Воззвание Поместного собора Российской Православной церкви в связи с политическими событиями, происходящими в России. 1918
Листовка. [РГАСПИ. Ф. 89. Оп. 4. Д. 177. Л. 3 об.]
На следующий день соборяне собрались на торжественное богослужение в Успенском соборе Кремля. Кроме них пропускали ограниченное число молящихся по особым билетам. И все же собор и прилегающая площадь были переполнены народом. Обедню служил патриарх. Пел митрополичий хор. По окончании литургии крестный ход двинулся из собора на Красную площадь. Вот он вышел из Спасских ворот и перед ним Красная площадь… море голов… хоругви… иконы… знамена. Люди заполнили и часть прилегающих улиц. Все это, сверкая золотом и разными цветами на ярком зимнем солнце, производило необычайное впечатление!
Духовенство вместе с патриархом уместилось на Лобном месте. Отслужен был молебен. Прозвучала праздничная проповедь… Настроение у всех было торжественным, приподнятым. Люди целовались, приветствовали друг друга, как в первый день Пасхи. Кто-то запел «Христос воскреси!» С пением пасхальных песнопений крестные ходы, пришедшие от различных московских церквей, стали расходиться. Понемногу растекался и верующий народ, как ему казалось, достойно выразивший поддержку гонимой церкви.
…Январские дни 1918 г. показали, что в вопросах о сущности свободы совести, о характере государственно-церковных отношений в новой России выявилось противостояние власти церковной и власти светской. Налицо было принципиальное столкновение различных идеологий, различного видения «духовной сущности» строящегося нового общественного строя. Как будто восстал из пепла «проклятый» и «кровавый» для многих столетий российской истории вопрос: что должно быть первенствующим – царство или священство? Каждая из сторон понимала, что ответ и окончательное решение в этом споре за народом, и каждая надеялась, что он будет на ее стороне.
Сразу после принятия соборного постановления о декрете Совнаркома об отделении церкви от государства повсеместно распространялись листовки, прокламации и воззвания с призывами поддержать позицию патриарха и Собора в противостоянии «самозваной власти». Коллективные петиции с требованиями отменить декрет, с угрозами массового сопротивления направлялись в адрес правительства.
К примеру, в одной из листовок, изданной Поместным собором под красноречивым названием «Анафема патриарха Тихона большевиков», верующим разъяснялось, в отношении кого направлены меры церковного наказания. В частности, в ней можно прочитать: «Патриарх Московский и всея России в послании возлюбленным о Господе архипастырям, пастырям и всем верным чадам Православной Церкви Христовой обнажил меч духовный против извергов рода человеческого – большевиков и предал их анафеме. Глава Православной Церкви Российской заклинает всех верных чад ее не вступать с этими извергами в какое-либо общение».
Предлагалась и обязательная для всех верующих линия поведения в отношении анафематствуемых: «Родители, если дети ваши – большевики, требуйте властью, чтобы отреклись они от заблуждений своих, чтобы принесли покаяние в великом грехе, а если не послушают вас, отрекитесь от них. Жены, если мужья ваши – большевики и упорствуют в служении сатане, уйдите от мужей ваших, спасите себя и детей от заразы, губящей душу. Не может быть у православного христианина общения с слугами дьявола на небесах. Церковь Христова призывает вас на защиту православной веры»[217].
Действительно, в феврале – марте 1918 г. по европейской части России, как реакция на обращения и призывы Собора, прокатилась волна противодействия попыткам местных властей провести декрет в жизнь. Организовывались массовые крестные ходы и богослужения на площадях в поддержку «гонимой церкви». Кое-где возле церквей происходили столкновения, совершались акты насилия, вплоть до смертных случаев, в отношении работников советских органов власти. Тема эта широко освещалась в средствах массовой информации, и они доносят до нас ощущение постепенно накаляющегося противостояния между государством и церковью [218]. Не случайно, что в те же дни на имя патриарха и в Собор поступают во все большем количестве известия о столкновениях возле православных храмов и монастырей, о захватах крестьянами монастырских лесов и земель, о реквизиции местными властями монастырского имущества; об арестах и расстрелах епископов, священников, наиболее активных мирян.
После этих свидетельств, а их число при желании можно умножать и умножать, трудно всерьез воспринимать утверждения церковных и околоцерковных авторов об аполитичности послания патриарха Тихона, о якобы заключенном в нем всего лишь нравственном осуждении «зла», распространившегося по России. Может быть… так думал патриарх? Но тогда его паства восприняла слова главы церкви совсем по-другому[219].
Разноплановой была реакция на декрет в нецерковной и в небольшевистской прессе. Меньшевистская газета «Вперед!» заявила, что «отделение церкви от государства – это, просто говоря, переход церковных учреждений и всех их служителей, как высших, так и низших, с казенных хлебов на содержание самих верующих». По мнению автора статьи, «кто бы ни был у кормила революционной власти – Керенский, Временное правительство, Учредительное собрание, Ленин и большевики – они должны были освободить церковь от правительственных связей, водворить истинную свободу совести». Газета призвала рабочих и крестьян не слушать ложь священников, пользующихся недовольством народа большевиками, и «не вставать под знамена клерикализма»[220].
По мнению газеты «Наш век», декрет слишком упрощен, в то время как нужна «чрезвычайно глубокая» реформа, «с особенной осторожностью и бережностью»; к тому же декрет не поддается юридической оценке, т. к. он – «чисто декларативный, напоминающий программу-максимум подпольной партии»[221]. «Петроградский голос» также говорил о поспешности и внутренней противоречивости декрета[222].
Газета «Новая жизнь», критикуя «спешность» и «безграмотность» декрета, саркастически заявила, что «церковная реформа, безусловно, должна будет войти в состав того наследия, которое ушедшая большевистская власть оставит новой России»[223]. «Русские ведомости» назвали декрет «поспешным» и «грубым»; иллюстрацией того, «как можно грубым и неумелым законодательствованием исказить и изуродовать идею, по существу вполне правильную».
Таким образом, разноголосица газетных публикаций свидетельствовала о расколотости российского общества в оценке декрета; разбросе взглядов и представлений о сущности, направленности и необходимости вероисповедных реформ.
И все же… Безусловно, декрет был шагом вперед на пути к формированию светского государства и утверждению принципа свободы совести в государственной и общественной жизни России: он создавал правовые, материальные и организационные условия для того, чтобы каждый гражданин мог свободно определить свое отношение к религии и поступать сообразно своим убеждениям; гарантировал не только право на веру, но и право не иметь религиозных убеждений. Нельзя не видеть, что многие положения декрета находились в русле тех идей и требований, что провозглашала демократическая общественность России в начале XX в., борясь за свободу совести и вероисповеданий. К тому же, хотя об этом публично и не говорилось, но фактически в нем подтверждался ряд положений законодательных актов Временного правительства в области регулирования деятельности религиозных объединений[224].
Стоит подчеркнуть, что декрет не ставил задачи разрешить раз и навсегда все проблемы, связанные с правовым положением религиозных организаций в новом нарождающемся обществе. Причастные к его разработке партийные и государственные деятели, правоведы и эксперты прямо указывали на спорность, нечеткость и двусмысленность некоторых положений декрета, которые предполагалось в дальнейшем, при политической стабилизации, устранить. Но… началась Гражданская война, и сила оттеснила право.
Бесспорно, что декрет вызвал к себе неоднозначное отношение в российском обществе. Однако, как кажется, протест вызывало не собственно «отделение» церкви от государства, ибо эта идея имела множество сторонников и ее практическая реализация ожидалась. Основной отпор в церковной и околоцерковной сфере вызвали тотальная и скорая национализация церковной и монастырской собственности, включая и собственность приходских общин; отказ предоставить религиозным обществам права юридических лиц; «изгнание» Закона Божьего из государственной школы; удаление икон из публичных мест.
Но почему же большевики включили эти положения в декрет? Ответ, очевидно, следует искать в их идеологических воззрениях и политической программе. По мнению большевиков, церковь (прежде всего, Православная), «сросшаяся» с государством, ставшая всего лишь одной из составных частей его бюрократического аппарата, должна была или кануть в Лету вместе с разрушаемыми революцией «старыми, отжившими порядками», или, осудив свое прошлое, принять новую реальность – светское государство и секулярное общество, и выстраивать с ними отношения на основе светского законодательства о свободе совести и религиозных объединениях, базирующегося на принципах отделения церкви от государства, правового равенства церквей и деноминаций, равенства граждан независимо от их мировоззренческих убеждений.
Конечно, большевики видели в церкви не только некий религиозно-бюрократический аппарат, но и объединение верующих граждан. Государство не отвергало их права верить и объединяться в религиозные общины. Последние при этом рассматривались властями в качестве союзов свободных граждан, за которыми признавалось как право выбора традиционной церковной юрисдикции, так и право образования новых и самостоятельных органов церковного управления.