свой счет никому предъявлять.
Мы павших своих не считали,
мы кровную месть не блюли
и только поэтому стали
последней надеждой земли.
Краткий итог этого глубокого исследования можно прочитать на последней стороне обложки книги. Привожу первые две фразы этого итога: «Понятие «холокост» (всесожжение) родилось несколько тысячелетий тому назад на Ближнем Востоке во времена человеческих жертвоприношений, а новую жизнь оно обрело в 60-х годах прошлого века для укрепления идеологии сионизма и государства Израиль… С той поры о холокосте сочинено бесконечное количество мифов, написаны сотни книг, созданы десятки кинофильмов и даже мюзиклов, организовано по всему миру множество музеев и фондов».
В. И. Гуров , доктор технических наук
Москва
ОТЕЦ ПРЕДЛАГАЛ РАВВИНУ ОТСТРЕЛИВАТЬСЯ
Эта история время от времени всплывала в моей памяти, когда я просматривал семейные фотографии полувековой давности – сентиментальное занятие пожилого человека. Но особенно остро и пронзительно заработала память, когда читал исследование Ст. Куняева «Жрецы и жертвы Холокоста», ту ее часть, где автор с цифрами и фактами убедительно доказывает, что благодаря нашей стране тысячи и тысячи еврейских семей были спасены от рук гитлеровских нацистов.
В этой обширной теме, мне кажется, еще не исследовано переселение еврейских беженцев в один из регионов СССР – Среднюю Азию. Не показана их жизнь, нравы в среде местного населения обширного тылового края, и в частности, в древнейшем мусульманском городе – Бухаре, чему я являюсь одним из немногих оставшихся живых свидетелей.
…В один из ноябрьских дней 1939 года отец был вызван в Бухарский обком партии, где секретарь озадачил его словами:
– К нам везут беженцев из Польши… Каждый дом по разнарядке обязан принять по две семьи переселенцев! И точка!
– В моей семье ютятся одиннадцать душ в двух комнатках. Куда же еще?!
– Коммунисты не обсуждают этот вопрос, Исхак! – привстал мрачно секретарь. – Это приказ оттуда, – показал он пальцем наверх. И чуть тише: – От самого товарища Сталина…
Вспоминал потом отец: он шел домой и думал, что надо успеть до приезда гостей побелить и освежить мансарду, где наша семья спасалась от летней жары, и еще пристроить, как продолжение виноградника во дворе, – навес, вроде столовой и спальни, продуваемой короткой прохладой лишь под утро.
Мать – Ризван, как истинная мусульманка, восприняла сообщение отца смиренно и даже выразила сочувствие беженцам, изгнанным из родных мест, хотя и не могла вспомнить, в какой части света расположена Польша.
– Они – мусульмане? – робко спросила она у старшей сестры – Мухибы, которая считалась в семье самой ученой, потому что оканчивала местный педагогический институт.
– Христиане, – ответила сестра и, подумав, уточнила: – Католики…
«Католики» снова поставили мать в тупик, и, чтобы скрыть смущение от незнания, она рассудила:
– Какая разница – какой веры… Страдальцев надо принять так, чтобы они чувствовали себя у нас, как дома, – отметила мама, еще не видя в глаза «разнарядочных» гостей, и села, пригорюнившись, вспоминая, каким просторным был наш родовой дом в годы ее детства, под защитой которого прошли семь поколений нашей фамилии – среди них и имамы, и ученые-математики, и яростные большевики, каким был мой отец.
Все имущество последнего владельца нашего двадцатикомнатного трехэтажного дома, принадлежащего деду по матери, – было конфисковано в пользу бедных. Родителям оставили две комнатки и дворик, куда домоуправ вскоре привел четырех растерянных переселенцев…
Пока они сосредоточенно разглядывали каждого из нас, мы с братом бросились помогать им внести картонные чемоданы, перевязанные бечевкой, и узлы с домашним скарбом.
Напряжение с обеих сторон быстро спало, и вскоре мать уже поила гостей зеленым чаем под навесом. Мы же с братом, приятно взволнованные лицезрением новых постояльцев, бегали вокруг виноградника, разглядывая чужестранцев. Высокая, смуглая женщина одного с матерью возраста представилась Софьей, указала на мужа, назвав его Эзроэлем, а также на сына, семнадцатилетнего Абрама. Четвертый, державшийся с первой минуты несколько особняком, представился скупо: «Шломо Камински». В отличие от добродушной улыбчивой семьи Софьи, в облике его было нечто загадочное, и, несмотря на адскую духоту, он категорически отказывался сбрасывать с себя длинный черный плащ, на ворот которого с кончиков его козлиной бородки шариками скатывался пот.
Когда отец вернулся из домоуправления, заполнив бумаги-поручительства в отношении переселенцев, и повел их по лестнице на мансарду, выяснилось, что загадочному в черном плаще потребовался отдельный угол, ибо жил он бобылем, весь погруженный в старинные книги. Семья Эзроэля отгородилась от него в общей комнатке камышовой циновкой.
– Интересно! – воскликнула мать. – У них такие же имена, как у бухарских евреев… Вот, оказывается, откуда перекочевали к нам в старину евреи – из Польши, а меня уверяли, что из Ирана…
Кроме узбекского и таджикского, бытовым языком в нашей семье был и русский. И на первых порах, изъясняясь с гостями, мы ухватывали отдельные польские слова общеславянского корня, правда, разбавляя беседу выразительными жестами.
Разнарядка коснулась каждой бухарской семьи. Беженцев из Польши, Прибалтики, Бессарабии приняли не только узбекские и таджикские семьи, но и наши русские соседи. Иноземная речь звучала и в арабских, иранских, осетинских кварталах, и в живущих с эмирских времен обособленно бухарско-еврейских домах. И это была одна из многих волн переселенцев – в годы басмачества – из голодающих, охваченных эпидемиями болезней кишлаков – в города, из районов советско-финской войны, из Урала и Сибири, центра России – эвакуированные специалисты вместе с военными заводами…
По паломничеству бухарских евреев в наш квартал Суфиен, одна часть которого выходила на улицу Урицкого, а другая – Клары Цеткин, выяснилось: всегда сосредоточенный, спускающийся с мансарды со связкой книг Шлома был в Кракове раввином в местной синагоге. И по тому, как встречали его ждавшие на улице бухарские евреи, было видно: истосковались по пастырю они, оставшиеся к началу войны без своих молельных домов…
Соседи Шломы по мансарде тоже оказались еврейскими беженцами, при каждом удобном случае рассказывающие, какие ужасы они пережили от немецких и польских фашистов, пока не достигли границы нашей страны. И к месту и не к месту благодарили товарища Сталина, должно быть, думая, что между балками глинобитных стен дома замаскированы всеслышащиеуши гэбистов.
Предприимчивая семья Эзраэля быстро приспособилась к инородной среде, и вот уже Софья работала уборщицей в школе, муж ее, имевший в Кракове хлебозавод, устроился мукомолом к лепешечнику Саиду в пекарню, а Адам продолжил учебу во вновь открывшемся отделении польского языка и литературы в единственном в то время в Бухаре вузе – педагогическом институте.
В мусульманских семьях считается дурным тоном спрашивать у гостя – сколь долго он думает гостить у хозяев, и из какого он рода и племени. Так и нам было неважно, евреи беженцы или поляки. За короткое советское время мы не раз ощущали растущую силу волн беженцев – из русских и украинских деревень, с востока страны, перед глазами которых, словно мираж в пустыне голода и разрухи, возникали контуры Ташкента – «города хлебного».
Нередко можно было видеть мать и Софью говорящих о чем-то доверительно, вполголоса. И сестру Мухибу, помогающую студенту Адаму в переводе какого-то текста. И только отец, как и другие педагоги страны, отправленный по указу Сталина с фронта назад в тыловые школы, не мог наладить дружеский контакт с раввином Шломой.
Один из грамотных людей Бухары, любитель поспорить на высокие темы, отец вечерами сидел под навесом, дуя на чай и дожидаясь возвращения раввина. Шлома же был занят дотемна. Руководил акцией бухарских евреев, которые вскладчину переделывали один из домов в своем квартале в синагогу, воодушевившись тем, что власти ослабили давление на религию, призвав верующих в ряды патриотов и защитников родины.
Помню, как отец, наконец, дождался Шлому, шагнувшего из ворот во двор, как всегда, с озабоченным видом, и пригласил почаевничать с ним.
– Уважаемый ребе, можно с вами посихотничать? – Выучил-таки несколько слов на иврите, одно из которых «сихот» – беседа. – Не кажется ли вам, что в Ветхом Завете принижено родство мусульман? Вы, иудеи, произошли от Исаака, сына супруги Авраама Сары. Арабы же повели свой род от Исмаила – сына наложницы Агарь… Неужели все страдания Агарь в пустыне с младенцем Исмаилом на руках, в поисках воды и крова, не уравнивают ее в правах с Сарой..?
– Как вам объяснить?.. – уклончиво ответил Шлома. – Ведь вся история нашего Востока полна свидетельств о том, что сыновья наложниц становились во главе государств и династий. Эмирами, ханами, халифами…
– Да, но это мирское, – возражал отец. – Я же о духовном ранжире…
Естественно, не все было так гладко между пришлыми и местными. На базарах, где под любым предлогом спекулянты взвинчивали цены, люди возмущались: «Откуда-то понаехали! Редька подорожала, лук, картошка. Мы сами еле сводим концы с концами, а из-за вас, переселенцев, цены взлетели до небес…»
В те голодные годы на базарах ничем не торговали, кроме овощей; фрукты, дыни, арбузы – эшелон за эшелоном – отправляли в Россию для помощи фронту.
Плюс к этим и другим невзгодам тыла усилилась гнетущая атмосфера слежки со стороны госбезопасности, и не только по отношению к перемещенным лицам, но и к местным жителям; объяснялось все это, естественно, законами военного времени.
Чаще, чем раньше, в дом к нам заглядывал капитан Сарымсаков. Без особого приглашения садился с отцом под виноградником чаевничать, не скрывая цели своего визита. Согласно восточному этикету, работники госбезопасности, такие, как Сарымсаков, как-то естественно вписывались в атмосферу любезного гостеприимства семьи. Зная, что любой, к кому они пришли за информацией, будет с ними если не до конца откровенен, то, во всяком случае, не настроен враждебно, гэ