Они много слышали друг о друге, но вот так – глаза в глаза – встретились впервые. Патриарх с интересом всматривался в обрамленное густой борой усталое серое лицо. Рыков, с его обходительными и несколько старомодными манерами, напоминал священника или средней руки конторщика дореволюционной эпохи. Только глаза выдавали характер решительный и твердый.
С любопытством хозяин кабинета смотрел на своего гостя. Тот совсем не соответствовал представлениям о сановитости и надменности «князей церкви». Если бы не панагия на груди, его можно было бы принять за доброго сельского батюшку.
В преддверие встречи помощники Рыкова подобрали ему информацию о Тихоне, «делах» его в прошлом и настоящем. Принесли бумаги и люди из ГПУ. Посмотрел и собственные записи предсовнаркома, ведь ему непосредственно приходилось заниматься и борьбой с голодом, и судебным делом патриарха. По-человечески Рыкову было интересно потолковать с таким, как ему сразу показалось, «милым стариком». Но, будучи опытным и расчетливым политиком, он не должен был поддаваться эмоциям, тем более что и обстановка в партийно-государственном аппарате не располагала к этому. Слишком много было тех, кто не одобрял, как они выражались, «либеральной затеи» переговоров; тех, кто по-прежнему видел в «церковниках» и «поповщине» контрреволюционеров. Не было для Рыкова тайной и то, что каждое произнесенное им слово, каждая фраза будут донесены, превратно истолкованы и цинично использованы тем, кто уже разворачивал борьбу за наследство вождя в коридорах Кремля.
Основные жалобы патриарха сводились к тому, что Патриаршей церкви, ее высшим и епархиальным органам власти на местах отказывают в регистрации; чинят препятствия деятельности общин, не разрешают верующим переходить вместе с храмами в Патриаршую церковь, облагают непомерными налогами духовенство, не дают собрать съезд, кое-где грозят архиереям и духовенству арестами за борьбу с обновленчеством, в административном порядке высылают в места отдаленные и пустынные. В подтверждение сказанному, патриарх оставил заявление.
По завершении встречи председатель Совнаркома проводил необычного посетителя до двери своего кабинета и обменялся с ним на прощание теплым, почти дружеским рукопожатием. Возвратившись к своему рабочему столу, он придвинул к себе оставленные Тихоном документы, полистал, вчитался в некоторые фразы. Его не надо было убеждать, что все в них написанное – правда. Да и все, что было рассказано патриархом, вряд ли можно было поставить под сомнение. Из поступающих по советской линии материалов видно было, что власти в центре и на местах все еще во многом живут по высказанной два года назад Троцким формуле: содействовать расколу в Русской церкви и поддерживать возможно дольше противостояние образовавшихся церковных направлений по принципу «все против всех».
А из получаемых Рыковым как членом Политбюро документов партийных органов было заметно, что партийцев пугала наметившаяся вслед за отказом от политики «военного коммунизма» тенденция к «религиозному оживлению», росту числа религиозных объединений. Ощущалось вызревание в партийноруководящих кадрах желания объявить религии новую войну, устроить новый «антицерковный поход». Рыков был против такой политики, и вплоть до своей отставки будет бороться с ней. Сейчас же для него было ясно, что время увлечения обновленцами должно пройти, завершиться как можно быстрее, и отношение государства к обеим ветвям русского православия должно быть одинаково ровным и опираться на право, а не на конъюнктурно-идеологические ожидания и идеи.
Председатель СНК СССР и РСФСР А.И. Рыков. 1920-е
[РГАСПИ]
Чтобы придать официальный ход обращению патриарха, Рыков поручил заняться им наркому юстиции Д.И. Курскому[423]. Тот, спустя некоторое время, в письме Рыкову высказался в том плане, что после официального прекращения «дела» патриарха Тихона, каких-либо препятствий к легализации Патриаршей церкви нет.
Казалось, что время противостояния церкви и власти заканчивается и что еще чуть-чуть – и ему на смену придет «мирное время». Обнадеживал сам факт, что впервые с времен Гражданской войны за «тихоновской» церковью было признано право на законное существование. Практически это означало, что верующие патриаршей ориентации, согласно декрету об обществах и союзах, могли подать заявление о разрешении проведения съезда, на котором могли быть избраны органы церковного управления, которые в дальнейшем регистрировались органами НКВД, т. е. получали официальный правовой статус. Общим требованием для всех обществ и союзов при их регистрации была обязательность подачи заявления (декларации) об отношении к государственному и общественному устройству СССР, с признанием своей лояльности к существующей власти.
Вся эта информация была доведена до патриарха. В конце мая 1924 г. на первом же заседании патриаршего Синода, пока еще не зарегистрированного властями, единогласно решено было приступить к составлению требуемых для регистрации документов и прежде всего к разработке Декларации, т. е. послания патриарха Тихона ко всей церкви.
Расширение контактов патриарха с властью за пределами отдела ГПУ вселяло уверенность, что к письмам и обращениям верующих с большим вниманием будут относиться и другие советские органы в центре и на местах. Патриарх, принимая делегации верующих, настойчиво советует им «идти во власть», особенно по спорным вопросам с обновленцами о пользовании храмами. А таких делегаций становилось заметно больше.
Вот и в середине июня 1924 г. в Донской пришла делегация из Астрахани, приехавшая в столицу, чтобы подать жалобу во ВЦИК на действия обновленцев. От правящего архиерея – архиепископа Астраханского Фаддея (Успенского) им был дан наказ: обязательно предварительно получить благословение патриарха. Делегаты пришли в Донской к самому началу поздней литургии, был вторник на неделе перед Троицей. Служба совершалась в Большом соборе. Приложившись к кресту, делегаты отправились в патриаршие покои в настоятельский корпус. Дверь была открыта, они вошли внутрь и по короткой лестнице поднялись в небольшую комнату-приемную. Здесь стояла тишина, на скамейках сидело несколько человек, почти все из духовных; за маленьким столиком у окна сидел монах. Он подошел к делегации и каким-то таинственным шепотом спросил, кто они и что им нужно. Один из делегатов достал из папки запечатанный сургучной печатью конверт и, не говоря ни слова, вручил монаху. Тот молча прочитал надпись на конверте, и, повернувшись, ушел в другую комнату. Долго он не возвращался, а вернувшись, спросил кто из пришедших Кузнецов[424], а затем подошел к нему вплотную и прошептал, что Его Святейшество примет через час всю делегацию в таком порядке: сначала пройдете вы один, а после будут приглашены и остальные.
Ровно в назначенное время верующие вернулись в Патриаршую приемную. Тотчас же Кузнецов был подхвачен дежурным монахом, который буквально втолкнул его в патриарший кабинет. Дверь захлопнулась, и он оказался перед сидящим в кресле патриархом Тихоном. Тот, заметив смущение посетителя, проговорил немного хрипловатым баритоном: «Ничего, ничего, идите вот сюда».
Кузнецов подошел к креслу патриарха. Тот встал, преподал благословение и, указав рукою на кресло, спросил: «Это вы от Астраханского архиепископа Фаддея? Владыка пишет мне о вас, просит оказать содействие. Какой же вы молодой! Вы не боитесь принимать на себя такие поручения?»
– Сообразуюсь больше с интересами Церкви, чем с личными.
Патриарх улыбнулся, а вслух сказал: «Ну что же, храни вас Господь!» Затем спросил, кому и на что именно мы жалуемся. Выслушав, проговорил:
– Вы до завтра оставьте бумаги у меня, я их прочту. Теперь же мне скажите, как там живет Преосвященный Фаддей, как себя чувствует, как относятся к нему верующие? Он ест что-нибудь? Не ожидая ответа от все еще не пришедшего в себя посетителя, патриарх продолжал: «Знаете ли вы, что владыка Фаддей святой человек? Он необыкновенный, редкий человек. Такие светильники Церкви – явление необычайное. Но его нужно беречь, потому что такой крайний аскетизм, полнейшее пренебрежение ко всему житейскому отражаются на здоровье. Разумеется, владыка избрал святой, но трудный путь, не многим дана такая сила духа. Надо молиться, чтобы Господь укрепил его на пути этого подвига».
Патриарх говорил все это медленно, низким голосом, с расстановкой, как это бывает всегда, когда человек хочет сказать то, в чем уверен, и что для него очень важно. В его голосе слышались живые, взволнованные ноты, и светлые глаза, освещенные падавшим на его лицо солнечным лучом, с видимым любопытством взирали на собеседника.
Пригласили спутников Кузнецова. Они вошли. Святейший поднялся из кресла и, преподав вошедшим благословение, сказал: «Я одобряю вашу жалобу во ВЦИК. Конечно, обольщаться не следует, надежд мало, можно сказать, почти нет, но это не должно нас останавливать и разочаровывать. Мы должны все время держать в курсе церковных событий правительство. Обновленцы наглеют, и все, что происходит у вас, происходит по всем городам, и в Москве. Конечно, жалоба сама собой, но мы должны непрестанно просить Господа, чтобы Он послал нам Свою милость и избавил бы нас от этого церковного несчастья». -После некоторой паузы патриарх продолжал: «Хорошо бы вам попасть с жалобой к Смидовичу[425]. Многие говорят, что он более внимателен и, кажется, не такой уж ожесточенный против Церкви человек… но к нему попасть тоже искусство».
Затем патриарх расспрашивал членов делегации о приходских делах, посещаемости храмов, и, уже благословляя всех, пригласил ко всенощному богослужению в соборе Донского монастыря в субботу под Троицу.
Утром на другой день Кузнецов опять был в патриаршей резиденции. Он пришел туда раньше обычного, чтобы, управившись, и получив от патриарха документы, успеть во ВЦИК, где его ожидали остальные члены делегации. Но оказалось, что келейнику ничего не известно о бумагах, – и надо было ожидать патриарха. Он появился только через пару часов. Кузнецов был приглашен в кабинет. Патриарх стоял на конце ковровой дорожки в бледно-розовом подряснике с широким вышитым поясом на талии. В кресле сидел представительный человек, судя по панагии – архиерей. Густая рыжая борода обрамляла его белое лицо. Он был погружен в разбор каких-то бумаг и на вошедшего не обратил внимания. Патриарх вручил Кузнецову большой пакет с надписью, на имя Орлеанского, а внутри находилась жалоба астраханцев. Что-то еще хотел сказать патриарх, но к нему подошел митрополит Петр Крутицкий (это он сидел в кресле) с какой-то бумагой. Взяв у митрополита бумагу, патриарх представил ему Кузнецова: «Это молодой юрист от владыки Фаддея из Астрахани… Вот астраханцы