Что же касается церковной собственности, вокруг которой и разгорались спор и противостояние, то она рассматривалась большевиками, во-первых, как производное от государственного бюджета, от субсидий и пожертвований, выдававшихся церковному аппарату вне зависимости от того, хотели или нет этого подданные Российской империи, исповедовавшие самые различные верования или вовсе их не имевшие, и, во-вторых, как обобществление труда и собственности рядовых православных верующих. И то, и другое, считали партийные идеологи, было узурпировано церковной «верхушкой» ради своих узкокорыстных целей и потому национализация церковной собственности есть не гонение против церкви, а акт справедливый, возвращающий народу то, что у него в течение многих столетий было отнято.
В соответствии с этой позицией, власть считала необходимым в первую очередь налаживать отношения не с органами административно-церковного управления, а с гражданами – членами религиозных объединений. Поэтому местным объединениям верующих передавалась бесплатно и в бессрочное пользование бывшая церковная (прежде всего, приходская) собственность.
Важно, пытаясь понять действия тогдашней власти и оценить их с точки зрения предыстории государственно-церковных отношений в Российской империи, иметь в виду, что не большевики инициировали процесс секуляризации церковной собственности. Их приход к власти осуществился тогда, когда практически вся она, за редчайшим исключением, была уже собственностью государства. В канун революций 1917 г. в Российской империи не было юридически оформленной и признаваемой государством общецерковной собственности, т. е. Российская православная церковь не рассматривалась как самостоятельное юридическое лицо, а признавалась лишь частью государственного бюрократического аппарата, одним из органов государственного управления, ведомством православного исповедания, субсидируемым государственным бюджетом. В Российской империи к началу XX в. право собственности, весьма ограниченное и жестко контролировавшееся гражданскими властями, признавалось лишь за отдельными «церковными установлениями» – приход, монастырь, духовное учебное заведение и т. п.[225] В целом к началу революционного 1917 г. российское религиозное законодательство, ориентированное на политико-правовое и социально-экономическое прошлое, находилось фактически в стагнации, не воспринимая не только общеевропейских новаций в этой сфере, но и всячески им сопротивляясь, одновременно нещадно борясь с российскими политическими силами, ориентировавшимися на них.
Многое объяснялось и той политической обстановкой, которая складывалась в стране. Власть не желала, чтобы церковь, занявшая откровенно антиправительственную позицию и постепенно включавшаяся в политическую борьбу, использовала материальные ресурсы, унаследованные от прошлого строя.
Невозможно не принимать во внимание, что в расколотом революцией российском обществе была и третья сторона, выступавшая оппонентом притязаниям церкви и вообще клерикальной точке зрения, настойчиво требовавшая «полной свободы совести» и оказывавшая давление на официальную власть в части решительного проведения принятого декрета. Имеются в виду огромные массы людей, как внутри, так и главным образом за пределами церковного организма. В адрес центрального правительства, местных органов власти поступали многочисленные петиции от солдатских и крестьянских съездов, от коллективов фабрик и заводов с требованиями решительного отделения церкви от государства и школы от церкви. Сошлемся на резолюцию Первой Московской конференции женщин-работниц (!), состоявшейся уже после принятия декрета. В ней, в частности, говорилось: «Конференция считает необходимым энергично проводить в жизнь декрет об отделении церкви от государства и школы, т. к. этот декрет уничтожает все религиозные гонения, существовавшие до сих пор, обеспечивает полную свободу совести, свободу вероисповеданий, делает религию делом совершенно свободного выбора, не обещающим никаких привилегий и не грозящим никакими стеснениями. Обеспечивает воспитание детей в духе истинного знания науки»[226].
Раскол в отношении актов советской власти по вопросам «религии и церкви», что очень важно видеть и осознавать, произошел и в православной среде. В редакции газет и журналов поступало множество писем от приходских священников и рядовых верующих, в которых они сообщали о поддержке декрета, призывали церковные власти к прекращению противостояния гражданским властям.
К примеру, в письме в газету «Знамя Христа» сельский священник призывал духовенство: «Наш долг, наша обязанность не возбуждать темные массы. Не творить тех бунтов, которых в России и так немало, а выяснять всем и каждому, что… отделение церкви от государства и другие запреты в связи с этим нисколько не унижают христианства… Когда всмотришься внимательно во все происходящее, то невольно поднимается вопрос: от кого и от чего наши иерархи призывают спасать Христову веру?» [227]
В другом же обращении говорилось: «Сотни лет кучка дворян и помещиков угнетала миллионы крестьян и рабочих. Сотни лет лили кровь и расхищали труд народный. А вы благословляли тогда этот строй, говорили, что эта власть законная. А теперь, когда у власти встал сам народ, трудящийся народ, который стремится к миру, к братству, равенству, вы, “духовные отцы”, не хотите признать его власти. Народ знает, кому нужны ваши драгоценные митры, золотые кресты и дорогие одежды»[228].
Таким образом, в вопросах о сущности свободы совести, о характере государственно-церковных отношений в новой России выявилось противостояние власти церковной и власти светской. Налицо было принципиальное столкновение различных идеологий, различного видения «духовной сущности» строящегося нового общественного строя. Каждая из сторон понимала, что ответ и окончательное решение в этом споре за народом, и каждая надеялась, что он будет на ее стороне. Церковь предполагала, что по-прежнему может опираться на свою многомиллионную паству, которая будет на ее стороне и при обсуждении судьбы ее правового положения в новых политических условиях.
Реакция Православной церкви, а точнее, высших органов церковного управления, на политическую ситуацию в стране, на правительственные решения и акты относительно положения и деятельности религиозных объединений показала, что и патриарх, и Собор, по существу, отказались признать обязательным для церкви исполнение основного правового акта советской власти в отношении религиозных организаций – декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви. Это было воспринято властями как открытое вмешательство церкви в сложную политическую ситуацию в стране, как акт ее дестабилизирующий, как призыв к верующим не исполнять государственные законы, перейти к открытому неповиновению и сопротивлению существующим органам власти.
Вместе с тем, заметим, что, хотя зимой – весной 1918 г. противостояние Православной церкви и советского государства было налицо, все же обе стороны предпринимали некоторые шаги к поиску компромисса. Немало обращений патриарха Тихона, Поместного собора, отдельных иерархов и священников рассматривалось в Совнаркоме, в других ведомствах и учреждениях, и по ним принимались положительные решения. К слову сказать, и работа Собора, хотя и среди членов правительства, и среди видных и влиятельных большевиков не раз возникало желание закрыть его, не приостанавливалась. Властями разрешалось проведение богослужений в храмах Кремля.
…На время второй сессии пришлось эпохальное событие в истории Православной церкви. Заседание 16 февраля началось с выступления секретаря Собора П.В. Гурьева. Он напомнил соборянам о принятом на первой сессии соборном Определении о высших церковных органах, о его вступлении в силу с 1 февраля 1918 г. и о первом совместном заседании новоучрежденных высших органов церковного управления – Священного синода и Высшего церковного совета, намеченном на этот день.
Зал не выглядел заполненным, присутствовала едва ли треть членов Собора. На архиерейских креслах находилось немногим более тридцати человек. Неожиданно заседание было прервано – в зале появился патриарх Тихон. Преподав благословение соборянам, он прошел в президиум. Члены Собора стоя приветствовали его и воспевали: «Ис полла эти, деспота».
Неспешно и как-то приглушенно начал свою речь Тихон:
Появившиеся в газетах сведения об убийстве в Киеве митрополита Владимира, к несчастью, ныне подтвердились. – Члены Собора встали со своих мест и осенили себя крестным знамением. – Злодейское убийство произошло 25 или 26 января, когда часть Киева была уже в руках большевистских войск. Большевистские солдаты в этот день явились в Киево-Печерскую лавру, находящуюся вблизи арсенала. Солдаты думали, что в Лавре установлены орудия. Спросив у лаврской братии, кто здесь хозяин, солдаты направились в покои митрополита Владимира, произвели здесь обыск, рассчитывая найти большие деньги. Но у митрополита Владимира оказалось только 100 р. Затем солдаты спросили у митрополита, нет ли в Лавре орудий и оружия. Несмотря на заявление митрополита, что никакого оружия в Лавре нет, солдаты произвели полный обыск. Конечно, ничего подозрительного в Лавре не оказалось. После этого солдаты приказали митрополиту Владимиру одеться и следовать за ними к коменданту. Был вечер. Митрополит был выведен за лаврские покои. Братия Лавры или перепугалась, или солдаты не разрешили ей идти за митрополитом, – только митрополит Владимир ушел с солдатами один… На следующее утро митрополит Владимир был найден вблизи Лавры убитым. На трупе обнаружены две смертельные раны и несколько штыковых… Помолимся об упокоении чистой и святой души митрополита Владимира[229].
Патриарх при общем пении членов Собора совершил панихиду по убиенному. По окончании