Кузьмы — хлеб-соль на расшитом убрусе, у Татьяны Семёновны — снятая с тябла икона Николая-угодника. Дорожка, что тянулась от самого крыльца к распахнутым настежь воротам, была загодя устлана соломой, и, видя, как споро засыпает золотистую расстилку мельтешивый снежок, Татьяна Семёновна забеспокоилась:
— Эва мешкают!
— Мигом объявятся, — покосился на её заалевшую щёку Кузьма и, усмехнувшись в бороду, спросил: — Али запамятовала, Танюша, про наше-то венчанье? Лишнего в церкви не стояли...
— Кому бы запамятовать! — оживилась, но сразу же и понурилась жена. — Небось век миновал с того дни, а помню. Да не привелося вдосталь нарадоваться. Недоброе нам время выпало, разлучное. Не дай Бог такого сиротам нашим. Когда в дорогу-то тебя с Фотином сряжать?
— Погоди ещё. До весны бы со сборами не протянуть.
— Ну слава Богу. Где весна, там и лето, — с облегчением вздохнула Татьяна Семёновна.
Кузьма жалостливо поглядел на неё, но утешать не стал:
— Нет, Танюша, медлить нам не с руки. Часу не задержимся, коль сберём силы...
Раздавшись в отдалении, немолчный трезвон колокольцев стал быстро приближаться, и в мгновение ока в открытые ворота бойко влетели и сразу же встали разгорячённые, в облаке пара и взметённого снега лошади. Увитый лентами, увешанный цветными тряпицами, погремками и бляхами свадебный поезд сгрудился, смешался, и треск столкнувшихся саней, озорные выкрики и смех праздничным шумом заполнили двор. Скидывая тулупы, на снег высыпала молодая гурьба, вытолкнула вперёд сияющих Фотинку с Настёной.
С первого возка скакнул дружка Огарий в малиновой шапке и нарядной, в блестках перевязи через плечо, подбоченился и начальственным взором окинул свадебную ватагу.
— Во имя Отца и Сына Святого Духа, аминь! Добралися во здравии. Да все ли поезжанушки туточки стоят? Все ли поезжанушки на венчанных глядят?
— Все! — хором отозвалась ему молодь.
Огарий взял за руки новобрачных, повёл по дорожке к крыльцу. Суетливо забегая сбоку, торжествующий Гаврюха смазывал рукавом благостные слёзы с лица. Сыпалось золотое жито на молодых. А они, построжавшие, с потупленными головами, опустились у крыльца на колени, низко поклонились хлебу-соли да иконе, коей были благословлены.
— Будьте счастливы, детушки, — растроганно молвила Татьяна Семёновна и наказала невесте: — Послал тебе Бог честного мужа, Настенька, береги да холи его.
— А ты, Фотин, помни, что речено мудрым Сильвестром в «Домострое», — поучительно вставил в свой черёд Кузьма. — «Аще дарует Бог жену добру, дражайши есть камени драгоценного».
Фотинка с Настёной встали с колен. На загляденье ладной да пригожей была чета: молодецкой статью привлекал жених, хрупкостью и миловидностью притягивала невеста, покрытая дарёным расшитым серебряными звёздами и цветами лазоревым платом.
— Милости просим, люд честной, — чинно пригласил Кузьма гостей в дом.
На миг задержавшийся в дверях Фотинка тихонько дёрнул его за рукав:
— Дмитрий Михайлович не давал о себе знать?
— Покуда нет. С делами, чай, запарился.
В то время как хозяева рассаживали гостей, Огарий щедро сыпал прибаутками:
— Ну-ка, стары старики, пожилые мужики, гладкие головы, широкие бороды, куньи шубы, лисьи малахаи, тётушки, баушки, молоды молодушки, красные головушки, дочери отецкие, жёны молодецкие, добры молодцы, столешны кушаки, берите-ка черпаки, наливайте дополна зелена вина...
А Фотинка извёлся, взглядывая на дверь: неужто Дмитрий Михайлович нарушит слово? А что ему! Он — князь, никто ему тут не ровня. Может и побрезговать.
— Хозяюшка, — не унимался добросовестный Огарий, видя, как вместе с Фотинкой затомились гости. — Нам бы таких ложек на стол принести, чтоб кусков таскать по шести. Не гляди, что мы недоростки, зато щи хлебать хлёстки...
И уже были налиты все чарки и расставлены все блюда, когда дверь раскрылась. Пахнуло от осыпанной снегом шубы Пожарского бодрящим свежачком.
— Любовь да совет молодым! Мир дому сему! — скидывая шубу на полавочье, возгласил князь и двинулся в красный угол к Фотинке с Настёной. Но на полдороге замешкался, словно что-то запамятовал, и, обернувшись к двери, крикнул: — Заходите, незваные!
Ватажка ряженых в вывернутых шубах, в рогатых харях с мочальными бородами, потрясая бубнами, ввалилась в горницу. Никто и помыслить не мог, что строгий ратный воевода горазд на весёлую затею: гости в изумлении раскрыли рты. Но изумление сразу же сменилось хохотом. На свадьбах заведены были такие потехи, и Пожарского, поступившего по народному обычаю, не могли не одобрить.
Ряженые протиснулись к молодым, окружили и, горстями кидая в них пшеницу, стали припевать:
Вам с колосу осьмина,
Из зерна вам коврига,
Из полузерна пирог!
Наделил бы вас Господь
И житьём, и бытьём,
И богачеством!
Недолго думая, Фотинка изловчился и сорвал харю с лица ближнего к нему ряженого.
— Афанасий!
За столами заговорили наперебой, зашумели. И уже не надо было Огарию разогревать свадьбу шутками. Смеху и здравицам не было конца. И сквозь нестройный шум застолья, смущая Настёну, пробивался возбуждённый голос Гаврюхи, которого она уже не могла удержать от глупой похвальбы:
— Куда там боярыням до моей Настеньки! Навалили ей добры люди, сироте, добра всякого. И чепочку серебряну, и серьги, и кокошник золотной с кружевцем, да ещё тафтяной кокошник же, и объяри, и шубку кидяшну на зайцах, и коробью большу с бельём... А не будь меня, сгинула бы вовсе моя красава, вот крест, безвестно пропала бы!..