– Томским!
– Святейший владыка, я посвятил в Уфе четырех епископов, благословите их.
– Бог благословит, хорошо сделали.
– Но если я Томский, благословите и для Томска.
– Непременно, там много нужно архиереев.
Вдруг форточка закрылась. Через 3–4 минуты епископ подошел ближе и форточка вновь открылась. Патриарх показался в ней, поманил пальцем и быстро сказал: «Только посвящайте людей надежных, чтобы не были изменниками Святой Церкви». После этого патриарх махнул рукой и скрылся[396].
…В середине мая 1923 г. доработанное «дело» патриарха, теперь уже бывшего, как считала власть, вновь передается в Верховный Суд РСФСР. Казалось, настает решительный момент, и процесс вот-вот будет открыт. Но этого не произошло. Можно предположить, что в условиях, когда цели, ради которых затевался процесс, частично были достигнуты: (патриарх низложен, церковь раздроблена, ширится обновленческое движение), добавилась еще одна: – добиться от низложенного патриарха публичного «политического раскаяния». Это было особенно необходимо с точки зрения внешнеполитического реноме власти. В частности, в связи с так называемой нотой Керзона, в которой содержался протест в отношении суда над патриархом Тихоном и общего «преследования» религий и церквей в Советской России[397].
Епископ Томский Андрей (Ухтомский)
[Из открытых источников]
По некоторым сведениям, патриарх Тихон 8 июня был перевезен из Донского монастыря в больницу, поскольку его состояние здоровья внушало опасение. Предположительно, он пробыл там до двух недель. А затем вновь был помещен во Внутреннюю тюрьму ГПУ. Все это время Комиссия Ярославского неоднократно обращалась к судьбе патриарха Тихона, формулируя перед Политбюро свою позицию о возможности его освобождения из-под ареста. Получив согласие от Политбюро, Комиссия в составе: Ярославский, Менжинский, Попов и Тучков – собралась 12 июня для окончательной выработки условий освобождения. По итогам обсуждения постановили, во-первых, что следствие по делу патриарха надо продолжать без ограничения срока и, таким образом, быть готовыми в любой момент предъявить ему обвинение. А, во-вторых, сообщить Тихону, что по отношению к нему может быть изменена мера пресечения, если… И далее следовал перечень из девяти пунктов, среди которых главное – заявление с раскаянием в «преступлениях против советской власти, рабочих, крестьянских масс»; признание «справедливости» привлечения его к суду; выражение лояльности к советской власти; «открытое отмежевывание» от всех зарубежных контрреволюционных организаций, в том числе и от Карловацкого собора[398].
Выписка из протокола заседания Комиссии по отделению церкви от государства при ЦК РКП(б) по вопросу возможного освобождения патриарха Тихона из-под ареста, направленная в Политбюро ЦК РКП(б). 11 июня 1923
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 343. Л. 18]
Собственно, ничего нового в этих требованиях не было. Все эти вопросы, в той или другой форме, начиная с мая 1922 г. и в последующем, неоднократно задавались патриарху в ходе допросов. Он на них отвечал, объясняя мотивы своей враждебности к советской власти, признавая свою вину, в том числе и во всех упоминаемых в Обвинительном заключении его посланий, и раскаиваясь в содеянном, заявляя о лояльности к власти и осуждая заграничное ВЦУ и иерархов… Думается, в его внутреннем настрое уже свершились серьезные изменения, и в отношении власти, и в отношении места и роли церкви в новом обществе. Достаточно ознакомиться, к примеру, с протоколами допросов патриарха от 31 августа, 26 декабря и 29 декабря 1922 г., 2 января, 16 февраля 1923 г. [399] Но на тот момент сформировавшаяся во многом новая позиция, излагаемая патриархом в этих признательных документах, была известна лишь ему, да следователям. В публичную сферу, в российское общество она не транслировалась. Теперь же, если перспектива суда сходила на нет, для власти было принципиально важно, чтобы патриарх публично признал то, что признавал в ходе следствия. Поэтому перед ним и поставили такое условие.
После тяжких раздумий Тихон принял ультиматум власти. Спустя четыре дня, 16 июня, он направляет в Верховный суд РСФСР собственноручно написанное заявление. В нем он фактически обобщил свои высказывания, ранее сделанные на допросах (даже в тех же словах и выражениях, что и в протоколах), и признал свою былую «враждебность к советской власти», выразившуюся в воззвании по поводу заключения Брестского мира, в анафематствовании советской власти, в воззвании против декрета об изъятии церковных ценностей, и справедливость выдвинутого в отношении него обвинительного заключения. Завершил патриарх заявление словами: «Я отныне советской власти – не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и внутренней монархическо-белогвардейской контрреволюции»[400].
Нам представляется, что это не способ или некая уловка уйти от ответственности, а слова, свидетельствующие об искреннем переосмыслении патриархом столь сложных и тяжких обстоятельств жизни России, Православной церкви и своей личной судьбы в прошедшие годы. Он не мог не понимать, что если в церковной среде было немало тех, кто ему сочувствовал и поддерживал, то за пределами церкви такой поддержки у него не было, все же общество стало иным, чем в те дни, когда он был избран на патриарший престол. Думается, что имеющие хождения в литературе рассуждения о «принудительном или условном авторстве» посланий патриарха, в том числе и этого заявления, мягко говоря – недопустимая вольность авторских суждений, не опирающихся на документальную основу и целиком выстроенных на личных субъективных, конъюнктурно-политических воззрениях.
Заявление патриарха в Верховный суд в спешном порядке рассматривалось по инстанциям, в том числе 26 июня в заседании АРК, которая постановила:
• патриарха Тихона из-под стражи освободить 27 июня;
• поручить ГПУ проводить постепенную ликвидацию дел, связанных с изъятием ценностей, воззваниями Тихона, освобождая от наказания тех тихоновцев, которые публично заявят о своем раскаянии;
• в отношении тех церковников, кои не пожелают раскаяться в своих преступлениях, а будут продолжать свою деятельность и впредь, независимо от заявлений Тихона, продолжать политику репрессий;
• поручить ГПУ в течение ближайших 3 месяцев пересмотреть все дела высланных церковников на предмет амнистирования наименее из них вредных[401].
Можно предполагать, когда было уже окончательно ясно, что патриарха освободят, а его здоровью ничто не угрожает, 25 июня он был скрытно перевезен в Донской монастырь.
…26 июня 1923 г. Мария, как обычно, к 9 часам была уже в домике патриарха. Ожидавшая ее Надежда быстро ввела в курс дела, показала тетрадь с записями приходивших накануне, предупредила о звонке из районного отдела: «быть начеку», поскольку ожидается начальство. Правда целей не объявляли, а просто заставили волноваться и ждать. О напарнике-красноармейце сообщила, что он вновь на стене, следит за порядком и минут через 10–15 спустится.
Мария немного прибралась в караулке, разложила на столе свой нехитрый скарб: тетради, ручки, часы, чашки… Присела за стол, чтобы сделать первую запись в журнал дежурства. Послышались шаги… по лестнице спускался патриарх. Мария взглянула – патриарх выглядел бодрым, помолодевшим… В ладонях перед собой на папиросной бумаге он держал салфетку. Беленькая, с тонкой вышивкой, она казалась живой – вспорхнет и улетит.
Патриарх обратился:
– Мария Александровна, вам известно, что сегодня вы последний раз у меня?
– Да, да… – улыбнулась Мария, – поздравляю, арест снят.
Протягивая девушке салфетку, патриарх сказал:
– За заботу и внимание.
– Ну что вы, – румянцем вспыхнула Мария, – спасибо, но… не положено.
Патриарх, как бы прочтя ее мысли: «подарок от заключенного? Нельзя!», покачивая салфетку, сказал: «Это же не предмет. Материальной ценности он не имеет. Это символ, память о днях в Донском».
…Заявление патриарха Тихона в Верховный суд и его освобождение из-под стражи вызвало и в России, и за ее пределами буквально шок, посеяв недоумение, смутив и озадачив одних и даже раздосадовав других. Циркулировало множество толкований причин свершившегося: от положительного влияния общественного мнения Запада и ноты Керзона, до результата внутрипартийной борьбы за власть.
Если суммировать впечатления и мнения того времени внутри Православной церкви о «раскаянии» Тихона, то все же представляется, что для подавляющего числа рядовых членов церкви – мирян оно не вызвало какого-либо острого протеста и возражения, удивления и недовольства. Скорее воспринималось как давно назревший и правильный шаг главы церкви в вопросе признания реально существовавшего в стране политико-правового статус-кво. Еще и еще раз подчеркнем, что рядовая верующая масса, политически поддержавшая большевиков и жизнью своей защищавшая новую власть на фронтах Гражданской войны, и в обыденной, гражданской жизни, была не просто лояльна власти, а рассматривала ее как «свою», как «выбор народа». В их сознании давно произошло «отделение» церковного и политического. Если в царской России быть православным означало быть монархистом и наоборот, и это единение было нерасторжимым, скрепляясь клятвой (присягой) именем Божиим, то в Советской России православно верующие, оставаясь в вере своей верными Православной церкви, в гражданском отношении вели себя сообразно своему новому политико-правовому выбору.
Да и среди духовенства немало было тех, кто воспринял поступок патриарха как решительное «отделение» церкви и политики, как осознание и признание патриархом ошибочности своей противоправительственной деятельности.