йско Свена у города Хедебю, главного порта и торгового центра Дании; при этом укрепленный портовый замок разрушила, а сам город разграбила и сожгла. Известно также, что спустя двенадцать лет ваш флот в морском сражении неподалеку от устья Ниссаны потопил почти все суда Свена, а сам ярл спасся только чудом. Но даже после нескольких победных битв покорить Данию вам не удалось, ибо не только ярлы и священники, но и все бонды[120] решительно поддерживают Свена.
— Уж не собираетесь ли вы зачитывать моему королю приговор? — не удержался Гуннар, явно перебивая прелата.
— Я не судья. Мало того, я вообще не собираюсь осуждать деяния вашего правителя, даже исходя из евангелических святостей. Но Апостольской Церкви не безразличны судьбы своей паствы, как по тот, так и по этот берег Северного и всех прочих морей. Поэтому Церковь должна знать, каковы военные замыслы того или иного монарха-христианина, во имя чего он собирает ополчение и за какие святости намерен пролить христианскую кровь, целые реки христианской крови! — произнес он тоном проповедника, вещающего с вершины Голгофы. — Не будем забывать также, конунг Гуннар, что лишь недавно прекратилась ваша почти трехлетняя война со шведами.
35
В какую-то минуту Гаральд настолько внутренне вскипел, что чуть было не выставил прелата за дверь, однако вовремя опомнился. Сейчас он пребывал не в той ситуации, когда можно было позволить себе портить отношения с Римом, с Апостольской Церковью. Прав был Торберг-Вампир, когда недавно сказал ему: «Есть только два способа покончить с врагами: или изрубить их, или превратить в своих друзей. Но всегда предпочтительнее, а главное, дешевле и безопаснее, превращать их в своих друзей или хотя бы в умиротворенных союзников». Так стоит ли накануне столь ответственного похода наживать себе врагов в Риме, особенно в лице папы римского и его прелатов?»
Правда, эти слова заставили Гаральда основательно задуматься, вот только мысли его вращались вокруг неразрешимой проблемы: как бы врагов сначала изрубить, а уж затем пытаться превратить их в своих друзей? Поскольку традиционный путь правителей — сначала превратить врага в друга, а затем коварно изрубить его — казался конунгу конунгов слишком долгим и суетным.
— В шестьдесят четвертом году мы со Свеном заключили мирный договор, — как можно увереннее объявил он папскому нунцию. — Я отказался от своего права на датский трон. Причем сделал это во имя мира и христианской любви, хотя имею на этот трон полное право. Со шведским королем мы тоже помирились.
— А предпринимались ли попытки договориться с английским королем Гарольдом Годвинсоном?
Норвежский король вновь оторвал свой взгляд от каминного пламени и подошел к окну. Солнце уже клонилось к закату, и его лучи лишь кое-где достигали холма, склон которого спускался прямо к гавани. Оттенки, которыми он еще недавно радовал глаз, теперь потускнели, и отсюда, издали, каменистый холм казался опаленной пожарищем руиной храма.
— Вам известно, — спросил он прелата, — что после того, как Дания пала к его ногам, Магнус обратился с письмом к правителю Англии Эдуарду Исповеднику, в котором убедительно доказывал свое право на английский престол.
— Нет, в такие подробности я посвящен не был.
— Так вот, в ответном послании Исповедник заявил, что Магнус получит этот трон только после того, как лишит его, короля Англии, жизни. К подобным ответам правители разных стран, наверное, прибегали много раз, тем не менее для Магнуса его оказалось достаточно, чтобы он отложил свой поход к берегам Британии.
— Вас он, конечно же, не остановил бы?
— Для меня же он послужил бы сигналом боевого рожка, призывающего к битве. Да только унижаться до получения подобных ответов я не желаю. Тем более что теперь я задался самой благородной целью из всех, которыми когда-либо задавались норманнские конунги, — объединить разбросанных по миру норманнов и все когда-либо завоеванные ими земли под одной короной. Кто смеет упрекнуть меня в этом?
— Пока под вашими знаменами находится такая сила, какая предстает сейчас перед моим взором, вас мало кто осмелится упрекнуть в чем бы то ни было, — смиренно признал папский нунций. — Слова обладают способностью робеть перед мечом, но, повторяю, — уже тверже молвил Ордини, — так бывает не всегда.
— Кстати, замечу, что в самой Англии ко мне присоединится со своим войском опальный брат английского короля Тостиг Годвинсон, еще более решительно настроенный на разгром королевской армии, нежели я.
— Вот оно что?! Значит, на поля сражения Англии вас призывает неугомонный граф Тостиг, по прозвищу Тощий Олень, обещая при этом всяческую помощь? — прелат произнес это таким тоном, что Гаральд тут же пожалел, что открыл перед ним эту тайну. Хотя… для короля Англии это уже давно никакая не тайна, а буквально через несколько дней об их союзе узнает вся Европа.
— Это я его призываю на поля сражения, а не он меня, — амбициозно уточнил Гаральд.
— Не обольщайтесь, — в свою очередь ухмыльнулся нунций. — Даже если вы победите, то смею евангельски заметить, что уже на следующий день после битвы в лице бунтующего Тостига Тощего Оленя вы получите еще более одиозного соперника, нежели Свен Эстридсен. И более коварного. Корона, знаете ли, ослепляет не столько глаза, сколько разум.
— Знаю, — криво процедил Гаральд.
— И все же, прежде чем сводить на поле битвы такие массы воинства, нужно было бы провести переговоры с Годвинсоном. Возможно, для этого следует прибегнуть к помощи Церкви.
Король задумчиво помолчал. Папскому нунцию это многозначительное безмолвие казалось бесконечным. Он уже хотел было сам нарушить его, но…
— А вы еще раз взгляните в окно, преподобный прелат Ордини, — вдруг иронически осклабился Гаральд. — Как вы думаете, для чего я собрал почти триста кораблей и более пятнадцати тысяч воинов? Для того, чтобы сражаться? — теперь уже откровенно зловеще рассмеялся он. — Боже упаси! Это всего лишь «посольская свита», которая отправляется вместе со мной в Британию на переговоры с Гарольдом Годвинсоном.
36
После утренней молитвы в только вчера освященном храме Святого Олафа королевская чета, вместе с сыновьями и дочерьми, перешла в ритуальный зал замка, где их ждали чиновники двора, местные ярлы и прелат Ордини со свитой.
— Все мои триста кораблей уже стоят с поднятыми парусами, — сказал Гаральд, обращаясь к собравшимся, — готовые выйти из Осло-Фьорда и направиться в берегам Англии. Поэтому я буду краток. Я не знаю, как долго продлится мой поход. К тому же если я добьюсь победы, то на какое-то время останусь в Англии, чтобы окончательно усмирить местные народы и превратить этот остров в страну норманнов. Понятно, что все это время Норвегия не может оставаться без конунгов, которые бы правили от имени короля. Поэтому я назначаю своего сына Магнуса, восемнадцати лет от роду, конунгом Северной Норвегии, а своего сына Олафа, шестнадцати лет отроду, — конунгом Восточной Норвегии[121].
Все присутствующие восприняли эти королевские назначения молча. После небольшой паузы, убедившись, что никто не смеет перечить правителю, прелат Ордини, как старший по церковному сану, подошел к стоявшим справа от короля Магнусу и Олафу и благословил их своим усыпанным драгоценными камнями прелатским крестом.
— Волею Апостольского престола провозглашаю: да будет так, ибо так угодно Господу нашему!
Елизавета окинула грустным взглядом обоих сыновей Гаральда. Магнус и лицом, и статью был похож на отца — рослый, крепкий, с суровым взглядом юного воина. Он очень напоминал Елизавете Гаральда в те времена, когда тот собирался в свой византийский поход. В кого пошел Олаф, этого королева понять не могла, во всяком случае не в отца и не в своего деда, Олафа Святого, именем которого был наречен. Приземистый, тощий, с худощавым, прыщеватым лицом, он вообще мало напоминал норманна, по крайней мере такого, каким его принято было представлять себе там, в Киеве. И тем не менее…
Как Елизавета жалела сейчас, что не смогла подарить Гаральду ни одного наследника короны, и как завидовала наложнице Торе, которая стояла чуть в сторонке от сыновей, одетая в расстегнутую песцовую шубку, которую, кажется, не снимала даже в самую большую жару; с грудью, увешанной золотыми и бриллиантовыми украшениями. Еще бы, только что она стала матерью сразу двух конунгов, оставаясь при этом наложницей короля!
Так уж ей, Елизавете, было суждено: родить только двух дочерей, после которых Господь лишил ее способности беременеть, и которых она любила уже хотя бы потому, что их недолюбливал Гаральд. И когда король решил взять дочерей в свой английский поход, Елизавета этому не воспротивилась: не могла же она оставлять их в Норвегии на растерзание королевской наложницы, которая уже видела себя реальной правительницей страны.
37
Уже перед самой посадкой на королевское судно «Храбрый викинг» двадцатидвухлетняя Мария, кроткая нравом, но, в отличие от своей сестры Ингигерды, названной так в честь своей бабушки, княгини русичей, очень крепкая телом, вдруг заупрямилась и стала умолять родителей оставить ее здесь, в Норвегии. Елизавета прекрасно помнила, что Мария уже не раз выходила в море, качку переносила спокойно, шторм ее не пугал. Тогда в чем дело?
— Ты — норманнка или кто? — презрительно проговорил отец, выслушав ее просьбу. — Или, может, забыла, что ты — дочь короля викингов? В Англии за право стать твоим мужем будут сражаться на турнирах лучшие рыцари Европы.
— За право стать моим мужем — уже не будут, — побледневшими устами возразила Мария, однако король бросил свое суровое: «Поднимайся на корабль!» и отошел к стоявшим неподалеку капитанам четырех судов, которые будут охранять «Храброго викинга» во время всего похода. Ослушаться Мария не смела, но уже на палубе судна, стоя у отведенной им с сестрой каюты, она буквально впала в истерику: