– Здоровая домина.
– Ну так… Здесь же рудокопы жили, те, которые издалека, которые на постоянку здесь селиться не хотели. Посёлка нет уже давно, окрестные дома на камень разобрали.
– А этот что ж?
– Плитняк, – презрительно сказал травник. – Кому он нужен?
– Да уж, точно, никому. А тепло у тебя!
– Девчонка болеет, вот и топлю. Камин, чтоб его: приходится всё время жечь. Всё никак не соберусь нормальную печь сложить.
– А ты умеешь?
– Нет.
Что-то острое стукнуло по дереву – быстро, с протягом и несколько раз. Хлеб режут, догадалась Ялка. Или колбасу.
– Я заночую у тебя?
– Что за вопрос! Места сколько хочешь, выбирай лежанку поцелее и ложись… Эй, осторожнее!
– Ах, зараза… – выругался пришелец. – Ну и ножик у тебя.
– Девчонка принесла. Поаккуратней с ним.
Ялка почувствовала, как взгляды обоих защекотали ей затылок. По спине побежали мурашки.
– Это она? – спросил негромко незнакомец.
– Ещё кого-то видишь, что ли?
– Нет, но…
– Она, она, – с непонятным выражением сказал Лис, помолчал и вдруг добавил: – Ну, хорош притворяться, слышишь? Открывай глаза.
Девушка не сразу поняла, что последние слова предназначались ей, а когда поняла, невольно напряглась. От взгляда травника это не укрылось, он рассмеялся, весело, легко, беззлобно, встал и подошёл к ней. Тронул за плечо.
– Вставай, Кукушка, – мягко сказал он. – Просыпайся. Неужели ты думаешь, что я не сумею понять, когда ты спишь, а когда просто лежишь и подслушиваешь?
Дальше притворяться было бесполезно. А впрочем, чего она ожидала? Пила вино (в кружке, наверное, ещё осталось на донышке), безрукавку без спросу напялила, да и меч висит, наверно, косо… Она вздохнула, повернулась на спину и посмотрела снизу вверх на травника. Перевела взгляд на его ночного гостя – тот сидел у камина и пристально её рассматривал. Это был рослый мужчина лет сорока, с длинными тёмными волосами, в которых поблёскивали нити седины, и глазами как два бурава. Он был со шрамом на губе, без двух зубов, заметно щурил левый глаз; на левой же руке его отсутствовал мизинец. Должно быть, за свою жизнь этот человек успел побывать не в одной серьёзной переделке. Во всяком случае, меч свой он предпочёл оставить под рукой. Под его взглядом Ялке стало неуютно, она вжалась затылком в подушку и натянула одеяло до подбородка.
– Не бойся, – уловив её смятение, поспешил сказать травник. – Это Золтан, он друг. Он тебя не обидит.
– Почему – Кукушка? – тихо спросила она.
– Ну, надо же мне тебя как-то называть, раз уж ты не представилась.
– Я Ялка.
Тот кивнул без тени усмешки, как кивают взрослые ребёнку, который говорит им: «Я лошадка!» или «Я кораблик!» Девушке почему-то стало неловко, словно она назвалась чужим именем.
– Зови меня Лис, – представился травник.
– Ты сжёг мою одежду?
– Нет, только башмаки, остальное я выстирал. Рубашку потом постираешь сама. Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо… Есть хочу.
Травник улыбнулся.
– Ну, это не смертельно. Вылезай из кровати. Сейчас мы с Золтаном что-нибудь сготовим.
Ялка встала, повторив свой фокус с одеялом. Травник цокнул, как белка, и одобрительно кивнул. Ничего не сказал. Она подошла к столу, немного стыдясь своего неряшливого вида и всклокоченных волос, однако брошенный украдкой в сторону мужчин взгляд дал ей понять, что ни травника, ни его приятеля это не волнует, и она успокоилась.
За окном по-прежнему было темно.
– Который час? – спросила она.
– Около пяти. – Травник помолчал. – Зачем ты вынимала меч?
Ялка покраснела от стыда, даже не задаваясь вопросом, как тот догадался.
– Я… я испугалась, – призналась она. – Тут были крысы, на столе, три штуки. Толстые, противные, фу… – девчонку снова передёрнуло.
– А! – рассмеялся травник, словно услышал хорошую новость. – Адольф, Рудольф и Вольфганг Амадей. Вылезли всё-таки. Ну и что?
– Они хотели хлеб стащить.
– Пускай тащили бы: они тут часто шастают, я им нарочно корки оставляю, я всё равно поджаристые не люблю. А то книги грызть будут. Надеюсь, ты их не зарезала?
Впервые Ялка видела его улыбающимся, и это зрелище ей неожиданно понравилось. У него была хорошая улыбка. Кое-где не хватало зубов, но это уж как водится.
А улыбка всё равно была хорошая.
Вот только в голубых глазах читалось: «Врёшь».
– Значит, ты крыс испугалась, – подытожил он.
– Да. Они… – Ялка умолкла и закусила губу. Покосилась на Золтана, на травника, потом решилась и закончила: – Они разговаривали.
– Разговаривали? – травник поднял бровь.
– Мне так показалось. Я их… слышала.
Лис как-то растерянно улыбнулся и обернулся к Золтану. Лицо у того осталось подчёркнуто серьёзным. В глазах застыло недоверие и что-то, похожее на безысходность.
– Вот видишь, – сказал травник с непонятной горечью в голосе. – Я же тебе говорил!
И тут, будто эта горечь всколыхнула память, Ялка вспомнила всё: и дорогу, и маму, и Михеля, и свои поиски.
И разрыдалась.
Альфонсо Рохелио Родригес де Лас-Пасиа с отвращением выплюнул на пол тягучую тёмную слюну, положил за щёку свежий ком табачной жвачки и водрузил ноги в сапогах на соседнюю лавку – поближе к камину.
– Дерьмовая страна, – сказал он и с подозрением оглядел своих спутников, надеясь, вероятно, что те затеют спор. Но все согласно закивали. Даже Санчес, забияка и крикун, не стал ругаться на Родригесовы ноги, оказавшиеся рядом с ним, просто отодвинулся подальше.
Дождь, который лил два дня, а после сменился снегом, заставил Киппера и брата Себастьяна приостановить погоню, и наёмникам наконец выпала возможность отдохнуть. Пятеро солдат сидели в пустой корчме с названием «Дряхлый душегуб» на перекрёстке трёх дорог и коротали время за бездельем и выпивкой. Спорить с Родригесом не было смысла – всё уже сто раз было сказано и пересказано. Всем надоели здешние дожди и долгая дорога, а корчма и постоялый двор вполне соответствовали своему названию и могли убить волю к жизни у кого угодно. По правде говоря, название было связано с легендой об одном престарелом разбойнике, некогда повешенном как раз на этом перекрёстке, но это мало кого интересовало – историю эту солдаты уже успели выслушать в пересказе кабатчика, каждый по нескольку раз.
Родригес поёрзал, устраиваясь поудобнее, поскрёб в затылке и решил развить свою мысль.
– Дерьмовая страна, – повторил он. – Даже воздух здесь кислый, как их пиво. И погода здесь тоже дерьмовая. То дождь, то ветер, у меня все кости ломит от сырости. За две недели солнца было не больше, чем на полдня. Доспехи ржавеют, сапоги разваливаются, дороги как прелый навоз. И люди такие же. Еретик на еретике, по-людски не разговаривают, товар гнилой подсунуть норовят. Девки в кабаках страшенные, все кривоногие да толстозадые, дерут втридорога, а не умеют ни хрена. Вина приличного, и того не найти. Честное слово, месячное жалованье отдал бы за бутылку выдержанного Rioja Tempranillo, добрый кусок вонючего козьего сыра и пригоршню солёных оливок. Табак ещё кончается… Тьфу!
И Родригес снова сплюнул, на сей раз в камин.
В трапезной «Дряхлого душегуба», приютившего гвардейцев, было душно и сизо от дыма. Несмотря на стенания Родригеса, наёмники продолжали молча дымить трубками, пить пиво и перебрасываться в карты. Других развлечений в этой дыре, которая гордо именовала себя постоялым двором, им предложить не могли.
Наконец и Санчес не выдержал и тоже бросил свои карты.
– Хорош стонать, Родригес, – слегка запоздало сказал он, выколачивая трубку, и зевнул до хруста в челюстях. – Не одному тебе осточертели здешние дожди и здешнее вино. Радуйся, что деньги платят.
– Деньги, – хмыкнул тот. – Если бы их можно было потратить с толком, эти деньги!..
Два других игрока переглянулись и положили карты, даже не пытаясь выяснить, кто проиграл, кто выиграл. Родригес опустил ноги с лавки. Снова воцарилось молчание, лишь в углу один из солдат постукивал молотком – чинил доспехи.
До середины осени пятеро наёмников из испанского отряда, приданного инквизиции властями, стояли в Гаммельне. Там тоже заедала скука, но, по крайней мере, было где развлечься и не надо переться дьявол знает куда по этой плоской, без конца сражавшейся с водой стране, где им было чуждо почти всё – обычаи, язык и даже в чём-то, вера. Да ещё и подчиняться приходилось местному десятнику. Киппер, кстати говоря, давно уже храпел, упившись под завязку дрянным местным пивом.
Родригес и Санчес были родом из Мадрида и казались полной противоположностью друг другу. Родригес был высокий, седоватый, худой как скелет, с длинными усами, торчащими вперёд и вверх, как буйволиные рога. Усы были предметом его гордости, и он каждое утро их расчёсывал перед зеркалом и долго умащивал воском. Ярый меланхолик, он был страстным любителем подраться и ещё большим – поворчать. Из пятерых наёмников, которые сопровождали брата Себастьяна в его экспедиции, лишь он один предпочитал табак жевать, все остальные ограничивались традиционным методом употребления. Табак, кстати говоря, они курили местный – серый кнапстер солдатской нарезки, очень горький, сухой и вонючий.
Санчес был ниже ростом, сутулый, с длинными руками, бочкообразной грудью и заплетённым в косичку хвостом на затылке. Приятели за глаза называли его обезьяной. Было ему сорок с небольшим. Из всех его привычек одна вызывала особенное раздражение – когда Санчес бывал по-настоящему пьян, он начинал перечислять и вспоминать всех девушек и женщин, с которыми ему случалось провести ночку-другую, всякий раз прибавляя новые подробности. А память и воображение у него были те ещё. К счастью, слабенькое местное пиво не способно было довести его до нужного состояния, и Санчес был сегодня необычно молчалив.
– Не могу дождаться, когда мы наконец поймаем этого щенка, – сказал угрюмо он, подбирая и вертя в руках засаленные карты. – С тех пор, как мы за ним гоняемся, padre Себастьян стал сам не свой. Уж эти инквизиторы как псы: раз вцепятся, потом не оторвёшь. Что в этом мышонке может быть такого страшного?