– Ты дурак, Алехандро, – возразил ему Родригес. – Дурак и сын дурака.
– Почему это я дурак? – ощерился Санчес.
– Дурак, потому что думаешь, будто с поимкой мальчика всё кончится. А между тем я сам слышал, как Себастьян и этот его ученик из местных говорили об этом. Они ищут вовсе не мальчишку.
– Вот как? А кого же?
– Какого-то другого колдуна. – Родригес выплюнул жвачку окончательно, за новой не полез, вместо этого оглядел приятелей и задержал взгляд на невысоком мускулистом пареньке, до странности светловолосом для испанца.
– Анхель! – позвал он. – Чело, бордельная ты крыса, я к тебе обращаюсь! У тебя там не осталось водки? Выпить хочется, сил нет.
Парень молча вынул из мешка большую кожаную флягу и перебросил её Родригесу.
– Держи, старый cabron[102]. Но следующую будешь покупать ты.
– Mamon[103], – ворчливо усмехнулся Санчес и выдернул пробку. Поморщился. – Mildiables![104] – выругался он. – В этой поганой стране даже поругаться как следует не удаётся: что за удовольствие ругаться, если тебя никто не понимает!
С этими словами он запрокинул фляжку и присосался к горлышку. Усы его задвигались.
Анхелес смотрел на него с усмешкой и с неодобрением одновременно. В руке он, меланхолично и бездумно, баловал между пальцами дюссак с кривым клинком; острое лезвие посвёркивало – пальцы у светловолосого были очень ловкие. Никто не обращал на это внимания – Анхелес имел привычку со скуки крутить что-нибудь острое в руках даже за едой. Санчес подшучивал, что Анхелес, наверное, и в постели не расстаётся с ножом, а Родригес пустил слух, что новомодную мясную вилку выдумали специально для него. Вилку он, кстати, бросал здорово и метко.
Анхелес Франческо Диас был для испанца личностью довольно примечательной. Невысокого роста, с белыми усами и такой белой головой, что, будь он астурийцем, уже одно бы это обеспечило ему дворянство[105]. Он был рождён на юго-западе Испании, в Эстремадуре, на самой границе с Португалией. Туда не докатились мавры в давние времена, когда Кастилия и Арагон ещё были отдельными королевствами. Этот город-цитадель в неприступных Пиренеях сумел остаться независимым, когда исламские орды затопили Иберийский полуостров. Все способные держать оружие мужчины из Эстремадура жили и дышали местью и войной, прославив имя своего родного города участием в походах Кортеса и Писарро. Таков был и Анхелес. Взгляд его глаз, голубых, слегка навыкате, как у многих горцев, был ясен как безоблачное небо его родины.
Где-то там, в Эстремадуре, в мрачной твердыне Эскориала, в этом дворце-монастыре император Священной Римской империи Карл V свил себе гнездо. Оттуда он правил и творил завоевания, там провёл свои последние земные дни и там же отдал душу богу.
А может, дьяволу.
А может, и не отдал. Нельзя же, в самом деле, отдать то, чего нет.
Но эти мысли меньше всего волновали сейчас четверых испанцев, затерянных среди бескрайних польдеров, болот и сжатых ячменных полей Северной Бургундии.
– Так что там с этим колдуном? – дождавшись, пока Родригес кончит пить, вопросил Санчес.
Усач опустил флягу, выдохнул в рукав и потянулся за едой.
– De nada[106], – буркнул он. Подцепил со сковородки сморщенный ломоть яичницы, отправил в рот, прожевал и вытер с усов пересохший желток. – Откуда мне знать, что с колдуном? Одним колдуном больше, одним меньше, нам-то что? Я просто хочу сказать, что мальчишка – так, мелочь, el cebo, приманка. Если ты найдёшь его, не убивай, не надо: padre Себастьян водит его на леске, как живца. Он хочет поймать крупную рыбу, comprendes?
– Они ищут знахаря, – внезапно вмешался четвёртый солдат, тот, что прилаживал на место оторвавшийся от нагрудника ремешок. – Brujo pellirrojo[107] из Лисса. Alcalde[108] Гаммельна поймал какого-то бродягу-трубочиста, и тот показался нашему капуцину подозрительным. Padre ловит этого brujo уже третий год, а тот от него прячется, как старый лис. Эй, там ещё осталась водка?
– Me pelo rubia![109] – воскликнул Родригес, перебрасывая ему флягу. Водка булькнула. – Теперь мне понятно, почему он бегает за ним с таким упорством! Я бы на его месте тоже потерял покой. А ты-то откуда это знаешь, а, Мануэль?
– Слыхал, – уклончиво ответил тот, хлебнул из фляжки, поморщился и перебросил её дальше – угрюмому бородачу-алебардисту по имени Хосе-Фернандес, пятому и последнему солдату в отряде. Хосе-Фернандес за весь вечер произнёс от силы два-три слова. Он был каталонцем, речь коверкал безобразно, как испанскую, так и местную, частенько путал «б» и «в», а потому в застольных разговорах предпочитал помалкивать, дабы не подвергать себя насмешкам, а насмешников – хорошей трёпке. Зато в карты ему везло безбожно, хотя никому до сих пор не удалось поймать его на шулерстве.
– Они даже художника наняли, чтоб его портрет нарисовать, – продолжил Мануэль. – Я сам не видал, но я слышал, как брат Себастьян потом выговаривал трактирщику за то, что мальчишка увёл один такой рисунок у того из-под носа.
– Madre de Dios![110] – Родригес снова сделал круглые глаза. – Специально наняли художника! Должно быть, он важная птица, этот колдун, если для того, чтоб его поймать, нарисовали целый портрет!
Парнишка пожал плечами и вернулся к прежнему занятию.
Оторвавшийся ремешок постепенно садился на место. Мануэль работал тонко, молоток в его руках постукивал чуть слышно, словно он не доспех чинил, а бил чеканку.
Мануэль Гонсалес родился и вырос в Толедо и происходил из зажиточной семьи. Глядя на него, никто бы не подумал, что парнишка состоит в испанской армии. Но он в ней состоял, хотя один бог ведает, сколько пришлось заплатить за то, чтоб его туда взяли. Ни малый рост, ни хлипкое телосложение не мешали ему быть хорошим знатоком оружия, доспехов и всего, что с ними связано. Гонсалес мечтал стать оружейником и с одного взгляда мог распознать, какого мастера работы тот или иной клинок, кем сделаны доспехи и так ли уж хорош попавший к нему в руки арбалет. На привалах, на постое все тащили ему для починки поломанное снаряжение. Брал Мануэль недорого, а чинил надёжно, работал, если можно так сказать, из любви к искусству. Тяжёлое оружие было ему не по руке, зато всё, что стреляет, было по его части. Луки, арбалеты, репетиры, аркебузы – не важно что: в стрельбе он не имел себе равных. Сейчас его аркебуза – облегчённая кавалерийская двустволка-бокевера[111] штучной нюрнбергской работы на расшитой серебром широкой бандельере – стояла у лежанки. Старые служаки бывали весьма удивлены, узнавая, что этот контуженный дохляк не только здорово стреляет, но и режет по металлу, гравирует, пишет, читает и говорит по-испански, по-французски и по-фламандски. Именно поэтому брат Себастьян уже четвёртый год предпочитал брать в свои спутники этого тщедушного человечка. Инквизитор имел право брать с собой кого угодно – секретаря, солдат и даже палача, – всякий наместник или бургомистр по первому слову священника, наделённого такими полномочиями, обязан был предоставить в его распоряжение любые силы и средства. И всё же Себастьян предпочитал возить с собой проверенных людей, а испанцам доверял больше, нежели местным.
Родригес хотел ещё что-то спросить, но в этот миг на лестнице послышались шаги, дверь распахнулась и в комнату вошёл брат Себастьян, бесшумный, словно привидение, только еле слышно шелестели полы его власяницы. Невозмутимо оглядел всех пятерых, шагнул к лежанке, на которой спал Киппер, и потряс его за плечо.
– Вставайте, сын мой, – мягко сказал он, когда тот наконец продрал глаза. – Снег кончился, всё замёрзло. Нам пора в дорогу. Я распорядился, чтобы нам подали завтрак и седлали лошадей.
Он вновь окинул взглядом всех солдат, кивнул им, спрятал мёрзнущие пальцы в рукава и удалился.
Родригес, поймавший заветную фляжку, собрался было дохлебать со дна остатки водки, но посмотрел на серую физиономию Киппера и сжалился.
– Выпейте, señor десятник, – сказал он, протягивая ему флягу. – Выпейте. Похоже, нам предстоит долгая охота. Кто знает, чем она кончится…
Внезапно послышался стук – это Анхелес перехватил свой кинжал и с размаху всадил его в середину стола, прямо в гущу колоды рубашками кверху рассыпанных карт. Оглядел остальных, неспешно пошатал и выдернул засевший клинок.
На острие ножа застряла карта.
Туз пик.
Пробитый.
Родригес нахмурился, пригладил пальцами усы и нахлобучил шапку. Сплюнул.
– Не к добру, – сказал он коротко, подхватил свою алебарду и вышел вон.
Холод и ветер.
Ветер и холод.
Всюду были только они.
Под чёрными дождями цепенело тело, и Фриц шёл, уже не думая, куда идёт. Он просто шёл. Одежда его обтрепалась. Он сделался расчётливым и наглым и, уже нисколько не стесняясь, смело протягивал в трактирах руку за подачкой, глядя посетителям в глаза, злой и голодный, как крысёнок. Никто из тех, кто помнил его по Гаммельну, теперь не признал бы в нём того Фридриха Брюннера, каким он был совсем недавно. Его гоняли и пытались бить, но Фридрих возвращался. Возвращался, чтоб украсть, чтоб подработать, чтоб продать сворованное в других деревнях. Теперь он воровал, уже не опасаясь, что его поймают и побьют. Бывало всякое. Уроки Шныря не прошли даром. Страх стал его оружием. Страх подгонял его, усиливал чутьё и зрение, страх помогал открыть засов при помощи кинжала, найти укромную лазейку на ночь, распознать ловушку и вовремя смыться, если дело начинало пахнуть жареным. В этом деле не раз и не два ему помогали знаки «азбуки бродяг» на стенах и заборах.