– Вставай, – мягко сказал он. – Вставай, Кукушка. Пойдём.
В хлеву у дома на окраине села высокий белокурый парень медленно пришёл в себя. С минуту он лежал неподвижно, моргая и силясь вспомнить, что произошло, попытался сесть, поморщился от боли и сунул ладонь под рубаху. Нащупал плотную, тугую перевязку, а под нею рану от ножа. Вытащил руку и растёр на пальцах засохшую, запёкшуюся кровь. Втянул со свистом воздух и скривился.
– Сука… – пробормотал он. – Ну, сука…
Никому
Я знаю, о чём говорит гранит,
О чём толкует топот копыт,
Как олово лить, как молоко кипятить,
Я знаю, – во мне снова слово горит.
Я знаю, как выглядит звук,
Что делают с миром движения рук,
Кто кому враг и кто кому друг,
Куда выстрелит согнутый лук,
Поиграй на его струне –
Узнай что-нибудь обо мне!
Я могу появиться, я могу скрыться,
Я могу всё, что может присниться,
Я меняю голоса, я меняю лица,
Но кто меня знает, что я за птица?
Кусты ежевики и жимолости с треском расступились и качнули голыми ветвями, выпуская на поляну двух людей и взмыленную лошадь. Замерли. Тот человек, что пониже ростом, стащил с головы потрёпанную шляпу фламандского лоцмана, утёр ею пот и истово перекрестился. Огляделся, плюнул так же истово, как только что крестился, пристроил шляпу на затылок и застыл, поводя туда-сюда носом, будто принюхивался. Он выглядел, как выглядят обычно неотёсанные местные крестьяне из лесовиков, но на охотника не походил, скорее, смахивал на дровосека или углежога, был плохо стрижен и основательно небрит, будто был в пути дней пять, а может, и неделю. На его кафтане, на штанах и даже на потёртом войлоке дырявой шляпы там и сям во множестве торчали ломкие, трухлявые осенние репьи.
Второй человек стоял, не произнося ни слова, только успокаивал ладонью лошадь. Та вздрагивала и испуганно косила глазом. Вид у неё был такой, словно она не пробиралась только что по лесу, а долго скакала бешеным галопом. Хвост и гриву тоже в изобилии украсили репьи, она переступала, роняла клочья пены с трясущихся губ и грызла удила. Пообочь от седла примостились туго набитые чересседельные сумки и стальной кавалерийский арбалет на две стрелы. Хозяин лошади – подтянутый горбоносый мужчина лет под сорок, с волосами, связанными на затылке в конский хвост и старым шрамом на глазу, пожалуй, был единственным из этой троицы, кто выглядел спокойным. Он был в штанах, в зелёной куртке, без плаща, в высоких сапогах для верховой езды. Его глухой нагрудник толстой кожи вполне мог служить подобием кирасы, тем паче что на поясе висел прямой недлинный меч в потёртых ножнах с бронзовой накладкой. Временами человек задумчиво кивал своим мыслям и улыбался, словно всё шло так, как и предполагалось. Сторонний наблюдатель, глядя на него, в жизни бы не заподозрил, что два путника и лошадь влипли в неприятности. Но крестьянин в шляпе и в репьях не смотрел в его сторону и потому стоял, насупившись, и с хрустом скрёб ладонью подбородок.
– Тьфу, зараза, что за незадача! – наконец воскликнул он, ударил шляпой оземь, витиевато выругался, подобрал её, расправил и надел опять. – Третий раз сюда сворачиваем, чтоб его…
– Третий раз? – строгим голосом переспросил верховой. – Уверен? Ты же говорил, что знаешь здешние места.
– А то! – Селянин снова плюнул и перекрестился. – Конечно, знаю, как не знать. А только точно говорю: по кругу ходим. Да нешто вы полянку не узнали, господин хороший? Вон наши, стало быть, следы, а вон кострище, господин хороший, камнем выложено, на другой-то стороне. Ага. Вы не смотрите, что снег выпал. Снег, он тоже на земле лежит… Эхма, видно и правда нас какая-то поганка водит, може, ведьма, може, и ведьмак.
Длинноволосый не ответил, стянул перчатку, вытер мокрое лицо. Прошёл к кострищу, попинал его. Из-под недавно выпавшего снега зачернели старые головни. Он присел, поворошил их и задумчиво посмотрел по сторонам.
– Надо дров набрать, – сказал он. – Смеркается, не стоит уходить, раз уж опять сюда пришли. Эй, – обернулся он, – чего ты встал? Иди сюда. Сходи за хворостом, а я покамест лошадь распрягу.
Внезапно отовсюду потянуло ветерком, в вершинах сосен зашумело, с них, как перхоть с головы, посыпался снежок. Крестьянин вздрогнул, огляделся быстро, даже воровато, и втянул голову в плечи.
– Воля ваша, господин хороший, – неуверенно проговорил он, – а тока я здесь на ночь более не останусь. Хватит, натерпелся страху в те разы. Домой пойду. Уж не серчайте. Не могу.
Длинноволосый смерил его взглядом, от которого крестьянин сжался ещё больше, хотя, казалось, это уже невозможно.
– Ты что же, – медленно сказал он, – хочешь меня бросить? Ты же плату взял.
Крестьянин снова зыркнул по обеим сторонам, стянул и скомкал шляпу и принялся обрывать с неё репьи. Пожал плечами.
– Да, деньги, оно, конечно, вещь хорошая, – неохотно согласился он, не поднимая глаз. – А тока я не слышал, чтоб на том свете они кому-то пригождались. Ежели вам охота ночевать, ночуйте, а меня не невольте. Я человек маленький, сказал, что провожу до места, значит, провожу. А тока, сами знаете небось, и люди вам, наверно, говорили: худые они, места здешние, недобрые места. Вспомните, как провожатого искали, и все отказались, а я вызвался, потому как жёнка у меня под осень делается хворая, и семеро по лавкам, а вы денег посулили и не обманули. Другой бы на моём-то месте бросил вас тут да и слинял тишком, ведь сами знаете небось, как оно бывает. А я всё честно говорю, да и до места вас почти довёл. А ежели не получилось, что совсем до места, извиняйте: не моя вина.
Он снова огляделся, тяжело вздохнул и полез за кошелём.
– Давно здесь не ходил, – задумчиво сказал он, зубами дёргая завязки. – Лет десять, почитай, а то и все пятнадцать. Дед мой на рудник хаживал в забоях старых шарить, когда не старый был ещё, меня с собою брал. Отца солдаты порубили, дед работать уж не мог, а я тогда и вовсе был мальцом. Тем и пробавлялись. Где старую кирку отыщешь, где лопату, где-то – каганец. Порой найдёшь рудничных, тех, которые не вылезли, так и деньгами разживёшься или ещё чем. Ага. А руднику тому уже в те времена в годах счёту не было, одни столетья. Уже тогда было не по себе, а нынче так и вовсе… Вот…
Длинноволосый, казалось, слушал с интересом.
– А что здесь добывали? – спросил он.
– Олово. Хотя людишки говорили, будто и серебро водилось. Може, байки, може, правда, тока мне не попадалось, ну а дед молчал. Ага. – Завязки наконец поддались. – Значит, что я говорю-то, господин хороший: обещался я вас довести до рудника, да не довёл, такая вот подначка вышла. По-честному выходит, деньги полагается назад. Но тока я так думаю, что без меня вы и сюда бы не добрались, а стало быть, с вас всё же причитается. Так что я вам половину возверну, а половину, стало быть, себе оставлю. Как вы на это смотрите, а? Так по-честному будет, а, господин хороший?
Тот рассеянно махнул рукой:
– Не надо. Забирай всё. Так где, ты говоришь, рудник?
– А? Ну, как знаете. – Крестьянин торопливо спрятал кошелёк и одёрнул кафтан. – А к руднику туда, – он показал рукой, – вон, вдоль заросшей тропки. Но тока вы к ему не выйдете, потому как водит кто-то. Помяните моё слово, ежели всерьёз остаться думаете – ночка выдастся похуже тех. Ага. Вы на ночь круг поставьте, да молитву прочитайте раза три, да меч держите наготове. Как оно говорится-то: на бога надейся, да и сам не плошай. А лучше было б вам со мной уйти. Ага.
– Хорош болтать, – отмахнулся всадник. – Ступай, а то стемнеет.
– Ну, что ж… – заколебался проводник. – Тады бывайте, господин хороший.
Крестьянин потоптался для приличия, прищурясь посмотрел на небо, помог разжечь костёр и расседлать коня и с явным облегчением удалился прочь.
Треск валежника смолк. Длинноволосый остался один.
Темнело. Края поляны расплывались. Казалось, деревья подступили ближе. Пламя маленького костерка успокоительно потрескивало. Ветер стих, помаленьку стал крепчать мороз. Зима показывала зубы, пускай ещё молочные, но от того не менее острые. Круг света от костра дрожал и трепетал, еловый лапник прыскал искрами, дымил и нагонял слезу. Длинноволосый сидел спокойно, чего нельзя было сказать о лошади – та фыркала, косилась на окрестные кусты и даже не притронулась к овсу, насыпанному в торбу. Стреноживать её не стали, но поводья были коротко привязаны к поваленной сосне. Путник закусывал холодным мясом, подкидывал дрова в огонь и время от времени шевелил головни остриём меча. Арбалет он тоже предпочёл держать поблизости, заряженный, но почему-то не взведённый. Было тихо. Очень тихо.
Слишком тихо.
Морок нахлынул внезапно. Человек у костра ещё не успел ничего заметить, а лошадь вскинулась, заржала и попыталась взвиться на дыбы, едва не разорвав поводьями ганаши. Длинноволосый приподнялся на колено и сноровисто повёл мечом. Вгляделся в темноту, прищурился. На сей раз не было ни белых простынь, ни пауков размером с кошку, ни громового свиста по верхам, ни огненных волков, глазами отводящих стрелы, ни прочей живности, одни лишь звуки и движения. Однако и их хватало. Сушняк похрустывал под чьими-то шагами, скрип деревьев раздавался тут и там, а чьё-то лёгкое свистящее дыхание то и дело возникало за спиной. Стукали камни. Два раза кто-то попытался утянуть мешки, и оба раза человек успевал их перехватить, два раза ткнув мечом во тьму. Один раз кто-то ойкнул. Захихикали. Шаги коротких мягких лапок прозвучали где-то справа, коротко стрельнул костёр. Опять забилась лошадь, которую, похоже, укололи – снег окрасился кровавым. Человек запустил руку под рубаху, что-то сжал в кулаке и вполголоса забормотал слова молитвы. По тону голоса – спокойному и ровному – чувствовалось, что просто так его не запугать.