А просто запугивать, как вскоре оказалось, его никто не собирался.
Молитва не смогла помочь, а если помогла, то мало. Вскоре шорохи и скрипы стихли, но на смену им из глубины лесной чащобы донёсся совершенно новый звук, от которого вставали волосы. То были гулкие удары, словно кто-то большой – да что там большой, огромный! – шёл по направлению к костру, попутно стряхивая снег с вершинок сосен. Всё ближе вздрагивали деревья, всё сильнее сотрясалась земля. Длинноволосый подобрался, взял в руку арбалет и поднял меч повыше.
– Однако, как же вы мне надоели, проклятые невидимки, – процедил он сквозь зубы. – Ну, давайте подходите! Ну!
Никто, однако же, не подошёл, но топот смолк. Человек немного успокоился.
– Проклятие… – Трясущейся рукой он вытер потный лоб. – Нет, так нельзя, так дело не пойдёт… Теряю контроль. Чуть не сорвался…
Он опустился на корточки, подбросил дров и начал раздувать костёр. Однако через минуту вновь почувствовал неладное: чем сильнее разгорался костёр, тем темнее становилось вокруг. Языки пламени достигали локтя в высоту, длинноволосый чуть не обжёг лицо, но освещал костёр преимущественно себя и больше ничего. Темнота давила, окутывала и душила, словно одеяло. Человек отпрянул, задыхаясь, вновь нашарил на груди свой талисман. Огляделся. Темнота с неохотой разжимала хватку, отступала, и путник запоздало понял, что в панике сжёг все припасённые дрова. Осталась одна вязанка. Этого должно было хватить часа на два, потом костёр должен был неминуемо погаснуть. Длинноволосый выругался, покачал головой: его таки сумели провести, притом дважды. Он торопливо выкатил мечом два разгоравшихся полена, притоптал. Остальное спасать было поздно. Пригоршнями подбрасывая снег, чтобы костёр горел как можно медленней, он просидел примерно с час, после чего начал клевать носом и вскоре незаметно для себя уснул.
Когда он очнулся, огонь уже погас. Холод пробрался во все члены, ноги не сгибались. Ругаясь, человек полез в карман, нашарил огниво и непослушными пальцами долго высекал огонь. Наконец костёр снова разгорелся. Человек два раза приложился к фляжке, заткнул её пробкой и поискал мешок.
Мешки исчезли вместе с арбалетом.
Некоторое время человек сидел в оцепенении, соображая, что делать. Голова была непривычно тяжёлая и гулкая. «Выпил! Выпил!» – пискнули у человека за спиной и снова захихикали. Длинноволосый вздрогнул, чертыхнулся, перехватил под мышку меч (по крайней мере, хоть его стащить не успели), торопливо сунул пальцы в рот и опорожнил желудок. Голова всё равно кружилась пуще прежнего. Он в изнеможении опустился на бревно.
– Гады, – прошептал он. Облизал сухие губы. – Где вы, чёрт бы вас всех побрал?..
Опять хихикнули, на сей раз ближе. Щёлкнул стопор арбалета, хлопнула тетива, и стрела ударила в дерево прямо над головой человека, заставив того вздрогнуть. Он выругался, подобрался, поднял меч и замер, изготовившись к атаке.
– А ну, всем тихо! – вдруг послышалось с опушки леса. – Цыц, кому сказал! Пошли все вон! Вон, а не то в ставок скидаю!
Мгновенно наступила тишина, даже лошадь успокоилась. Потрескивали угли в костерке. Длинноволосый поднял голову, вгляделся в тёмный силуэт на краю поляны. Человек меж тем приблизился, вступил в круг света и присел. Отблески костра заплясали на его скуластом лице.
– Здравствуй, Золтан, – сказал он.
Длинноволосый кивнул и облизал пересохшие губы.
– Привет, Жуга.
Скуластый не ответил. Воцарилось молчание. Длинноволосый не выдержал первым.
– Ну? – спросил угрюмо он. – Чего молчишь?
– Давно меня не называли этим именем, – признался парень будто с неохотой.
– Да уж, я думаю… Долго же ты заставил меня ждать.
– Если бы я знал, что это ты, пришёл бы раньше, – усмехнулся травник. – Силён ты, бродяга… Да и я хорош, признаться: мог бы догадаться сразу – ни один деревенский столько времени бы не выдержал. Давно сидишь?
– Третью ночь. У меня и амулет твой с собой. – Длинноволосый снова облизал сухие губы и приподнял медальон на цепочке. – Ещё Гертрудин, помнишь? Видишь, ну?
Казалось, что он ещё не успокоился и сейчас хотел убедиться, что-то доказать себе и собеседнику. Травник долго всматривался в каплю полированного серебра. Молчал. В глазах посверкивали отблески огня.
– Да, – кивнул он наконец. Прошёлся пятернёй по волосам, отвёл глаза. – Я про него почти забыл. Да только ведь и ты…
– Что?
– Ничего.
Травник поднял валявшуюся рядом фляжку, выдернул пробку и подвигал горлышком под носом, оскалившись и быстро, по-звериному вдыхая-выдыхая воздух. Сморщился и вылил содержимое на снег, а фляжку зашвырнул в огонь.
– Совсем распоясались, – проворчал он. – Скажу им завтра, чтобы больше так не баловали. Надо же, чего удумали! Когда они тебе всё это подмешали? Ты что, заснул тут, что ли?
Золтан заёрзал.
– Было дело.
– Сумасшедший…
– Что там?
– А, не обращай внимания, – отмахнулся травник. – Дурман, может быть, мак, паслён и прочая бурда. Ничего особо страшного. Пройдёт. Ты как?
– Терпимо.
Травник придвинулся ближе, подбросил дров в костёр. Пошарил в сумке и вытащил другую бутыль.
– На вот, глотни лучше этого.
В бутылке оказался шнапс – какая-то настойка: перец, мята, чёрная смородина. Золтан отхлебнул и покатал на языке, глотнул и крякнул одобрительно. Приложился ещё пару раз, после чего Жуга бутылку отобрал.
– Хватит, – рассудительно сказал он. – Хватит. После посидим. Идти сможешь?
– Смогу.
– Что ж, тогда пошли. Дров у тебя, я вижу, так и так до рассвета не хватит.
– Это уж точно. – Золтан встал и с подозрением огляделся. – А… эти не придут?
– Нет, – сказал Жуга и усмехнулся. – Если я сказал, то не придут.
Был сон.
В нём были тёмный свет и ослепительная тьма, шары, сверкавшие как грозовой разряд, с которых, как с клубков, разматывались радужные нити. В нём были волны зелени, багрянца, синевы. Они как будто набегали на невидимые берега, плели кисейные полотнища из света, похожие на кружевные занавески, расплёскивались, разрывались под рукой и оседали на лице, как паутина; их узор менялся на глазах. И голоса, голоса… Холодные, безликие, они шептали что-то – непрерывно, на незнакомых языках, а иногда и бессловесно – свистели, стрекотали и дышали, словно пели – долгими глубокими задумчивыми песнями…
Сон этот был. На самом деле – был.
На этот раз Ялка была в этом уверена.
Власть темноты сменилась полумраком. Потрескивало пламя в очаге, оранжевые отблески плясали на стенах. За окном, кривым и маленьким, застеклённым донышками от бутылок, царила темнота. Кровать была узкая, но длинная, с простым соломенным тюфяком. Под одеялом было уютно. Одна подушка была набита тряпками, другая – лавандой. Вставать Ялке не хотелось, и девушка просто лежала, наслаждаясь уже забытым ощущением тепла. Она подумала, повернулась на бок и опять сомкнула веки.
Первый раз под крышей дома травника она проснулась (а верней сказать, пришла в себя) дня три тому назад. Дня три, а может быть, четыре – Ялка не могла определить. Дом был неопрятный, сложенный из плитняка. Всё в нём казалось странным и несообразным. Так, к примеру, дверь в нём запиралась только изнутри. Он был длинным, но при этом узким, как гроб, с низким потолком и двумя очагами в разных концах. Лет ему было, наверное, двести, и только дверь была новёхонькая – сосновые звонкие жёлтые доски с застывшими на них потёками живицы. Ялка только раз и видела его снаружи, когда травник чуть ли не на руках притащил её сюда, промокшую и ничего не соображающую. Дорогу она помнила через раз – уже тогда у неё начался жар. Простуда-семидневка стремительно брала своё. Интересно, как долго они шли сюда? День? Два? Ей показалось, что не больше часа. Сколько раз она лишалась чувств, впадала в сон, которого не помнила, и оттого по пробуждении испытывала чувство непонятной и навязчивой потери? Сколько дней она так провалялась до того, как полностью пришла в себя? И почему так много? Ведь наверняка же травник мог излечить её в два-три приёма, как лечил других, однако вместо заговоров или ворожбы предпочитал держать под одеялом и поить отварами целебных трав. Вспомнились его сухие, прохладные ладони на лбу, жирная мазь на висках, горячее питьё со вкусом мяты и аниса… Она прислушалась к себе. Сейчас ей было легко и спокойно, нос дышал свободно, жар спал, от кашля не осталось и следа, и лишь ломота в теле напоминала о недавней болезни, как эхо в горах напоминает о смолкнувшем крике.
Эхо в горах…
Она опять поворошила в памяти и вспомнила, что рядом с домом, вроде, в самом деле были горы. Во всяком случае, одна гора, седая, старая, поросшая лесной щетиной, возле чёрного провала рудника. Впрочем, то вполне могло быть бредом и мороком. Во всяком случае, болезненная жуть, с которой она скользила меж светящихся стен и гибких раковин звенящей тишины, встречается, скорей, в кошмарах, чем в обычных снах…
Она скользила?
Или же… они?
Ялка нахмурилась и ещё с минуту размышляла, свернувшись под одеялом в клубочек и кусая губы. Она уже давно не видела снов, очень-очень давно, в её ночах царила чернильная слепая пустота, и вот сегодня… Или не сегодня? Не важно – она прогнала стороннюю мысль: с этим можно разобраться позже. Тряхнула волосами, с неудовольствием отметив, что каштановые пряди засалились и свалялись, словно войлок – на сухую не расчешешь. Она невольно удивилась – с каких это пор её опять начала заботить собственная внешность? Травник, что ли, виноват? А может, правду говорят, что когда чего-то долго нет, потом его бывает слишком много? Хотя, что тут странного, если ей стало неуютно в этой постели, пропахшей потом и болезнью. Вымыться бы…
Интересно, как она все эти дни ходила по нужде?
От этой мысли девушка заёрзала в смущении, кровь жарко прилила к лицу. Неясная тревога всё-таки осталась. С ней же случилось что-то… Что-то ведь с ней случилось? Она не помнила, ну совершенно ничегошеньки не помнила, а память не желала складывать единую картину из разрозненных кусков. «Однако», – хмыкнула она. Оказывается, она уже забыла, что если долго лежать после сна, мыслей и впрямь приходит слишком много…